Журавли[1]
Здесь, под небом чужим,
Я — как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей,
Улетающих вдаль.
Сердце бьется сильней,
Вижу птиц караваны,
В голубые края
Провожаю их я.
Вот все ближе они
И как будто рыдают,
Словно скорбную весть
Мне они принесли.
Из какого же вы
Из далекого края
Прилетели сюда
На ночлег, журавли?
Холод, сумрак, туман,
Непогода и слякоть…
Вид унылых полей
И печальной земли…
Ах, как сердце болит,
Как мне хочется плакать!
Перестаньте рыдать
Надо мной, журавли!
Пронесутся они
Мимо скорбных распятий,
Мимо древних церквей
И больших городов.
А вернутся они —
Им раскроет объятья
Их родная земля
И Отчизна моя.
* * *
На Молдаванке музыка играет.
Кругом веселье пьяное бурлит.
Там за столом доходы пропивает
Пахан Одессы — Костя Инвалид.
Сидит пахан в отдельном кабинете
И поит Маньку розовым винцом,
И между прочим держит на примете
Ее вполне красивое лицо.
Он говорит, бокалы наливая,
Вином шампанским душу горяча:
«Послушай, Маша, детка дорогая,
Мы пропадем без Кольки Ширмача.
Живет Ширмач на Беломорканале,
Толкает тачку, двигает киркой,
А фраера вдвойне богаче стали…
Кому же взяться опытной рукой?
Ты поезжай-ка, милая, дотуда
И обеспечь фартовому побег,
Да поспеши, кудрявая, покуда
Не запропал хороший человек».
Вот едет Манька в поезде почтовом,
И вот она — у лагерных ворот.
А в это время с зорькою бубновой
Идет веселый лагерный развод.
Шагает Колька в кожаном реглане,
В глаза бьет блеск начищенных сапог
В руках он держит важные бумаги,
А на груди — ударника значок.
«Ах, здравствуй, Маша, здравствуй, дорогая,
Как там в Одессе — в розовых садах?
Скажи там всем, что Колька вырастает
В героя трассы в пламени труда.
Скажи, что Колька больше не ворует
И всякий блат навеки завязал,
Что понял жизнь он новую, другую,
Которую дал Беломорканал.
Прощай же, Маша, помни о Канале.
Одессе-маме передай привет!»..
И вот уж Манька снова на вокзале
Берет обратный литерный билет.
На Молдаванке музыка играет.
Кругом веселье пьяное бурлит.
Там за столом, бокалы наливая,
Пахан такие речи говорит:
«У нас, ворья, суровые законы,
Но по законам этим мы живем.
И если Колька честь вора уронит,
То мы его попробуем пером».
Но Манька встала, встала и сказала:
«Его не тронут — в этом я ручусь!
Я поняла значение Канала,
Как Николай, и этим я горжусь!»
И Манька вышла. Кровь заледенило.
Один за Манькой выскочил во двор:
«Погибни, сука, чтоб не заложила,
Умри, паскуда, — или я не вор!»
А на Канал приказ отправлен новый,
Приказ суровый: марануть порча!
И как-то утром с зорькою бубновой
Не стало Кольки, Кольки Ширмача.
* * *
Как в саду при долине
Звонко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт у людей.
Позабыт, позаброшен
С молодых, ранних лет.
Сам остался сиротою —
Счастья-доли мне нет.
Ох, умру я, умру я,
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могилка моя.
И никто не узнает,
И никто не придет.
Только раннею весною
Соловей запоет.
Запоет и заплачет,
И опять улетит.
И никто не узнает,
Где сиротка лежит.
Как в саду при долине
Звонко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт у людей.
Журавли улетели
Журавли улетели, журавли улетели.
Опустели и смолкли родные поля.
Лишь оставила стая среди бурь и метелей
Одного с перебитым крылом журавля.
Поднялись они в путь, и опасный, и дальний,
И затих на мгновенье широкий простор.
Скрип больного крыла, словно скрежет кандальный,
А в глазах бесконечный, безмолвный укор.
Был когда-то и я по-ребячьи крылатым,
Исходил и изъездил немало дорог,
А теперь вот лежу я в больничной палате,
Так без времени рано погас и умолк.
Вот команда раздалась, и четко, и бойко —
Снова в бой посылают усталых солдат.
У окошка стоит моя жесткая койка.
За окном догорает багряный закат.
Ну так что?! Ну и пусть! И какое мне дело,
Если даже последний закат догорит…
Журавли улетели, журавли улетели.
Только я с перебитым крылом позабыт
* * *
Судьба во всем большую роль играет,
И от судьбы ты далёко не уйдешь.
Она тобою повсюду управляет:
Куда велит, туда покорно ты идешь.
Огни притона заманчиво мерцают.
И трубы джаза так жалобно поют.
Там за столом мужчины совесть пропивают
А дамы пивом заливают свою грудь.
И там в углу сидел один угрюмый
В костюме сером и кожаном пальто.
Он молод был, но жизнь его разбита.
В притон заброшен был своею он судьбой.
Малютка рос, и мать его кормила,
Сама не съест, а все для сына берегла.
С рукой протянутой на паперти стояла,
Дрожа от холода, в лохмотьях, без платка.
Вот сын возрос, с ворами он сознался.
Стал пить-кутить, ночами дома не бывать,
И жизнь повел в притонах и шалманах,
И позабыл он про свою старуху мать.
А мать больная лежит в сыром подвале.
Болит у матери надорванная грудь.
Она лежит в нетопленном подвале,
Не в силах руку за копейкой протянуть.
Вот скрип дверей — и двери отворились.
Вошел в костюме и кожаном пальто,
Стал на порог, сказал лишь: «Здравствуй, мама!»
И больше вымолвить не смог он ничего.
А мать на локте немного приподнялась,
Глаза опухшие на сына подняла:
«Ты, сын, пришел проведать свою маму,
Так оставайся же со мною навсегда»
«Нет, мама, нет, с тобой я не останусь,
Ведь мы судьбою навек разлучены:
Я — вор-убийца, чужой обрызган кровью,
Я — атаман среди разбойничьей семьи»
И он ушел, по-прежнему угрюмый,
Чтоб жизнь пропащую в шалманах прожигать.
А мать больная навсегда осталась
В своем подвале одиноко умирать.
И вот однажды из темного подвала
В гробу сосновом мать на кладбище несли,
А ее сына с шайкою бандитов
За преступления к расстрелу повели.
Судьба во всем большую роль играет,
И от судьбы ты далёко не уйдешь.
Она тобою повсюду управляет:
Куда велит, туда покорно ты идешь.
* * *
В осенний день, бродя, как тень,
Зашел я в первоклассный ресторан.
Но там прием нашел холодный —
Посетитель я негодный:
У студента вечно пуст карман.
Официант — какой-то франт
В сияньи накрахмаленных манжет.
Он подошел, шепнул на ушко:
«Здесь, приятель, не пивнушка,
Для таких, как ты, здесь места нет».
А год спустя, за это мстя,
Я затесался в дивный синдикат.
И, подводя итог итогу,
Стал на новую дорогу,
И надел шкарята без заплат.
Официант — все тот же франт, —
В клиенте каждом понимает толк.
Он подошел ко мне учтиво,
Подает мне пару пива,
Предо мной вертится, как волчок.
Кричу я в тон: «Хелло, гарсон!»,
В отдельный кабинет перехожу я
Эй, приглашайте мне артистов,
Скрипачей, саксофонистов.
Вот теперь себя вам покажу я.
Сегодня — ты, а завтра — я.
Судьба-злодейка ловит на аркан.
Сегодня пир даю я с водкой,
Завтра снова за решеткой.
Запрягаю вечный шарабан.
А шарабан мой — американка.
Какая ночь! Какая пьянка!
Друзья, танцуйте, пойте, пейте,
А надоест — посуду бейте.
Я заплачу. За все плачу!
Белые туфельки
На улице дождь и слякоть бульварная,
Ветер пронзительный душу гнетет.
В беленьких туфельках девочка бедная,
Словно шальная, по лужам бредет.
Белые туфельки были ей куплены
Прихоти ради богатым купцом.
В них она вечером стройными ножками
В вальсе кружилась по залу кольцом.
Ты полюбила его, бессердечного.
Он же вовек никого не любил.