ушка». Тронутая до глубины сердца, она так зарделась, что, жалея девочку, которая никогда не узнает отца, я взял привычку выкрикивать «Моя невестушка пришла!» каждый раз, когда она с радостной улыбкой показывалась на пороге сарая или амбара.
Иногда я ругал мать.
— Ты не должна разрешать Салме бегать по всему городу! Это слишком опасно! Могут задавить фанатики, может ранить осколком бомбы, убить случайной пулей, мало ли что. Я беспокоюсь за нее…
— Тогда, Саад, ты должен понять, насколько мы с твоими сестрами беспокоимся за тебя! Салма успокаивает нас по нескольку раз в день. Если бы не она, мы бы ежечасно воображали, что ты умер. Она ангел, который хранит нас всех.
— Салма хранит нас, но мы ее не храним.
— Ты не хочешь больше ее видеть?
— Я так не говорил. Я просто беспокоюсь.
Из страха лишиться Салмы я никогда не доходил до конца ни в рассуждениях, ни в гневе. Итак, по нескольку раз в день эта малышка приходила ко мне, освещая темные, грязные и вонючие закоулки, где я с трудом зарабатывал несколько динаров.
Чтобы облегчить свою совесть, человеческое существо воображает худшее, отвлекаясь от необходимости открыть глаза на реальные угрозы: я совершил ошибку, и раскаяние за нее будет преследовать меня всю жизнь.
Салма не пала жертвой политических конвульсий Багдада, она глупейшим образом поцарапалась о гвоздь. Показывая мне ранку на бедре, она сама потешалась над собственной неловкостью. Она смеялась еще громче, когда я выполнял волшебные пассы над ее раной, притворяясь волшебником, обладающим чудесным даром исцелять, и затем окончательно снял боль, звонко чмокнув ее нежную кожу.
Никто не заметил первых симптомов, ибо все мы плохо питались, нервничали, уставали и чувствовали себя неважно. К тому же в девочке было столько веселья, столько энергии, что она не обратила внимания на ухудшение состояния.
Когда она настолько ослабела, что слегла, мы подумали, что это простуда, в худшем случае — грипп. Ограничились тем, что дали ей теплого молока с добавкой желтка и прописали еще какие-то горные снадобья для укрепления сил. И успокоились, питая наивный — и подлый — оптимизм.
Однажды утром по зеленоватому цвету лица, по жару мы догадались, что у нее заражение крови.
Было решено, что я отправлюсь на работу, сестры тем временем будут искать врача, а мать обойдет соседей, чтобы одолжить деньги на лечение. Увы, к концу дня она собрала лишь жалкие гроши, а сестры не нашли никого, кто еще практиковал бы: за время послевоенного хаоса немногие частные терапевты, что еще оставались в Багдаде, эмигрировали в Иорданию, Сирию и Ливан. Удалось найти только адрес доктора Бен Саида, в богатых кварталах, но сначала надо было оставить у привратника залог в пятьдесят долларов — условие допуска в кабинет врача. Для семьи бедняков условие невыполнимое.
— Я займусь этим сам, — заявил я по возвращении домой вечером, с досадой узнав о ситуации.
Я закутал Салму в одеяло, прижал к груди и побрел по Багдаду в поисках открытой больницы.
Я нашел несколько — они были пусты, заброшены. Я отыскал наконец действующий диспансер, где нас приняли двое молодых врачей. Осмотрев Салму, они побледнели.
— Ее состояние плачевно, — сказали мне они с жалостью, — ей надо срочно в больницу. У нас здесь нет ни свободных коек, ни лекарств. Сходите к американцам. Это единственный выход. Нет времени на сомнения, нельзя терять ни секунды.
Они объяснили мне, куда идти. Путь составлял несколько километров. Пешком мне пришлось бы шагать несколько часов, а если взять машину, то после оплаты поездки не останется денег.
Я поставил все на кон: остановил такси и залез в него, прижимая к себе дрожащую Салму. Разбитая колымага понеслась по пустынным проспектам и встала неподалеку от нужного места.
— Стой, дальше я не поеду, — предупредил шофер. — Американцы боятся арабов и любой случайной машины. На меня не рассчитывайте. Они чуть что — жмут на гашетку.
Я вышел и медленно двинулся в сторону заграждения: накануне я спал часа три, работал четырнадцать часов подряд и смертельно тревожился за Салму.
Я шел вперед и думал об отце. Главное — не вести себя как он. Не пугать их, не идти слишком быстро, не делать резких движений, не говорить по-арабски.
Когда я подошел к преграде на сто метров, солдаты направили на меня прожектор, пролаяли что-то между собой и приказали мне повернуть назад.
Я остановился.
Для пущей убедительности вышли четверо, схватились за оружие и снова приказали мне уходить.
— Я не хочу вам зла. Я пришел с девочкой, потому что мне нужны вы. Мне нужно показать ее вашим врачам. Меня прислали из диспансера. Прошу вас: это вопрос о жизни и смерти.
Используя свое университетское образование, я употребил все свое знание английского языка, надеясь поразить их правильностью синтаксиса и произношением.
Это их совсем не успокоило, а испугало окончательно. Они недоверчиво переглянулись, потом подозрительно уставились на меня.
Я несколько раз повторил им историю, умоляя поверить в мою искренность. При этом я осторожно продвигался вперед.
Вдруг один из них завопил:
— Осторожно, у него в руках бомба! Тревога!
Тут же я услышал, как передернули затвор.
— Нет! Не стреляйте! Это не бомба! Это моя племянница. Племянница!
— Положите груз на землю. Положите груз на землю и поднимите руки вверх.
— Это не груз, там девочка.
— Положите груз. Быстро положите груз, или я стреляю!
Нервозная обстановка делала их раздражительными. Я чувствовал, что сейчас они расстреляют нас с Салмой из автомата совсем как отца — просто по трусости или так, на всякий случай, какая разница?
Я осторожно положил Салму на асфальт — горящую в лихорадке, измученную, — она забылась тяжелым сном.
Затем, повинуясь приказу, я отошел на пять шагов.
Они подошли к подозрительному грузу, держа автоматы наперевес, встревоженные, недоверчивые, готовые разрядить в него обойму.
— Не цельтесь в мою племянницу, пожалуйста, не цельтесь в мою племянницу! — умолял я их из последних сил.
«Только бы она не пошевелилась, не застонала, не увидела их, только бы не очнулась и не поняла, что происходит вокруг», — думал я, стиснув зубы так, что выступила кровь.
Один из них, самый отважный, наклонился к свертку, потом осторожно отодвинул одеяло стволом автомата и открыл личико Салмы.
— Это девчонка! — крикнул он стоящим сзади.
Неужели этот кошмар наконец закончится?
Капитан ответил из-за прикрытия:
— Проверьте детектором!
Что? Что им теперь взбрело в голову?
Еще один солдат притащил что-то вроде стального пылесоса и поднял над ней.
— Не звенит! Чисто!
Тут я не выдержал и возразил:
— Нет, не все чисто! Это моя племянница! Она больна! Пожалуйста, мне нужны ваши врачи.
На мгновение они растерялись, заколебались.
Страх отступил, и до них наконец дошло то, что я объяснял им битых двадцать минут. Я снова начал всю историю, тщательно выбирая слова.
Они молчали.
Капитан в конце концов словно бы нехотя обронил:
— Проверьте и его тоже.
Взялись за меня, жестами приказав не двигаться, прощупали меня металлоискателем и еще раз обыскали вручную.
— В порядке.
— О'кей, пропустите.
Я наклонился к Салме, снова взял ее на руки, поцеловал в горячий висок и сказал ей по-арабски:
— Вот увидишь, невестушка, выкарабкаемся.
Она не ответила. Слышала ли она мои слова?
Какие-то люди доставили нас под конвоем в американскую зону. Казалось, мы не в Багдаде: это был совсем другой город внутри разрушенной столицы, город современный, нетронутый, освещенный, украшенный фонтанами и цветущими клумбами. Из некоторых окон доносилась томная музыка со слащавыми всхлипами скрипок, из другого окна звучал рок-н-ролл. Я, живший в разрушенном квартале и работавший в местах, где замерла жизнь, не мог себе такое даже представить.
Салма лежала не двигаясь. В свете фонарей, еще по дороге в госпиталь, мне показалось, что ее кожа приобрела какой-то странный оттенок, однако она еще дышала, в этом я был уверен.
В отделении «скорой помощи» меня встретил военный врач, он сделал солдатам знак возвращаться на свой пост и приказал мне положить Салму на кровать, застланную бумажной простыней.
Я дал ему осмотреть ее. Когда же у него вырвался вздох, я, чтобы обмануть свою тревогу и напомнить ему, что говорю по-английски, тихо спросил:
— Ну как, доктор, что с ней?
Он повернулся ко мне и словно только что обнаружил мое присутствие.
— Общее заражение крови, мальчик мой. Это очень опасно.
— Она выздоровеет?
Он посмотрел мне прямо в глаза и медленно сказал такие слова:
— Я сделаю ей укол для очистки совести, чтобы знать, что мы всё испробовали, но не будем обманывать себя: слишком поздно, мой мальчик.
Я без слов упал на стул.
Он несколько минут занимался Салмой, потом взял меня за плечо:
— Устройтесь в соседней комнате. Положите девочку на кровать, а сами займите кресло. Я буду неподалеку.
После того как мы перешли в комнату, он осторожно прикрыл дверь.
Я ослушался его: не положил Салму на койку, а держал ее на руках, прижимая к груди, моля Бога пощадить ее.
На исходе ночи я почувствовал, что усталость накрывает меня, и решил на несколько секунд закрыть глаза.
На рассвете, когда я проснулся, моя невестушка лежала у меня на руках — мертвая.
— Ну, это уже слишком, Саад, я не заплачу.
Мать была непреклонна.
После того как я принес Салму к сестре, мать напустила на себя вид суровый, неприступный, и эта холодность более всего леденила мне сердце.
Она смотрела на меня, не отводя глаз.
— Саад, я не хочу, чтобы твоя жизнь прекратилась задолго до смерти. Именно это и происходит.
— Жизнь, конечно, тяжелая, но…
— Возможно, это знак Божий, что у тебя не осталось женщины, которая была бы тебе по душе: значит, ты должен заботиться о родных. Нельзя терять времени. Если хочешь помочь нам, уезжай из страны.