Последние слова Каппеля потонули в оглушительном грохоте аплодисментов, в криках… нет, «крики» — это сказано недостаточно сильно… то был рев, люди вскакивали со своих мест, поднимая ладони и рукоплеща своему кумиру… многие плакали, — так тронули всех его слова…
Речью в театре Каппель воспламенил сограждан, и Народная армия в последующие дни стала быстро прирастать бойцами; на сборные пункты приходили все новые и новые добровольцы, среди которых были представители всех сословий и профессий России – каждый русский считал своим долгом стать на защиту Родины.
Я могу говорить о Каппеле без предубеждения, ибо видел его в разных ситуациях, наблюдал его повседневно и прошел с возглавляемой им армией до самого конца весь ее трагический путь. По большому счету, он был чужд политике и порой просто не понимал всех подковерных интриг и хитросплетений власти. Эсеровское самарское правительство во многом не удовлетворяло его, но он ни с кем не выяснял отношений, а просто воевал, считая, что главная задача армии на тот момент — освобождение от большевиков, а разобраться с нюансами правительственной власти можно будет и потом. Он считал себя рядовым бойцом великого войска, призванного очистить страну от большевистской заразы, и воистину был таким рядовым. Он мог нестись на своем скакуне в авангарде кавалерийской атаки, мог даже, сидя в одном окопе с солдатами, вести бой наравне со всеми, он как никто понимал простого бойца, а главное, он понимал, что революция — это не просто социальный излом, а глубоко враждебное человеческой натуре потрясение, высвобождающее темную, злую энергию слабых душ. Он сражался не с личностями, а с дьявольской сутью их планов. Он мыслил шире Деникина, Врангеля или Колчака, двигавших свои формирования на шахматной доске Гражданской войны так, как мог бы двигать их надмирный стратег, — понимая битву за обладание страной лишь как перемещение огромных людских масс с места на место. Каппель видел черту добра и зла в каждом человеке, в каждом солдате, народ не был для него безликой серой массой, народом был для него конкретный крестьянин Савва Лукич, конкретный рабочий Иван Петрович или конкретный штабс-капитан Аполлинарий Аристархович… К тому же он понимал, что зло — не человек, а революция, высвобождающая зло из человека. Ведь Господь учил, что не все дозволено, а кому-то захотелось быть выше Его: кто-то забрался на высоченную гору власти и прокричал оттуда — да, да, все дозволено, все можно, потому что это во благо революции! И она пришла, протянув жадные окровавленные руки к чужим сокровищам, и провозгласила: «Аз есмь Революция, жена диавола!».
Итак, мы взяли Симбирск, и Троцкий завопил «Республика в опасности!». Большевики понимали, что с Волги начнется победоносный марш Белой армии, и срочно начали новую мобилизацию. Из-под Казани, между тем, пришло сообщение: чехи там едва держатся. Каппель, не завершив симбирской операции, срочно повернул на север. Комуч был против штурма Казани, считая, что сил для этого у Народной армии недостаточно. Правительство предлагало Каппелю лишь демонстративно пройти до устья Камы, но он считал, что демонстрации подобного рода не могут нести в себе никакого практического смысла.
Поэтому вечером 5 августа 1918 года мы твердо стали на казанские рубежи. В преддверии Казани наша речная флотилия взяла чехов и высадила их возле городских пристаней. Каппелевские отряды продвинулась выше по Волге, высадившись у деревни Верхний Услон. Остальные войска — и моя батарея в том числе — миновали Казань и поднялись еще выше, где в районе Романовского моста вступили в артиллерийскую дуэль с береговыми орудиями красных…»
Полковник бросил писать. Пальцы сводила судорога; изуродованные подагрой суставы не могли долго работать. Он положил руки на колени, всмотрелся в темно-синий потолок. По веселым разноцветным пятнам, отражаемым стеклом Тиффани, словно по луговым цветам, порхали прекрасные тропические бабочки, покинувшие пыльные коробки коллекционных убежищ, ползали неповоротливые бронзовки, майские жуки и божьи коровки… полковник засмотрелся и вспомнил, как сверкали и переливались драгоценности в подвалах Казанского банка, — так же точно, как эти прекрасные Божии создания, вдруг ожившие волею переменчивой природы.
Сопровождающие держали в руках свечи и керосиновые лампы, у кого-то был даже электрический фонарь, и весь этот тусклый свет отражался в еще неупакованных, стоящих на стеллажах предметах. Золотых слитков на полках было немного, основная их часть покоилась в опломбированных ящиках с печатями Государственного казначейства; черные двуглавые орлы, нанесенные через трафареты на грубые доски упаковки, раскинув могучие крылья, охраняли золото от чужого взгляда или возможного посягательства. На отдельных полках стояли золотые и серебряные императорские сервизы, предметы церковного культа, в открытых фанерных коробках грудами лежали ювелирные изделия, драгоценные камни и ордена. В отдельном помещении были складированы платиновые полоски, золотые пластины и кружки┬, а также техническое золото, принадлежавшее Главной палате мер и весов. Это было волшебное зрелище! Однако никто из присутствующих не выказывал восхищения или иных чувств, словно люди осматривали простые кирпичи.
Каппель быстро создал рабочую комиссию, и она приступила к подсчету захваченных трофеев. Золото решено было сразу же переправить в Самару на пароходах. Красные, отступая, увели с собой весь гужевой транспорт, и в городе невозможно было сыскать ни одной повозки, телеги, коляски или хоть какой-нибудь мало-мальски сносной брички. Командующий приказал подогнать к зданию банка городские трамваи, чьи пути были проложены совсем рядом. Сидя за простым канцелярским столом в одной из рекреаций хранилища, он тщательно записывал в толстую тетрадь все выносимые предметы. Во время подъема из подвалов тяжелых ящиков один из них уронили, и монеты рассыпались по полу в разные стороны. Солдаты принялись собирать их, горсть за горстью складывая перед Каппелем. Он внимательно пересчитывал их и записывал данные подсчета в ту же тетрадь. Ни один даже самый маленький полуимпериал не пропал, все сошлось с составленной ранее описью.
Полковник прикрыл глаза и… груженные золотом трамваи, постукивая колесами на стыках рельс и мелодично позвякивая, потянулись один за другим на казанскую пристань. Они летели в предрассветном тумане, зябко дрожа, на их окна ложилась нежная холодная морось… изнутри стекла покрывались томительной испариной, и вагоны захватывал волшебный полумрак… слоистая голубовато-зеленая мгла наползала на сложенные ровными рядами ящики, на фигуры офицеров охраны, крепко сжимающих в руках винтовки с примкнутыми штыками… вагоновожатый впереди был виден словно сквозь толщу воды, над которой белеет яркое безоблачное небо… и над ящиками с золотом медленно скользили прекрасные золотые рыбы… золото от золота, подумал тогда полковник… нет, в то время, конечно же, поручик… золото от золота, а серебро от серебра… длиннохвостые рыбы, поблескивая драгоценной чешуей, свободно перемещались по пространству вагона, задевая своими плавниками безмятежные лица офицеров, а снаружи — и это хорошо было видно сквозь окна — вагон сопровождали могучие двуглавые орлы, как будто только что покинувшие трафаретные плоскости упаковочных ящиков… они летели в некотором отдалении, плавно планируя вдоль трамвайных путей, и этот магический эскорт придавал зрелищу, которое могли бы увидеть редкие прохожие, случись они в этот час на улице, особую торжественность и таинственность…
Возле пристани ящики были перегружены на дебаркадер, а потом началась их погрузка на палубы двух речных пароходов.
Солнце встало уже довольно высоко, туманная морось прекратилась, и гимнастерки солдат, грузивших золото, покрылись темными пятнами пота. Солдаты сновали меж дебаркадером и пароходами, словно муравьи, вытянувшись в длинную подвижную цепочку, полусонные офицеры с винтовками в руках лениво поглядывали по сторонам, солнце палило, и казалось, на пароходы грузят не золотой запас Российской империи, а какие-нибудь банальные огурцы… Золотые и серебряные рыбы выплыли из трамвайных вагонов и растворились в знойном воздухе, а двуглавые орлы расселись по окрестным деревьям, фонарным столбам, бетонным тумбам дебаркадера и спокойно наблюдали за происходящим, поворачивая свои парные головы то в сторону речной глади, то к блистающим на солнце рельсам, по которым прибывали бесконечные трамваи. К полудню погрузка была завершена, пароходы отчалили и, жалобно погудев, вышли на фарватер…
Передохнув, полковник снова придвинулся к столу. По тетради медленно ползла отражающая переменчивые блики Тиффани изумрудная бронзовка, словно отлитая из зеленого металла, и полковнику отрадно было наблюдать за уверенным тяжеловесным ходом ее основательного тельца. Он вспомнил свои лекции… Cetonia aurata… какое красивое название… «сetonia» на древнегреческом как раз и означает «металлический жук»… Бронзовка ползет, медленно, с твердой решительностью цепко переставляя лапки, стремясь к какой-то своей, только ей одной ведомой цели… Полковник аккуратно взял ее двумя пальцами и перенес с тетради на стол… не мешай, любимый изумрудный жук, мне нет дела до тебя… ведь твое время давно прошло и никогда уж не вернется, хоть ты и воскрес непонятно для чего… впрочем, ты явился охранять мои сокровища, как охранял их в «Нибелунгах»… ибо ты — хранитель кладов, чуткий сторож драгоценностей… что ж… если б я назвал главной драгоценностью свою слабеющую память, то, пожалуй, тут бы ты мне и пригодился… Полковник снова прихватил ручку почти несгибающимися пальцами, и она нерешительно повисла над белой гладью тетрадного листа…
«Трудно поверить в эту перемену, но страны, видимо, меняются быстрее, чем люди. Я прожил на земле уже более века, но разве можно было меня изменить? Я проживу еще тысячу раз по столько же вне земли, но и за тысячелетия душу мою не изменишь. А тут спустя целую эпоху приходят люди из совсем другой страны, название которой лишь отдаленно напоминает былую славу, приходят и говорят: «Вы должны вернуть родине ее сокровища, ее историческую память…». Что значит — вернуть? — спрашиваю я. И почему эти сокровища принадлежат родине? Ведь они чуть не девять