– Приступ вызван внешним раздражителем, – сказал Бух, щупая пульс. – Главное – покой. Окно должно быть затянуто плотной шторой. Ночью свет луны не должен падать на постель.
Бух дал еще несколько советов и ушел. Григорий Алексеевич постелил себе в кабинете на диване, а Нина в одежде прилегла на раскладушке у постели Юрия Дмитриевича. Проснулся Юрий Дмитриевич от шума. Над потолком что-то гудело, будто самолет, но звук не удалялся: изредка он обрывался сразу, потом вновь возникал с той же силой в том же месте, точно самолет, подобно большому жуку, зацепился за крышу и мучился там, теряя силы. Юрий Дмитриевич привстал, и тотчас же поднялась Нина. Лицо у нее было усталое, помятое от бессонницы.
– Что, – спросила она тихо, – хочешь выйти?
– Там самолет, – сказал Юрий Дмитриевич, – зацепился за крышу и мучается… Надо отцепить… Ведь там экипаж, люди…
– Это ветер, – сказала Нина, – ветер гудит…
Из соседней комнаты пришел Григорий Алексеевич и зажег свет. Григорий Алексеевич, босой, в пижамных штанах, майке и с русой бородкой, напоминал оперного бродягу.
– Григорий, – сказал Юрий Дмитриевич, – зачем меня обманывать… Я болен, но к чему этот обман… Я не могу, когда мучаются… Я не переношу физическую боль не потому, что боюсь ее, а потому, что она меня унижает. Физическая боль – удел животных. Человек же рожден для преодоления более высокой нравственной боли.
– Дай ему порошок, – сказал Григорий Алексеевич Нине. Нина налила в стакан воды и высыпала порошок в ложку. Юрий Дмитриевич покорно выпил, вытер ладонью рот и сказал:
– Сдайте меня в клинику… Я не имею права вас мучить…
Он посмотрел в окно. Оно было плотно затянуто шторой, но за шторой была глухая глубокая тишина, которая бывает в разгаре ночи.
– Хотя бы скорее день, – с тоской сказал Юрий Дмитриевич, – помните библейское проклятие… И ночью ты скажешь: скорей бы пришел день. А днем ты скажешь: скорей бы пришла ночь…
Он задумался и сидел так минут пять, пока лицо его несколько прояснилось. Вместо тоски на нем была лишь задумчивая грусть и даже появилась легкая улыбка – очевидно, началось действие порошка. Юрий Дмитриевич потянулся, лег и закрыл глаза. Вторично он проснулся перед рассветом, потому что за окном слышалось шарканье метлы дворника. Нина спала, прикрыв глаза рукой, согнутой в локте. Она была в юбке, но кофточку сняла, и в темноте белели ее полные плечи, перетянутые шелковыми шлейками комбинации.
«Она и в сорок четыре года еще привлекательна, – подумал Юрий Дмитриевич, – а какой же она была двадцать лет назад… Когда я уезжал в командировки, то лучшими книгами для меня были железнодорожные справочники, аэровоздушные справочники… Я изучал маршруты к ней…»
Он встал неслышно, чтобы не разбудить Нину, пошел, ступая с носка на пятку, и отодвинул край шторы. Солнце еще не взошло, но на улице уже было светло, и сквозь отворенную форточку сильно пахло молодым летом. Сердце Юрия Дмитриевича забилось с тревожной радостью – то ли от этого запаха, то ли от того, что после душной бредовой ночи он встал бодрым, свежим и, как ему показалось, абсолютно здоровым. Он собрал в охапку свою одежду, чтоб не шуметь, одеваясь, и не разбудить Нину, на цыпочках пошел в коридор. Проходя мимо кабинета Григория Алексеевича, он прислушался. Оттуда доносились легкий храп и посвистывание. Много хитрости и смекалки проявил Юрий Дмитриевич, открывая замок. Вначале он пошел на кухню, оделся, сунул сандалеты в карман, затем взял бутылку оливкового масла, густо полил замок во все щели так, что замок начал блестеть и лосниться, после этого он принялся тянуть рукоять, обернув ее ватой, найденной в аптечке, так что задвижка отошла плавно, без щелчка. По лестнице он тоже шел в носках, правда, где-то на лестничной площадке второго этажа понял, что это уже излишняя осторожность, сел и обулся. Дворник поливал подметенный сухой тротуар, изредка поднимая шланг и направляя струю на листву деревьев. Юрий Дмитриевич подумал: надо бы передать записку Нине и Григорию. Он сел на тумбу ограждения у палисадника, вырвал лист блокнота и написал: «Чувствую себя хорошо. Пошел гулять». В действительности же на бумажке им были изображены линии и точки: схема развития малярийного плазмодия в теле комара и человека.
– Послушайте, уважаемый, – сказал Юрий Дмитриевич дворнику, – передайте в сорок седьмую квартиру…
Дворник взял записку и сунул ее в карман передника, а Юрий Дмитриевич, успокоенный, пошел вдоль улицы.
Юрий Дмитриевич решил: поеду в зоопарк. И не то чтобы он заранее планировал, а как-то сразу подумалось, и после этого Юрию Дмитриевичу показалось, что без этой мысли не стоило и на улицу выходить. Он ехал полчаса в раскаленном троллейбусе, а потом еще часа два сидел на солнцепеке, ожидая, пока зоопарк откроют.
От жары зоопарковый пруд зацвел, лебедей, уток и прочую водоплавающую птицу согнали на небольшой участок, оградив сетью, а в грязном котловане возились рабочие в резиновых сапогах. В бетонированном углублении, где изнывали заползшие в тень тюлени, валялось почему-то два разбитых торшера, очевидно, из инвентаря административного здания, расположенного поблизости. Возле клеток хищников сильно воняло. Вокруг клеток с человекообразными обезьянами собралась гогочущая толпа. Обезьяна держала на весу окровавленную лапу, и служитель с ветеринаром смазывали ей пальцы йодом. Время от времени служитель совал обезьяне в губы папиросу, она затягивалась, как заправский курильщик, пускала дым ноздрями. В соседней клетке сидела вторая обезьяна, сгорбившись и прикрыв морду лапами.
– Тоскует, – сказал служитель. – Укусила подругу и теперь переживает… Совесть мучает…
Юрий Дмитриевич подошел к киоску, купил шоколадных конфет и кинул тоскующей обезьяне. Обезьяна подобрала одну конфету, аккуратно развернула бумажку, конфету положила в пасть, а бумажку скомкала и довольно метко швырнула Юрию Дмитриевичу в лицо. Раздался дружный гогот толпы.
Юрий Дмитриевич пошел в другой конец зоопарка, где располагался змеиный террариум. Кормили удава. Живой кролик, упираясь изо всех сил, полз сам к удаву.
– Это удав его гипнотизирует.
– А закрыл бы глаза и в сторону сиганул бы, – сказал какой-то белобрысый парень.
– Ему невыгодно, – сказал Юрий Дмитриевич. – У кролика и удава общая идеология, и это ведет к телесному слиянию… Кролику даже лестно иметь общую идеологию с удавом. Кролик перестает быть кроликом и превращается в удава… За исключением, разумеется, физиологических отходов…
– Уже с утра пьян, – сказал служитель, посмотрев на Юрия Дмитриевича. – Тут третьего дня один пьяный к белому медведю прыгнул… Следи за вами…
У загородки, в которой ходили пони, зебры и ослики, Юрий Дмитриевич немного отдохнул душой. И если одна зебра и пыталась его укусить, то лишь потому, что, не обратив внимания на предупредительную надпись, он пытался ее погладить.
Юрий Дмитриевич вспомнил о вчерашнем звонке, посмотрел на часы, вышел из зоопарка, взял такси и поехал к институту. В институтском здании, непривычно пустом и тихом, пахло известью и краской. По коридорам ходили маляры, грязный паркетный пол был устлан газетами. Юрий Дмитриевич поднялся на второй этаж и толкнул обитую кожей дверь. Здесь было чисто, поблескивал навощенный паркет, ветерок настольного вентилятора колебал опущенные шелковые шторы. Незнакомый молодой человек в хлопчатобумажной куртке, очевидно, прораб строителей, диктовал машинистке Люсе какую-то склочную бумажку, всё время делая ударение на слове «якобы».
– «Утверждение генподрядчика, что якобы покраска нижнего этажа… – диктовал молодой прораб, – якобы покраска не соответствует установленным стандартам…»
Когда Юрий Дмитриевич вошел, Люся и Екатерина Васильевна одновременно посмотрели, и лица их стали одинаковыми: удивленными и испуганными.
– Здравствуйте, – сказал Юрий Дмитриевич.
– Здравствуйте, – неуверенно ответила Екатерина Васильевна. – Я, собственно, доложила, что вы больны… Мы повестку собирались вам домой переслать.
– Какую повестку? – спросил Юрий Дмитриевич.
– Вам прибыла повестка из милиции.
– Давайте.
– Она у Николая Павловича.
Юрий Дмитриевич услыхал, как за спиной Люся шепталась с прорабом, и прораб закряхтел, искусственно зевнул, чтоб подавить смешок.
Юрий Дмитриевич шагнул к боковой двери, но Екатерина Васильевна с неожиданной для ее грузного тела ловкостью вскочила, поспешно сказала:
– Минутку, я доложу… – и протиснулась в дверь, захлопнув ее перед Юрием Дмитриевичем, а возможно, даже прижав изнутри задом.
– Входите, – сказала она, выйдя несколько погодя и тревожно посмотрев в лицо Юрию Дмитриевичу.
Вся стена в кабинете была уставлена книжными шкафами светлой полировки, где тесно стояли книги с золотистыми корешками. В углу стоял скелет. Сам Николай Павлович, цветущий, очень волосатый мужчина, сидел не за столом, а в кресле рядом, очевидно, приняв эту позу из демократических соображений. Он был в нейлоновой японской рубашке, расстегнутой на груди; седеющие волосы густо подпирали его под самое горло. Николай Павлович во время войны был замполитом крупного госпиталя. Позднее работал в Министерстве здравоохранения, а с 52-го – замдиректора мединститута.
– Как вы себя чувствуете? – поднимаясь навстречу и улыбаясь, спросил Николай Павлович.
– Ничего, – ответил Юрий Дмитриевич. – Мне прибыла повестка?.. Это интересно.
– Да, – ответил Николай Павлович. – Кстати, выглядите вы неплохо… Я так и предполагал… Бух, как всегда, преувеличивает… В таких случаях я предпочитал бы не Буха, а Соловцева… Несмотря на опыт, Бух все-таки излишне… – Николай Павлович задумался, подыскивая слова, – излишне специфичен…
– Что вы имеете против Буха? – спросил Юрий Дмитриевич, разглядывая волосатую грудь Николая Павловича; волосы вились колечками, как у барашка. – Письмо в министерство о вас сочинил я, я был инициатором.
– Люблю откровенных мужиков, – сухо сказал Николай Павлович. – Русский человек, даже если он идет на поводу, сохраняет, пусть помимо своей воли, какие-то благородные качества.