Уличные песни — страница 9 из 40

Журавли[1]

Здесь, под небом чужим,

Я — как гость нежеланный,

Слышу крик журавлей,

Улетающих вдаль.

Сердце бьется сильней,

Вижу птиц караваны,

В голубые края

Провожаю их я.

Вот все ближе они

И как будто рыдают,

Словно скорбную весть

Мне они принесли.

Из какого же вы

Из далекого края

Прилетели сюда

На ночлег, журавли?

Холод, сумрак, туман,

Непогода и слякоть…

Вид унылых полей

И печальной земли…

Ах, как сердце болит,

Как мне хочется плакать!

Перестаньте рыдать

Надо мной, журавли!

Пронесутся они

Мимо скорбных распятий,

Мимо древних церквей

И больших городов.

А вернутся они —

Им раскроет объятья

Их родная земля

И Отчизна моя.

* * *

На Молдаванке музыка играет.

Кругом веселье пьяное бурлит.

Там за столом доходы пропивает

Пахан Одессы — Костя Инвалид.

Сидит пахан в отдельном кабинете

И поит Маньку розовым винцом,

И между прочим держит на примете

Ее вполне красивое лицо.

Он говорит, бокалы наливая,

Вином шампанским душу горяча:

«Послушай, Маша, детка дорогая,

Мы пропадем без Кольки Ширмача.

Живет Ширмач на Беломорканале,

Толкает тачку, двигает киркой,

А фраера вдвойне богаче стали…

Кому же взяться опытной рукой?

Ты поезжай-ка, милая, дотуда

И обеспечь фартовому побег,

Да поспеши, кудрявая, покуда

Не запропал хороший человек».

Вот едет Манька в поезде почтовом,

И вот она — у лагерных ворот.

А в это время с зорькою бубновой

Идет веселый лагерный развод.

Шагает Колька в кожаном реглане,

В глаза бьет блеск начищенных сапог

В руках он держит важные бумаги,

А на груди — ударника значок.

«Ах, здравствуй, Маша, здравствуй, дорогая,

Как там в Одессе — в розовых садах?

Скажи там всем, что Колька вырастает

В героя трассы в пламени труда.

Скажи, что Колька больше не ворует

И всякий блат навеки завязал,

Что понял жизнь он новую, другую,

Которую дал Беломорканал.

Прощай же, Маша, помни о Канале.

Одессе-маме передай привет!»..

И вот уж Манька снова на вокзале

Берет обратный литерный билет.

На Молдаванке музыка играет.

Кругом веселье пьяное бурлит.

Там за столом, бокалы наливая,

Пахан такие речи говорит:

«У нас, ворья, суровые законы,

Но по законам этим мы живем.

И если Колька честь вора уронит,

То мы его попробуем пером».

Но Манька встала, встала и сказала:

«Его не тронут — в этом я ручусь!

Я поняла значение Канала,

Как Николай, и этим я горжусь!»

И Манька вышла. Кровь заледенило.

Один за Манькой выскочил во двор:

«Погибни, сука, чтоб не заложила,

Умри, паскуда, — или я не вор!»

А на Канал приказ отправлен новый,

Приказ суровый: марануть порча!

И как-то утром с зорькою бубновой

Не стало Кольки, Кольки Ширмача.

* * *

Как в саду при долине

Звонко пел соловей.

А я, мальчик, на чужбине

Позабыт у людей.

Позабыт, позаброшен

С молодых, ранних лет.

Сам остался сиротою —

Счастья-доли мне нет.

Ох, умру я, умру я,

Похоронят меня.

И никто не узнает,

Где могилка моя.

И никто не узнает,

И никто не придет.

Только раннею весною

Соловей запоет.

Запоет и заплачет,

И опять улетит.

И никто не узнает,

Где сиротка лежит.

Как в саду при долине

Звонко пел соловей.

А я, мальчик, на чужбине

Позабыт у людей.

Журавли улетели

Журавли улетели, журавли улетели.

Опустели и смолкли родные поля.

Лишь оставила стая среди бурь и метелей

Одного с перебитым крылом журавля.

Поднялись они в путь, и опасный, и дальний,

И затих на мгновенье широкий простор.

Скрип больного крыла, словно скрежет кандальный,

А в глазах бесконечный, безмолвный укор.

Был когда-то и я по-ребячьи крылатым,

Исходил и изъездил немало дорог,

А теперь вот лежу я в больничной палате,

Так без времени рано погас и умолк.

Вот команда раздалась, и четко, и бойко —

Снова в бой посылают усталых солдат.

У окошка стоит моя жесткая койка.

За окном догорает багряный закат.

Ну так что?! Ну и пусть! И какое мне дело,

Если даже последний закат догорит…

Журавли улетели, журавли улетели.

Только я с перебитым крылом позабыт

* * *

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы ты далёко не уйдешь.

Она тобою повсюду управляет:

Куда велит, туда покорно ты идешь.

Огни притона заманчиво мерцают.

И трубы джаза так жалобно поют.

Там за столом мужчины совесть пропивают

А дамы пивом заливают свою грудь.

И там в углу сидел один угрюмый

В костюме сером и кожаном пальто.

Он молод был, но жизнь его разбита.

В притон заброшен был своею он судьбой.

Малютка рос, и мать его кормила,

Сама не съест, а все для сына берегла.

С рукой протянутой на паперти стояла,

Дрожа от холода, в лохмотьях, без платка.

Вот сын возрос, с ворами он сознался.

Стал пить-кутить, ночами дома не бывать,

И жизнь повел в притонах и шалманах,

И позабыл он про свою старуху мать.

А мать больная лежит в сыром подвале.

Болит у матери надорванная грудь.

Она лежит в нетопленном подвале,

Не в силах руку за копейкой протянуть.

Вот скрип дверей — и двери отворились.

Вошел в костюме и кожаном пальто,

Стал на порог, сказал лишь: «Здравствуй, мама!»

И больше вымолвить не смог он ничего.

А мать на локте немного приподнялась,

Глаза опухшие на сына подняла:

«Ты, сын, пришел проведать свою маму,

Так оставайся же со мною навсегда»

«Нет, мама, нет, с тобой я не останусь,

Ведь мы судьбою навек разлучены:

Я — вор-убийца, чужой обрызган кровью,

Я — атаман среди разбойничьей семьи»

И он ушел, по-прежнему угрюмый,

Чтоб жизнь пропащую в шалманах прожигать.

А мать больная навсегда осталась

В своем подвале одиноко умирать.

И вот однажды из темного подвала

В гробу сосновом мать на кладбище несли,

А ее сына с шайкою бандитов

За преступления к расстрелу повели.

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы ты далёко не уйдешь.

Она тобою повсюду управляет:

Куда велит, туда покорно ты идешь.

* * *

В осенний день, бродя, как тень,

Зашел я в первоклассный ресторан.

Но там прием нашел холодный —

Посетитель я негодный:

У студента вечно пуст карман.

Официант — какой-то франт

В сияньи накрахмаленных манжет.

Он подошел, шепнул на ушко:

«Здесь, приятель, не пивнушка,

Для таких, как ты, здесь места нет».

А год спустя, за это мстя,

Я затесался в дивный синдикат.

И, подводя итог итогу,

Стал на новую дорогу,

И надел шкарята без заплат.

Официант — все тот же франт, —

В клиенте каждом понимает толк.

Он подошел ко мне учтиво,

Подает мне пару пива,

Предо мной вертится, как волчок.

Кричу я в тон: «Хелло, гарсон!»,

В отдельный кабинет перехожу я

Эй, приглашайте мне артистов,

Скрипачей, саксофонистов.

Вот теперь себя вам покажу я.

Сегодня — ты, а завтра — я.

Судьба-злодейка ловит на аркан.

Сегодня пир даю я с водкой,

Завтра снова за решеткой.

Запрягаю вечный шарабан.

А шарабан мой — американка.

Какая ночь! Какая пьянка!

Друзья, танцуйте, пойте, пейте,

А надоест — посуду бейте.

Я заплачу. За все плачу!

Белые туфельки

На улице дождь и слякоть бульварная,

Ветер пронзительный душу гнетет.

В беленьких туфельках девочка бедная,

Словно шальная, по лужам бредет.

Белые туфельки были ей куплены

Прихоти ради богатым купцом.

В них она вечером стройными ножками

В вальсе кружилась по залу кольцом.

Ты полюбила его, бессердечного.

Он же вовек никого не любил.