Юрий Дмитриевич вновь уселся, раскрыл таблицу, взял остро отточенный красный карандаш и вдруг глянул на читателя, сидящего напротив. Собственно, он и раньше на него смотрел, но как бы безразлично; теперь же он посмотрел пристально и почему-то подумал, что именно этот читатель мешает ему сосредоточиться. Это был мужчина лет сорока, рыжеватый, с рыжими ресницами, а в общем, ничем не примечательный, в черном пиджаке, в сером вязаном жилете, в сером галстуке. Пальцы у него были тонкие, с аккуратными, точно полированными ногтями. На одном из пальцев было обручальное кольцо. Юрий Дмитриевич подумал, что мужчина этот любит свое отражение в зеркале, несмотря на рыжеватость, к которой привык и не замечает. А может, даже любит и рыжеватость. В то же время в лице этом было что-то пугающее, что-то отличало его от других лиц вокруг – может, легкое подрагивание века, которое становилось заметным, если приглядеться, а может, припудренный небольшой шрам полумесяцем у правой брови. Мужчина между тем заметил, что его разглядывают. Вначале он досадливо морщился, не переставая что-то быстро писать в блокнот, перелистывая левой рукой страницы увесистого тома. Потом он начал ерзать, потом сердито посмотрел на Юрия Дмитриевича и наконец, не выдержав, захлопнул книгу, отложил блокнот, достал из-под груды листов пачку сигарет, вытряхнул одну, зажал ее между губ, встряхнул спичечный коробок, встал и пошел по коридору, очевидно, в курительную комнату. Как только мужчина ушел, Юрий Дмитриевич почувствовал себя спокойней, раскрыл таблицу и некоторое время работал сосредоточенно.
Вдруг раздался сильный удар, особенно громко прозвучавший в тиши библиотеки, послышался звон стекла, треск ломающегося дерева и крики, топот ног. Юрий Дмитриевич поднял глаза. Первое, что он увидел, был расколотый абажур настольной лампы. Кресло, на котором сидел рыжеватый мужчина, было разбито, в спинку глубоко врезался алюминиевый стержень. Острые куски стекла, рубчатого, сантиметровой толщины, с запаянной внутри проволочной сеткой, глубоко пропороли сиденье кресла. Стол также был завален стеклом, бумаги и книги на нем порезаны и изорваны острыми осколками и кусками алюминия. Сидевшая слева женщина держалась за порезанную левую кисть; впрочем, порез был неглубоким, просто царапина. Юрий Дмитриевич глянул вверх и увидал в потолке зияющее отверстие, сквозь которое видны были стропила. Целая рама сорвалась и, пролетев десять метров, ударила по столу и креслу рыжеватого мужчины. Читатели повскакивали со своих мест, по ковровой дорожке через зал трусила дежурная.
– А где же товарищ? – спросила она, запыхавшись.
– Покурить вышел, – ответил Юрий Дмитриевич.
– Это б череп разнесло в два счета, – сказал кто-то. – Вот и пойди предугадай, где тебя ждет.
В зал вошел рыжеватый мужчина. Вид у него был отдохнувший, возможно, он не только покурил, но и выпил в буфете чашечку кофе. Он шел по проходу, вытирая платком с губ крошки печенья. Заметив толпящихся читателей, он удивленно поднял брови. Лицо его помимо благодушия приобрело оттенок любопытства. Он пошел быстрее, вытянув шею и стараясь заглянуть через спины.
– Товарищ, – увидев его, выкрикнула дежурная. – Это тот товарищ… С этого места… Видите, какой вы счастливый, товарищ…
Перед мужчиной расступились. Он увидал искалеченное кресло, стол, заваленный острыми кусками стекла и алюминия. На мгновение тело его затряслось, словно в ознобе, лицо исказилось. Но лишь на мгновение. В следующее мгновение лицо его приобрело задумчивое, даже сонное выражение, которое бывает у людей, предавшихся философским размышлениям. Так стоял он минуту-две в полной тишине, склонив голову несколько набок. Потом он мягко, осторожно, словно не желая запачкать костюм и выбирая место почище, опустился на пол. Щеки его побелели.
– Обморок, – крикнула дежурная, – воды… Медсестру… Позвоните…
Юрий Дмитриевич принялся собирать свои книги и бумаги. Он видел, как мужчину усадили, медсестра давала ему понюхать флакончик, мужчина вскидывал головой, и расстегнутая рубашка его была мокрой от воды.
– Всё ясно, – бормотал Юрий Дмитриевич. – Всё ясно…
Юрий Дмитриевич сдал книги, спрятал бумаги в портфель, оделся и пошел, вдыхая сырой воздух. Утренние сугробы выглядели теперь маленькими грязными кучками. В зимнем пальто и ушанке было жарко.
Встретив Юрия Дмитриевича в передней, Нина спросила, глянув ему в лицо:
– Ты уже знаешь? Тебе звонили!.. Ах, боже мой… Но, в общем, волноваться не надо… Всё можно решить… Главное – здоровье… Любой суд будет на твоей стороне…
– Какой суд? – снимая пальто, спросил Юрий Дмитриевич. – Что я знаю?.. Вечно у тебя какие-то новости… Ты шпионишь за мной, как иезуит.
– Юрий, – сморщившись, словно собираясь заплакать, сказала Нина, – Юрий, сейчас не время для пререканий… Надо решать серьезные вещи… Ты ведь знаешь… я сразу поняла это по выражению, с которым ты вошел…
– Ах, оставь со своей телепатией… Какое выражение, в чем дело?
– У нас Григорий, – сказала Нина, – он хочет говорить с тобой… Но ты должен помнить о себе… И о своем здоровье… О своей семье…
– Григорий? – спросил Юрий Дмитриевич в некоторой растерянности.
В последнее время отношения с Григорием и вообще со старыми друзьями у Юрия Дмитриевича разладились. Они перестали бывать друг у друга. Григория Юрий Дмитриевич встретил случайно недели две назад на улице. Они поздоровались, перекинулись двумя-тремя словами и разошлись. Григорий Алексеевич сидел в кабинете у Юрия Дмитриевича и листал женский календарь за прошлый год.
– Однако сюрприз, – стараясь придать своему лицу бесшабашное выражение, сказал Юрий Дмитриевич. – Глазам не верю…
– Здравствуй, – сказал Григорий Алексеевич. – Я к тебе, собственно, по делу… Вернее, тебе письмо…
– Григорий, – сказала Нина, – Юрий перенес тяжелую болезнь. Я прошу тебя, я требую, наконец…
– Ах, оставь! – крикнул Юрий Дмитриевич, чувствуя усиливающееся сердцебиение. – В чем дело, от кого письмо? Что я знаю?.. Что вообще происходит?
– Сядь, – сказал Григорий Алексеевич. – Я состою в Обществе охраны памятников старины… которые подвергаются варварским разрушениям в результате невежества… Например, памятник русского зодчества… Двенадцатый век… В нем склады горторга… Строители… Унитазы валяются…
– Ах, ты хочешь, чтобы я тоже вступил в общество, – облегченно вздохнул Юрий Дмитриевич.
– Нет, – сказал Григорий Алексеевич, – то есть в общество ты можешь, конечно, вступить… Это долг каждого культурного человека. Защитить историю… Предков… Да… Но я сейчас, собственно, о другом… Я с комиссией был в монастыре… В общем, в том самом… Я встретил девушку… Женщину… Богомолку… Она меня узнала… Зина… Она беременна…
Высказавшись, Григорий Алексеевич глубоко вздохнул, перевел дыхание, точно поднявшись на гору. Юрий Дмитриевич слыхал, как за спиной заплакала Нина.
– Да, конечно, – тихо сказал Юрий Дмитриевич. – Но что же делать… Вернее, я не совета у тебя прошу, а просто думаю вслух.
– Ты был болен! – крикнула Нина. – Ты не несешь ответственности за свои поступки… Я советовалась с Бухом… При болезни инстинктивная жизнь, половые влечения повышены… Да… Известны случаи, когда больные легкомысленно вступают в брак со случайными лицами… И кроме того, – со злобой крикнула Нина, – эти религиозные святоши развратны… В сектах они вступают в связь с проповедниками… С монахами… Она пытается воспользоваться… Это не твой ребенок…
– Она не сектантка, – тихо, думая о чем-то и оберегая эти мысли от окружающих, сказал Юрий Дмитриевич.
– Тебе письмо, – сказал Григорий Алексеевич и протянул замусоленный конверт.
В нем лежал листок блокнотной бумаги, на которой значилось сверху: «Делегату VI съезда Республиканского общества по распространению политических и научных знаний».
– Это я вырвал ей лист из своего блокнота, – сказал Григорий Алексеевич.
Листок был исписан с корявой аккуратностью, как обычно пишут малограмотные.
«Милый мой муж Юрий, – писала Зина, – с приветом к тебе твоя жена Зина. Мы хоть и не венчанные, но я так пишу потому, что перед Богом мы муж и жена, и я за тебя молюсь, как за мужа своего в дальней дороге. А когда ты вернешься, мы повенчаемся и для людей тоже будем мужем и женой. В первых строках своего письма спешу тебе, мой любимый муж, сообщить большую радость. У нас будет сын. Я взяла из артели отпуск и вместе с папой Исаем, который тоже тебя любит, еду сейчас в Почаев, в святую лавру, чтоб молиться за сына и за нашу любовь. Твоего адреса я не знаю, но когда вернусь, то напишу твоему другу, а он тебе передаст. Твоя верная любящая жена Зина».
– Григорий, – сказала Нина, нервно похрустывая пальцами, – что нам делать? – Лицо у нее было молящее и даже заискивающее, точно она не просила, а вымаливала у Григория Алексеевича советы и точно его совет всё мог уладить.
– Не знаю, – сказал Григорий. – Попробуйте объясниться… Может, она согласится избавиться от ребенка… Я говорю бред, я говорю первое, что приходит в голову, но я не знаю… Это так сложно… Или, в конце концов, алименты… Впрочем, при отсутствии законного брака…
– Какое это имеет значение, – обрадованно вскричала Нина. – Ты умница, Григорий. Ты настоящий товарищ… Ты нашел блестящий выход… Конечно, если она не захочет сделать аборт, мы будем платить… Мы будем любить ребенка… Правда, Юрий… Это твой сын, и я буду любить его как собственного… Мы будем покупать ему подарки, мы будем ходить в гости…
Она припала к плечу Григория Алексеевича и разрыдалась…
– Тише, – говорил Юрий Дмитриевич, поглаживая ее по волосам, по шее, – не надо… Ну, я прошу тебя…
Лицо его стало кротким и задумчивым.
Когда Григорий Алексеевич ушел, они пообедали. Двигались они и говорили так, точно оберегали друг друга от своих неосторожных слов и движений. Но к вечеру в настроении Юрия Дмитриевича произошло новое изменение. Он помрачнел, замкнулся и уселся в кресло, грызя карандаш и глядя в темное окно, в которое ветер швырял хлопья мокрого снега.