Юрий Дмитриевич обошел вокруг стола. Он чувствовал необычный прилив сил, в глазах был лихорадочный блеск, а лицу было жарко. Папа Исай прихлебывал из блюдечка принесенный Григорием Алексеевичем чай.
– Земля – земля и есть, – сказал он. – Со всячинкой, с требухой… Ты спаси вон этакую, а не ту воображаемую кисельную планету, каковой просто нет… Ради этого Иисус на землю сошел…
– А вот тут-то вы и запутались, – как-то радостно, по-детски выкрикнул Юрий Дмитриевич. – Это важный момент… Это очень важный момент… Я хочу с Иисусом спорить… А чтоб поспорить, я должен его признать, хотя бы временно… Я о главном, о главной мысли спорить хочу… Возлюби врага своего… Непротивление злу насилием… На зло добром ответить… Согласен… Но только на зло утробное, еще не рожденное… Вот какое зло добра требует… Помните, у Достоевского мысль о том, что спасение всего мира не нужно, если оно куплено ценой гибели одного ребенка… В этой мысли – высшее проявление человеческого гуманизма… Идеал, без которого жить нельзя… Именно идеал, который, материализуясь, исчезает либо даже в свою противоположность превращается… Итак, я повторить хочу: главное, в чем я не согласен с Иисусом, это в трактовке им лозунга «непротивление злу насилием» не как философского понятия, а как руководства к действию… «Возлюби врага своего» не сегодняшний лозунг, а идеал, к которому следует стремиться… Когда и врагов-то не будет… Когда человек человеку друг…
Юрий Дмитриевич замолчал. Он был так возбужден, что, едва усевшись на стул, сразу же вскочил, начал расстегивать ворот рубашки.
– То, что ты говорил, интересно, хоть и спорно, – сказал Григорий Алексеевич, – но ты успокойся, выпей чаю… Ты не спишь ночами, я слышу, как ты ходишь, когда просыпаюсь… Тебе надо бы отдохнуть… Ты обрушился здесь на лозунги, но лозунг есть мысль, оформившаяся в догму… Мысль же всякого человека конечна, имеет рождение и смерть, то есть догму, как всякое живое существо. Не оканчиваются догмой лишь мысли бесплодных мечтателей. Всякий прогресс есть движение от одной догмы к другой… Впрочем, давай пить чай…
Папа Исай между тем вздремнул, разморенный чаем и жарой. Он опустил голову на грудь, и портрет Толстого легонько постукивал о край стола. Юрий Дмитриевич подвинул к себе стакан чаю и зачерпнул варенья из вазочки, однако сразу же вскочил и, уронив варенье на скатерть, торопливо пошел в свою комнату. Зина не спала, сидела, по-детски подобрав под себя ступни, и смотрела на стену. Лицо ее несколько порозовело.
– Мне домой пора, – сказала Зина, – я неловко себя чувствую перед вами… Вы такой занятый человек… Вы на профессора похожи…
– Нет, я не профессор, – сказал Юрий Дмитриевич, – я врач, доктор… Я обязан был вам помочь…
– Вы верующий? – спросила Зина.
И вдруг Юрий Дмитриевич понял, что сейчас, стоя перед этой наивной девушкой в дешевенькой кофточке, он должен уяснить для себя какие-то очень важные понятия. Причем наивность этой девушки не давала ему возможности воспользоваться своим опытом, ответить что-либо, солгать или легко сказать одну из кажущихся правд, не порывшись в своем нутре.
– Я верить хочу, – сказал он после нескольких минут молчания, – но Бога ведь нет, девчушка… Нет, дорогая ты моя… Потому что веками человек так жаждал его, так мечтал о нем, как можно жаждать и мечтать лишь о том, что никогда не существовало и существовать не может…
Он сказал это с такой страстью, с такой болью, что девушка посмотрела ему в лицо и вдруг поняла его и поверила ему.
– Нету, – сказала она как-то жалобно, по-птичьи вытянув шею, – и не может… Никогда не будет. – Слезы лились у нее из глаз, пока она раздумывала, но это не были слезы протеста и вообще не был плач; больше не из-за чего было протестовать и не из-за чего плакать.
– Я пошутил, – испуганно сказал Юрий Дмитриевич, – я верующий… Я в церковь хожу…
Он приблизился к девушке, прикоснулся к ее волосам, и в этот момент она словно пришла в себя от шока, оттолкнула Юрия Дмитриевича, вскочила с искаженным ужасом лицом и ударила Юрия Дмитриевича кулачком в плечо, довольно больно по мускулу. Второй рукой она сбила его очки. Юрий Дмитриевич начал прикрывать лицо руками, невольно присел, сморщился, зацепив столик с вазой. Ваза грохнула, осколки заскользили по полу.
Григорий Алексеевич вбежал в комнату и несколько секунд оторопело стоял на пороге. Потом он кинулся к девушке, схватил ее за плечи и оттолкнул.
– Что? – крикнул он удивленно и испуганно. – Что здесь происходит… Что?..
– Это я виноват, – морщась, потирая ушибленное плечо и шаря на полу очки, сказал Юрий Дмитриевич, – я совершил безобразный поступок…
В комнату как-то бочком втиснулся заспанный старичок. Он сладко позевывал и крестил рот.
– Папа Исай, – с плачем сказала Зина и обняла его, – папа Исай, идемте отсюда… Быстрее идемте… Бежим быстрее…
– Да, вам пора, – торопливо говорил Григорий Алексеевич. – Юрий, я на пару слов… Пойдем, пойдем на кухню…
Он взял Юрия Дмитриевича за плечи и повел на кухню.
– Юрий, – сказал Григорий Алексеевич, – звонила Нина…
– Да, – сказал Юрий Дмитриевич, – и что же…
– Она хочет видеть тебя…
– Хорошо, – сказал Юрий Дмитриевич, – как-нибудь позже… Позже увидит… сейчас я спешу… Надо проводить…
– Они уже ушли, – сказал Григорий Алексеевич, – зачем тебе эти юродивые… Это не просто верующая, это фанатичка… Тебе не кажется, что всё это может иметь неприятный резонанс?.. Ты человек, уважаемый в обществе… Печатаешь статьи в медицинских журналах…
– Ах, оставь, – сказал Юрий Дмитриевич, с беспокойством поглядывая через плечо Григория Алексеевича на дверь. – При чем тут медицинский журнал?.. Ты ведь видишь, я спешу, я занят… у меня гости…
– Юрий, – сказал Григорий Алексеевич, – ты болен… И я обязан… как твой друг… как человек, который любит тебя… и Нину… Я не пущу тебя… и немедленно звоню Буху…
– Я не позволю себя опекать, – крикнул Юрий Дмитриевич так громко, что в груди у него заболело, – я перееду в гостиницу…
– Я не пущу тебя, – сказал Григорий Алексеевич, – хочешь драться со мной… устроить коммунальный скандал…
– Гриша, – сказал Юрий Дмитриевич неожиданно тихо, – пойми, мне надо… пойми… Я спать не буду… Я перед этой девушкой подлость совершил… Может, я и нездоров… Я сам пойду к Буху… Вот закончу дела – и на юг… Отдохнуть надо… Хочешь – вместе поедем…
– Ладно, – сказал Григорий Алексеевич, – что с тобой делать… Только умойся… Посмотри, какой дикий вид у тебя…
– Некогда, – сказал Юрий Дмитриевич. – Они уйдут… Исчезнут…
Он торопливо пригладил волосы, выскочил на лестничную площадку и не стал ждать лифта, бегом пустился вниз. Он пробежал три лестничных пролета и на площадке второго этажа столкнулся с Зиной, едва не сбив ее с ног.
– Простите, – оторопело и обрадованно сказал он, – я вас искал… Как хорошо, что я не поехал лифтом… Какая удача…
Зина посмотрела на него и вдруг наклонилась, прижалась губами к его руке, а затем опустилась и поцеловала его ноги, обе пыльные сандалеты…
– Что вы делаете! – растерянно крикнул Юрий Дмитриевич. – Ради бога, встаньте, ради бога…
Сверху загоготали. Этажом выше свешивались через перила две расплывшиеся физиономии. Юрий Дмитриевич так и не понял, мужские ли, женские ли.
– Эй вы, низкопоклонники, – за руб оближите мне босоножки!
А вторая запела:
– Что случилось, что случилось, кто-то чей-то выбил зуб…
– Вы мерзавцы! – крикнул Юрий Дмитриевич.
– Он ругается, – сказала одна физиономия, – он морщится… По-моему, у него начались желудочные беспорядки…
– Не видишь, он вооруженный ненормальный, – сказала вторая физиономия, – он сейчас петушком закричит, он сейчас гармошкой заплачет…
– Более всего страшись отмщения злодейству людскому, – тихо сказала Зина. – Я виновата перед вами, и перед этими людьми, и перед всеми… Я усомнилась в Господе… Помрачение нашло… Я вам боль причинила и искупить хочу… Я служить вам буду… Я ноги вам мыть буду и пить воду ту…
– Что вы, – сказал Юрий Дмитриевич, – это я перед вами… Вы простите… Пойдемте вниз, я вас домой отвезу.
У подъезда их ждал папа Исай.
– Ну вот, – сказал папа Исай, – вижу я, лица у вас покойные теперь… Красивые у вас теперь лица…
– Я Зину домой отвезу, – сказал Юрий Дмитриевич.
– Хорошо, – сказал папа Исай. – А я на электричку пойду. В лес поеду. На травке полежу, птичек послушаю…
Он снял шляпу, поклонился им, пошел вдоль стены и свернул за угол.
– Вам куда? – спросил Юрий Дмитриевич.
– Мне далеко, – сказала Зина, – на самый край города… Вам беспокойство одно… Лучше уж я к вам приду… Если пол помыть надо или постирать…
– Нет, нет, – сказал Юрий Дмитриевич, – я отдаю в прачечную. А насчет беспокойства не волнуйтесь… Мне это приятно…
Они взяли такси и поехали. Ехали они долго и всё время молчали. Лишь изредка Зина объясняла шоферу дорогу. Наконец они приехали. Это был уже загород. Невдалеке на бугре виднелись остатки какой-то деревеньки с погостом и церквушкой. Окружавшие ее ранее поля ныне были перекопаны траншеями и котлованами, среди которых уже высилось несколько пятиэтажных стандартных коробок. Поля же отступили за речку, болотистый приток большой реки, текущей через город. Слева были полуобвалившиеся стены монастыря, покрытые мхом, а также росшими прямо меж кирпичей и из бойниц веточками. В одной из башен была керосиновая лавка, стояли железные бочки.
– Я здесь живу, – сказала Зина. – Раньше я вон там, в деревеньке жила, но нас снесли и переселили в монастырь.
Они обошли вокруг и вышли к массивным, обитым ржавым железом воротам. Неподалеку среди бурьяна валялся ржавый ствол старинной пушки. В воротах была проделана небольшая калитка из свежеструганых досок, а к калитке кнопками приколота бумажка, на которой коряво печатными буквами значилось: «Просьба форткой не хлопать, полегше стучать».
Они протиснулись в калитку на тугой пружине, прошли под гулко отражающей шаги аркой и вышли в булыжный, поросший травой двор. Посреди двора стояла полуразрушенная серого цвета церковь со следами пожара, прошедшего давно, очевидно, еще в войну. Стрельчатые окна церкви были пусты, и из них тоже росли веточки. Застекленными были лишь подвалы, где сейчас располагались склады горторга, стояли ящики с бутылками. Ящики, мотки проволоки, бочки стояли и во дворе, под громадными, в три обхвата, дубами. Дубы были так стары, что кора на них во многих местах опушилась и на стволе образовались лысины. Под навесом у стены, на которой еще сохранилась какая-то закопченная фреска, устроили свой склад строители: стояли унитазы, газовые плиты и лежали бумажные мешки с цементом. Поодаль, в глубине двора, было белое оштукатуренное здание в два этажа, очевидно, построенное уже позднее. У входа, задрав стволы, стояли две старинные пушки на деревянных лафетах.