Она все еще смеется над моими шутками и шутит сама. Но что-то уже неуловимо в ней поменялось. Необычное ощущение, как будто разговариваешь с человеком, а он не здесь, не с тобой.
Задолго до этих последних дней, когда исход был еще не столь очевиден, но весьма вероятен, был период прощания. Одним из главных в нем стало то, что прощание было открытым, мы говорили о смерти, о том, что она успела, о том, чего еще хочется. Часто с сожалением мама вспоминала, что она мало времени проводила с нами, когда мы были детьми. Именно тогда я начала писать письма со своими детскими воспоминаниями. Одним из таких писем мама особенно дорожила, зачитывала его своим подругам и говорила, что после такого письма не страшно умирать. Вот отрывок.
«…Мам, а помнишь случай с градусником в детском саду? Я помню его очень отчетливо. Помню свою тоску, помню страх воспитателя, помню твое спокойствие, помню, что руки у тебя были холодные и умиротворяющие. Сколько мне тогда было? Года три-четыре, не больше. Воспитателю показалось, что я горячая, она поставила мне градусник и посадила на стульчик, а я потихоньку грызла этот градусник, даже не грызла, просто слушала, как мои зубки стучат о тонкое стекло, звук был приятный, а хвостик гладкий. Помню свой испуг, когда этот злополучный градусник рассыпался у меня во рту, помню, что воспитательница так напугалась, что даже не стала меня ругать. Сейчас мне кажется, что я просто грустила без тебя и хотела домой, я всегда хотела домой. Я знаю, что ты винишь себя за то, что я тогда осталась в садике последняя, и даже за то, что я вообще ходила в садик, который не любила. Но я не любила садик потому, что там не было тебя. С тобой рядом всегда было спокойно и уютно. Даже сейчас, когда мне сорок и у меня своя семья. Я никогда тебя не боялась, зато я боялась тебя расстроить, и я благодарна тебе за это чувство и разграничение этих понятий.
Я благодарна тебе за то, что я росла в любви, теперь я свободно могу дарить любовь своему ребенку, мужу, родным и друзьям, мне не жалко, у меня ее много, ведь я из нее выросла. Именно поэтому всякое насилие мне становится видно сразу во всем его безобразии, и я могу оградить себя от него или выстоять, но в любом случае заметить и реагировать, а не бездействовать, понимая, что само оно не рассосется.
Благодарю тебя за умение никому не навязывая своего мнения, одним только поведением помогать людям стать лучше. Рядом с тобой женщины, да и мужчины тоже, перестают материться, стараются не курить, некоторые пытаются изобразить интеллигентную беседу.
Сейчас вспоминаются грустные моменты: например, как папа собирает меня в детский сад и не может расчесать — и очень сердится; я не плачу, но мне очень грустно. Или я в больнице с дизентерией, вас ко мне не пускают, я смотрю из окна, а вы каждый вечер приходите к больничному окошку с коляской. Я думаю, все эти грусти так запомнились мне лишь потому, что все остальное было радужным и беспечным. Еще я думаю, что если бы у всех детей были только такие горести, то мир был бы гораздо лучше.
Я благодарна тебе за моего отца — это был лучший отец из всех. Помнишь, как мы все вместе ездили на Синий камень? Или как гости собирались у нас? Да где бы вы ни были, отец всегда рассказывал какую-нибудь историю о тебе, например, как ты сломала в институте силомер. Еще помню, как он ловил тебя за юбку, чтобы ты чуть-чуть посидела у него на коленях. Еще я помню, как вы вместе смотрели КВН и Михаила Евдокимова. И теперь я знаю, как это, когда мужчина любит и гордится своей женщиной.
А еще помню угол в квартире в Миассе, я очень любила там стоять. Наказания, наверное, не любила, но это как-то не отложилось в памяти. А вот угол — да. Между шифоньером и самодельной полочкой, на которой хранились папины инструменты и стоял черно-белый телевизор «Весна», было узенькая расщелина, как раз для такого худосочного ребенка, каким я тогда и была, и если опереться одним локтем на полку, а другим приклеиться к шифоньеру, то можно было поджать ноги и качаться. В общем, не было мне там скучно.
Мне и сейчас совершенно не скучно с самой собой, и это тоже заслуга твоей любви. Я всегда точно знаю, что мама примет меня любой, чтобы я ни натворила, какую бы ошибку ни совершила, — мама поймет, простит и пожалеет, как бы далеко ты ни была. И вот за эту нескучность жизни я тебе особенно благодарна».
Действие vs оцепенение. Как помочь при травме
Что делать, если травму ребенок все же получил? Как я уже говорила, чаще всего родители думают, что психологическая травма — это нечто такое, что отравит всю дальнейшую жизнь и не позволит человеку стать успешным, счастливым, построить гармоничные отношения, что такой ребенок вырастет либо неуверенным, либо агрессивным. И пожизненная работа с психологом теперь обеспечена…
Если исходить из понятия, что психологическая травма — это реакция на чрезмерный стресс, то получается, что вся наша жизнь — это череда травм. Потому что адаптация человека — это и есть преодоление стресса, то есть столкновение с тем, о чем раньше не знал и чему надо научиться, чтобы выжить. Родился — чтобы выжить, нужно учиться дышать, потом ходить, позже общаться, проявлять себя, отстаивать свои интересы, выполнять требования общества, в котором живешь. Даже учиться не таскать кошку за хвост приходится через стресс, а иногда и травму.
Наша жизнь — один большой стресс. Только одни стрессовые события делают человека более приспособленным, а другие загоняют в угол, отнимают сон и подрывают веру в собственные силы. Спрогнозировать, какое именно событие станет критическим, невозможно, нельзя сказать, что любой человек, оказавшийся в определенной ситуации, обязательно получит психологическую травму.
Пример тому — случай с детьми из города Чаучилла. Здесь залогом психологического здоровья подростка стала его активность. Если человек определяет ситуацию как посильную, верит в то, что с ней можно справиться, то стресс не переходит в психотравму. Получается, что если участник травмирующей ситуации пассивен, то последствия обязательно будут тяжелыми. Но не все так просто. Во время бомбежек, а их и сейчас хватает, повлиять на ситуацию человек не может, но психологическая травма развивается не всегда.
Итак, город Чаучилла, Калифония, США. В знойный летний день 1976 года двадцать шесть детей в возрасте от пяти до пятнадцати лет были похищены из школьного автобуса. Их затолкали в два темных автомобиля, отвезли в заброшенную каменоломню, посадили в подземную камеру и продержали в ней около тридцати часов. В конце концов детей удалось спасти, и их сразу же направили в ближайшую больницу. Там им оказали первую медицинскую помощь, полученные раны были обработаны, но затем их сразу вернули домой, не проведя даже поверхностного психологического обследования. По словам двух больничных врачей, дети были «в порядке». Эти врачи просто не распознали, что с ними что-то не так и что необходимо тщательное наблюдение за их состоянием.
Спустя несколько дней одного местного психиатра попросили встретиться с родителями этих детей. На встрече он категорически заявил, что психологические проблемы могут возникнуть не более чем у одного из двадцати шести детей. Утверждая это, он выражал общепринятую в то время точку зрения психиатров.
Примерно через восемь месяцев после этого случая другой психиатр, Ленор Тэрр, начал проводить одно из первых научных исследований поведения детей, переживших травму. Тэрр получил совершенно противоположные результаты — практически все дети-заложники продемонстрировали тяжелые долговременные последствия влияния травмы на их эмоциональное состояние, учебу и здоровье. У некоторых из них как раз только начались ночные кошмары. Многие показывали склонность к насилию, их отношения с людьми разрушались. Эти последствия оказались настолько масштабными, что жизни детей и их семьям уже в ближайшие годы грозила полная катастрофа. Однако среди подростков был один четырнадцатилетний мальчик, который пострадал не так сильно, как все остальные. Его звали Боб Баркли. Вот краткое описание того, что произошло с ним во время тех трагических событий.
Дети были заключены «в яму» (в трейлер, погребенный под тоннами грязи и камней в заброшенной каменоломне) и просидели там почти целый день, пока один из них случайно не оперся о деревянный столб, поддерживающий крышу. Тогда эта импровизированная подпорка рухнула, и потолок начал оседать прямо на пленников. К тому времени большинство детей уже переживало сильный шок — пребывая в состоянии оцепенения и полной апатии, они были практически не способны двигаться. Те из них, кто осознал серьезность происходящего, начали кричать. Эти дети понимали, что если они не выберутся из ловушки в ближайшее время, то всех их ждет неминуемая смерть. Именно в этот критический момент Боб Баркли призвал на помощь еще одного мальчика, и вместе они начали рыть ход наверх. Под руководством Боба дети смогли выкопать в грязи небольшой тоннель, идущий сквозь потолок наверх, в каменоломню.
Все это время Боб оставался активным, он смог делом отреагировать на кризисную ситуацию. И хотя другие дети спаслись вместе с ним, многие из них были гораздо сильнее напуганы. Если бы никто не призывал их с настойчивостью спастись из ямы, они так и остались бы под землей — в полной беспомощности. Они двигались как зомби и нуждались в помощнике, который вывел бы их на свободу. Пассивность такого рода похожа на поведение, о котором сообщают военные подразделения, специализирующиеся на освобождении заложников. Оно носит название «стокгольмского синдрома». Часто заложники сохраняют полную неподвижность до тех пор, пока не услышат повторных приказаний.
Как же определить, стало какое-то событие травмой для ребенка или осталось неприятным воспоминанием? Проще всего проконсультироваться со специалистом, в этом случае вы получите и диагностику, и программу помощи, если ответ будет положительным. Развитие психологической травмы проще предотвратить на стадии зарождения, чем потом избавляться от нее. Если вы предполагаете, что какое-то событие может нанести ребенку вред, то об этом нужно с ним разговаривать, спрашивать, что он чувствует, какие мысли его посещают в связи с событием.