ДОМА №№ 56-58, 58А
«СИНЯЯ ПТИЦА» У БОРОВОЙ
И вот пришла пора приступать к последнему отрезку нашего пути – и отрезку весьма интересному. Правда, начало у него совсем не выдающееся.
Участок от Разъезжей до Боровой принадлежал в начале XX века одним владельцам. Вначале это были крупные мясоторговцы братья Смирновы, Константин и Михаил Ивановичи. Первый из них и жил здесь, благо был старостой стоящего напротив Ямского рынка. Потом весь участок перешел к их собрату по сословию Ивану Дмитриевичу Шустрову, тоже крупному торговцу мясом...
История стоящих здесь домов небогата. Только вот дом № 58а оставил след в театральной истории Петербурга.
В середине 1915 года именно здесь (по словам журналистов, «на бойком месте») открылся театр миниатюр «Синяя птица». Реклама его гласила: «Ограждая эстетическое чувство зрителей от всяких непристойностей, мы поставили себе задачей строго придерживаться семейного репертуара. У нас будет весело, интересно и семейно!»
В ту пору в столице было много театров миниатюр, и чаще всего они дрейфовали от приличного репертуара к нескромному. Многие ожидали того же от «Синей птицы». Однако этот театр свое слово сдержал: никаких популярных «фарсов с раздеванием» здесь не появилось. В «Синей птице» зрители могли увидеть водевили и оперетты, танцевальные и вокальные номера, разного рода миниатюры...
Дом № 56-58
Дом № 58а
А потом на месте «Синей птицы» открылся новый театр, который так и назвали – «Новый театр». Здесь репертуар был примерно такой же, но со своими особенностями: к развлекательным постановкам и опереттам прибавились драмы. Иногда демонстрировались и «синемо-картины», например популярный фильм «Суд Божий» с участием И. Мозжухина.
Играли в труппе «Нового театра» достаточно известные по тем временам артисты. Успехом их спектакли пользовались вполне очевидным – по крайней мере, театр сумел пережить революционные годы и продолжить работу в 1920-е. И только потом «Новый театр» прекратил свое существование...
ДОМ № 60
В ЕДИНУЮ ВЕРУ
Сразу за Боровой улицей стоит дом № 60. В середине XIX столетия его участок принадлежал священнику Тимофею Александровичу Верховскому, причем находились здесь вполне солидные каменные постройки, и в их числе трехэтажное здание.
Протоиерей знакомой нам Никольской единоверческой церкви, Верховский оставил в церковной истории заметный след. По воле начальства ему пришлось выполнять непростое задание – обращать в единую веру старообрядцев местности Стародубье в Черниговской губернии. Старообрядцев в той местности было много, и веры своей они держались крепко – несмотря на явную нелюбовь к ним властей. А вот Верховский действовал не силой, а убеждением – и с поручением справился. Во время царского визита в Черниговскую губернию Тимофей Александрович служил «в его присутствии в единоверческой церкви обедню по древнему чину».
А еще Тимофей Верховский написал немало книг по богословию и церковной истории. И оставил интересные воспоминания...
Примечательно, что сын Верховского Иван Тимофеевич, тоже единоверец и протоиерей Никольской церкви, прошел обратный путь. Он активно выступал в поддержку старообрядцев, был за это исключен из церковного звания, эмигрировал. Но формально перейти в раскол все-таки не решился, а на склоне лет покаялся перед православной церковью и просил разрешения вернуться на родину...
Дом №60/7
После Верховских дом на их участке перестраивался и расширялся, пока не дорос до нынешних своих размеров. На рубеже XIX и XX веков привычной приметой дома № 60 была крупная механическая мастерская Голлербахов. Вначале отец Георгий Голлербах занимался тут котлами, паровыми машинами, водопроводными и разными прочими работами, в том числе и изготовлением механических и электрических звонков. А потом дело продолжил его сын, тоже Георгий – тот самый, который обитал в доме № 75 и у которого в 1920-е какое-то время прожил Эрих Голлербах...
ДОМ № 62
ВЫВЕСКА С ГЕРБОМ
Если в истории дома № 60 прозвучала тема духовной жизни, то следующий дом на нашем пути напоминает о совсем иных сферах. В начале XX века в доме № 62 помещалась казенная винная лавка, одна из пяти таких лавок на Николаевской улице (данные на 1905 г.).
Что это было за заведение – казенная винная лавка? Для ответа на вопрос надо напомнить: в стране тогда существовала винная монополия, которая распространялась и на торговлю крепкими спиртными напитками. Иными словами, бутылку водки можно было купить только в казенной лавке.
Облик таких лавок подробнейше запечатлели мемуаристы Засосов и Пызин. По всему видно, что жизнь лавок они наблюдали воочию и впечатление получили незабываемое: уж больно много в их рассказе живописных деталей!
«Эти лавки имели вид непритязательный, обычно – в первом этаже частного дома. Над дверью небольшая вывеска зеленого цвета с государственным гербом: двуглавым орлом и надписью "Казенная винная лавка". Внутри лавки – перегородка почти до потолка, по грудь деревянная, а выше проволочная сетка и два окошечка. Два сорта водки – с белой и красной головкой. Бутылка водки высшего сорта с "белой головкой" очищенная, стоила 60 копеек, с "красной головкой" – 40. Продавались бутылки емкостью четверть ведра – "четверти", в плетеной щепной корзине. Полбутылки называлась "сороковка", т. е. сороковая часть ведра, сотая часть ведра – "сотка", двухсотая – "мерзавчик". С посудой он стоил шесть копеек: 4 копейки водка и 2 копейки посуда.
Дом № 62
В лавках "сидельцами" назначались вдовы мелких чиновников, офицеров. "Сиделец" принимал деньги и продавал почтовые и гербовые марки, гербовую бумагу, игральные карты. Вино подавал в другом окошечке здоровенный "дядька", который мог утихомирить любого буяна. В лавке было тихо, зато рядом на улице царило оживление: стояли подводы, около них извозчики, любители выпить. Купив посудинку с красной головкой – подешевле, они тут же сбивали сургуч с головки, легонько ударяя ею о стену. Вся штукатурка около дверей была в красных кружках. Затем ударом о ладонь вышибалась пробка, выпивали из горлышка, закусывали или принесенным с собой, или покупали здесь же у стоящих баб горячую картошку, огурец. В крепкие морозы оживление у "казенок" было значительно большее. Колоритными фигурами были бабы в толстых юбках, сидящие на чугунах с горячей картошкой, заменяя собою термос и одновременно греясь в трескучий мороз. Полицейские разгоняли эту компанию от винных лавок, но особенного рвения не проявляли, так как получали угощение от завсегдатаев "казенки"...»
Правда, кое в чем уважаемые мемуаристы не точны. Они пишут, что «казенные винные лавки – "казенки" – помещались на тихих улицах, вдали от церквей и учебных заведений. Так того требовали полицейские правила». Однако же нетрудно заглянуть в старые справочники, чтобы убедиться: и на шумных улицах лавки бывали (три на Садовой, две на Невском и так далее), да и рядом с богоугодными заведениями работали свободно. Например, на Николаевской, 3, – против Троицкой церкви. Или на Знаменской, 2, – у церкви Знамения. Эти данные – из «Всего Петербурга на 1905 год».
И еще об одной стороне жизни дома № 62. Историки Наталия Лебина и Михаил Шкаровской в одном из исследований, посвященных российской проституции, приводят курьезный документ – жалобу, поданную в 1909 году на имя начальника Врачебно-полицейского комитета: «Ваше превосходительство. Имею честь Вам доложить, что я был у женщины, живущей на Николаевской улице, д. 62, кв. 30, которая меня заразила, взяв притом деньги от меня за себя. Когда я спросил у нее бланк, у нее его не оказалось, вместе с тем она сама занимается проституцией и содержит двух проституток, которых, по моим сведениям, принуждает продавать вино, стоящее в погребе 80 копеек, за 5 или 6 рублей. Это мне заявила ее жилица. Хозяйки же я тоже узнал фамилию. И даже жилица ее больна, как говорил мне мой товарищ. Я уже обращался к местному смотрителю... который на это только посмеялся. Прошу Ваше превосходство сделать надлежащее рассмотрение. Пострадавший Наумов Александр».
Не случайно, надо полагать, притон находился в одном доме с винной лавкой: это не только дополнительный доход, но и постоянный приток клиентов. Да уж, от духовной жизни дом № 62 был далек...
ДОМ № 64
ОТ ИГРУШЕК ДО МЫЛЬНОГО ПОРОШКА
Обитатели дома № 64 вряд ли были рады соседству с казенной винной лавкой и сопутствующими ей явлениями. Впрочем, этот небольшой особняк стоит в глубине участка, что избавляет его от многих уличных шумов.
Многие годы дом № 64 принадлежал купеческой семье Соколовых, торговавшей игрушками. В начале XX столетия, когда владелицей дома числилась купчиха Сиклитикия Соколова, сын ее владел в Гостином дворе несколькими лавками. Находились они на бойких местах – две в первом этаже нынешней Невской линии (тогда Суровской), одна в первом же этаже линии Садовой (тогда Зеркальной). Жили Соколовы всем семейством здесь, на Николаевской.
Наверное, удобное расположение дома стало причиной того, что именно тут поселился в начале XX века купец 1-й гильдии Михаил Иванович Смирнов. Крупный мясоторговец, он уже встречался нам на пути: ему совместно с братом принадлежали дома между Разъезжей и Боровой улицами. Но там было место шумное, бойкое – а здесь, несмотря на соседство винной лавки, можно было жить куда спокойнее. И хотя Константин предпочел-таки жить в собственном доме, его брат выбрал более уединенную жизнь...
В советские годы дом № 64 принадлежал разным учреждениям. В 1920-е здесь работала лаборатория химических продуктов, изготовлявшая в числе прочего мыльный порошок «Альба» с изображением негра на упаковке – товар в ту пору весьма популярный.
Дом № 64
А в 1996-м здание было передано Санкт-Петербургскому музею истории профессионального образования. Горожанам этот государственный музей известен не очень хорошо, хотя существует уже достаточно давно – открылся он в 1980 году – и экспозиции его весьма любопытны: в них представлено становление профессионального образования с петровских времен до наших дней...
ДОМ № 66
«НИКОЛАЕВСКАЯ, НА УГЛУ ИВАНОВСКОЙ»
И вот мы опять у перекрестка улиц Марата и Социалистической. Разумеется, здесь снова будет звучать литературная тема. Но если на противоположной стороне перекрестка царил «серебряный век» литературы, то здесь мы начнем с более ранних времен.
«Николаевская, на углу Ивановской, 62, квартира 15. Его Высокородию Логгину Федоровичу Пантелееву».
«Угол Ивановской и Николаевской, дом 62 (Шульца), Логгину Федоровичу Пантелееву».
Такой адрес не раз приходилось писать на конвертах Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину. Сразу разрешим недоумение читателя: дом № 62 мы уже прошли, но 62-й номер в щедринские времена относился к совсем другому зданию – к нынешнему дому № 66. Построил это здание известный зодчий Виктор Шретер, который наряду с уже знакомым нам Иеронимом Китнером был приверженцем «кирпичного стиля». Постройка у него получилась весьма примечательная – красный и желтый кирпич, цветная керамика, башня с флюгером, на котором запечатлен год строительства, 1876-й...
Живший здесь в 1880-х Лонгин (Логгин) Пантелеев – персона в литературных летописях не случайная. В молодости участник революционного движения, после ссылки он стал журналистом и издателем, написал обстоятельные мемуары. В поздние годы Салтыкова-Щедрина Пантелеев был одним из преданных друзей великого сатирика, часто бывал у того в гостях.
Дом № 66/22
А вот Михаилу Евграфовичу бывать у Пантелеева на Николаевской вряд ли приходилось. В ту пору, когда между ним и Пантелеевым завязалась дружба, Салтыков-Щедрин был уже серьезно болен. По гостям особо не разъезжал: предпочитал приглашать к себе домой...
Лонгин Пантелеев оставил интересные воспоминания о Щедрине. И образ сатирика в них вырисовывается совсем не шаблонный.
«Во время болезни с Михаилом Евграфовичем был такой замысловатый случай. Не знаю, самостоятельно или под чьим давлением, только он решил пригласить отца Иоанна Кронштадтского. Тот и заявился в один прекрасный день. Ничего не зная, в то же самое время приехал СП. Боткин и, конечно, встретился с отцом Иоанном в кабинете Михаила Евграфовича. Последний, видимо, сильно сконфузился, но Сергей Петрович с обычным тактом все дело повернул в самую лучшую сторону... Он не только не показал какого-нибудь удивления от неожиданной встречи, но самым любезным тоном сказал: «Вот и прекрасно: отец Иоанн лечит душу, а я тело; теперь ваше выздоровление, Михаил Евграфович, пойдет еще вернее».
Иоанн Кронштадтский в гостях у Салтыков а-Щедрина: неожиданная сцена!
Отметим напоследок, что в биографии Пантелеева есть еще один адрес на Николаевской. В самом начале XX века он жил в знакомом нам доме № 16.
А дому № 66 это же начало века принесло других примечательных жильцов. Какое-то время здесь обитало семейство Голике, главой которого был Роман Голике, известный в столице типограф и издатель.
Рекомендацию Роману Романовичу можно получить из уст Антона Павловича Чехова: «Голике прелестный немец». С этим немцем Чехов был знаком близко, звал его в письмах «милым Ромашей».
Роман Голике состоял какое-то время издателем журнала «Осколки» – в союзе с редактором-издателем Николаем Лейкиным. Под крылом Голике находился и еще один юмористический журнал – «Шут». Тот был тоже изданием известным: выходил два с лишним десятилетия, был весьма популярен, живо откликался на «злобы дня».
Любопытный штрих: когда «Шут» только зарождался, редакция его помещалась на углу Невского и Николаевской. Потом не раз меняла место обитания, но в 1905 году снова очутилась на Николаевской – в доме № 66, рядом с Голике. Здесь находилась тогда и редакция «Осколков»...
Роман Голике вошел и в историю полиграфии. Вместе с другим питерским типографом Артуром Вильборгом он создал типографию, которая стала лучшей в столице. Напечатала она немного книг, но это были настоящие шедевры печатного искусства. А после революции на основе заведения Голике и Вильборга была создана типография имени Ивана Федорова...
ТЕОСОФИЯ И СИОНИЗМ
Если заглянуть в справочники «Весь Петербург» 1910-х годов, то среди прочей информации там можно почерпнуть такую: в это время в доме № 66 (он же дом № 22 по Ивановской улице) жила Анна Алексеевна Каменская, преподавательница французского языка в гимназии Стоюниной.
Кого может заинтересовать этот факт? Обычная преподавательница, пусть даже в известной частной гимназии... Но дело в том, что Анна Алексеевна не только учила гимназистов премудростям французского. У нее была и другая ипостась: она состояла председателем Российского теософического общества.
Теософия – это религиозно-мистическое учение, основанное некогда знаменитой Еленой Блаватской. Оно говорит о единении человеческой души с божеством, о тайном знании, о возможности общения с потусторонним миром. А еще о том, что «исторические формы религии» должны быть отброшены и отменены религией «универсальной».
Сторонники этого учения за рубежом появились раньше, чем в России – и наши теософы лишь наверстывали упущенное. Анна Каменская была в первых рядах этих нагоняющих. Она старалась вовлечь в стройные теософские ряды Льва Толстого, читала в Петербурге лекции, активно переводила на русский теософские труды, основала и много лет издавала журнал «Вестник теософии».
Да и Российское теософическое общество во многом обязано рождением именно ей. Не случайно при открытии общества в 1908 году Каменская была избрана его первой председательницей. И громко заявила тогда с трибуны: «Близка заря, при свете которой на русской почве, убранной нашими руками, встретятся и облобызаются все народы! Будем же торопить это время и постараемся, чтобы в русском всенародном слиянии потонули всякие национальные клички и все вероисповедные особенности».
Конечно, эти слова не имели шанса сбыться. Хотя бы потому, что отношении к теософии в России было неоднозначным, а серьезный интерес к ней проявляли немногие. К 1915 году в теософическом обществе набралось лишь четыреста членов, из коих было 170 жителей столицы. А как пестр был состав общества! Сподвижник Распутина князь Михаил Андронников, основатель знаменитой «Виллы Родэ» Адолий Родэ, адмиральская вдова Мария Ивановна Доможирова, профессор-правовед Николай Таганцев, канцелярский служащий Константин Кудрявцев, ряд персон из высшего света... Не слишком похоже на всенародное слияние!
Как бы то ни было, эта страничка в истории дома № 66 есть: в 1910-е годы здесь жила Анна Алексеевна Каменская. И как раз на ее квартире находился штаб Российского теософического общества.
Но не только теософия представлена в биографии дома № 66. Здесь нашлось место еще одному движению, к которому в России было непростое отношение – сионизму. В 1910-е годы здесь какое-то время работала редакция еженедельника «Рассвет», печатного органа российских сионистов.
Кто такие сионисты? В начале XX века это были евреи, боровшиеся за воссоединение своей нации на земле обетованной и создание независимого еврейского государства. В «Рассвете» на эту тему писались многочисленные статьи, обсуждались практические вопросы – как колонизировать Палестину. Велась обширная полемика.
Одним из ближайших сотрудников «Рассвета» был Владимир (Зеев) Жаботинский, знаменитый оратор и писатель, входивший в число лидеров мирового сионистского движения. «Вера моя говорит, что пробьет день, когда мой народ будет велик и независим, и Палестина будет сверкать всеми лучами своей радужной природы от его сыновнего рабочего пота. Ремесло мое – ремесло одного из каменщиков на постройке нового храма для моего самодержавного Бога, имя которому еврейский народ».
Бывал ли Жаботинский в доме № 66 по Николаевской? Надо полагать, что да – хотя достоверных сведений на этот счет не сохранилось...
ДОМ № 68
ЕГО НАЗЫВАЛИ ВОЛШЕБНИКОМ
Последний дом на «литературном перекрестке» – № 68 – выглядит заметно скромнее трех других. Зато он и старше их всех: возведенный еще в пушкинскую пору позже он лишь перестраивался и расширялся. Принадлежал дом купеческим семействам – Локотниковым, хлеботорговцам Синягиным...
А в конце XIX века в доме № 68 поселилась примечательная семья, благодаря которой он и вошел в историю. Главой семейства был присяжный поверенный Леонид Яковлевич Лозинский; вместе с ним жил и его сын Михаил. Еще во «Всем Петербурге» 1911 года указано, что помощник присяжного поверенного Михаил Леонидович Лозинский обитает на Николаевской, 68.
В ту пору Михаил Лозинский только начинал восхождение к литературной славе. Как раз в 1911-м он стал постоянным участником Цеха поэтов, примерно в то же время съехал из родительской квартиры и обзавелся собственным жилищем на Васильевском острове, где будет собираться Цех поэтов...
Лозинский был деятельным участником литературной жизни. Хорошим поэтом. Но главное признание ждало его на ниве перевода. Нина Берберова не случайно назвала его «истинным волшебником по части стихотворных переводов»: мы и сегодня читаем Шекспира, Сервантеса, Мольера и многих других классиков в переводах Михаила Лозинского...
Дом № 68
Со стороны Лозинский казался, наверное, человеком чрезвычайно благополучным. Вот и Ирина Одоевцева описывала его так:
«Большой, широкоплечий, дородный. Не толстый, нет, а доброкачественно дородный. Большелицый, большелобый, с очень ясными большими глазами и светлой кожей. Какой-то весь насквозь добротный, на иностранный лад, вроде василеостровского немца. Фабрикант, делец, банкир. Очень порядочный и буржуазный».
Это описание относится к нелегким послереволюционным годам. А уж потом, когда имя Лозинского гремело на всю страну, со стороны могло показаться, что жизнь его просто безоблачна. Но только со стороны. В воспоминаниях современников о Лозинском хватает печальных строк. Надежда Мандельштам, супруга Осипа Мандельштама, вспоминала о том, как Михаила Леонидовича «поразила таинственная слоновая болезнь, которой место в Библии, а не в ленинградском быту. Пальцы, язык, губы Лозинского – все это удвоилось на наших глазах...».
М.Л. Лозинский
И еще, строки из ее же мемуаров: «Лозинский... побывал в тюрьмах, и он был одним из тех, у кого всегда стоял дома заранее заготовленный мешок с вещами. Брали его несколько раз, и однажды за то, что его ученики – он вел где-то семинар по переводу – дали друг другу клички. Кличек у нас не любили – это наводило на мысль о конспирации. Всех шутников посадили. К счастью, жена Лозинского знала кого-то в Москве и, когда мужа сажали, сразу мчалась к своему покровителю. То же проделывала жена Жирмунского. Если б не эта случайность – наличие высокой руки, – они бы так легко не отделались. В сущности, эти с самого начала казались обреченными, и все обрадовались, прочтя фамилию Лозинского в списке первых писателей, награжденных орденами. В этом списке он был белой вороной, но и белой разрешили жить среди других, чуждых ей птиц. Потом выяснилось, что ордена тоже ни от чего не спасают – их просто отбирали при аресте, но Лозинскому повезло, и ему удалось умереть от собственной страшной и неправдоподобной болезни».
Напоследок о Лозинском: он практически всю свою жизнь прожил в Петербурге – Ленинграде. Только обитал уже не в родительском доме, а на Каменноостровском (Кировском) проспекте...
ДОМ № 70
СОЗДАТЕЛЬ ОСОБНЯКА КШЕСИНСКОЙ
В начале 1890-х зодчий Александр Иванович фон Гоген еще не считался знаменитостью. Правда, он уже выполнил немало работ в столице, среди которых были и заметные – например, особняк княгини Вадбольской на Васильевском острове. Но все-таки фон Гоген находился лишь на подступах к настоящей славе...
Дом № 70 (70а-70б)
Именно в ту пору зодчий жил в доме № 70 по Николаевской улице.
Самые яркие проекты фон Гогену удалось осуществить уже в XX столетии. И какие проекты! Суворовский музей на Таврическом плацу запоминается каждому, кто хотя бы раз увидел это здание. А особняк Кшесинской! Одного этого шедевра хватило бы, чтобы увековечить имя фон Гогена в петербургских летописях...
А еще Александр Иванович руководил интереснейшим, небывалым в петербургской истории проектом – переносом в столицу из села Кончанского суворовской деревянной церкви. Открытие этого храма на новом месте состоялось в 1900 году, потом церковь была «памятихранилищем» полководца на время строительства Суворовского музея. В 1901 году вокруг храма появилась каменная галерея, но в советское время реликвии пришел конец: в 1925 году разобрали церковь, а в 1950-х годах демонтировали и галерею...
До этих печальных событий, впрочем, фон Гоген не дожил. Взлет его вообще длился не очень долго. Тяжелая болезнь почек мешала работе, а в марте 1914 года наступила трагическая кульминация: Александр Иванович застрелился в своей квартире на Невском, 136. Причины его самоубийства до настоящего времени точно не известны.
ФАВОРИТ В УБОГОЙ КОМНАТКЕ
Арон Симанович читателям этой книги уже знаком: секретарь Распутина жил одно время на Николаевской, 8. Упоминали мы и о том, что Симанович посвятил своему патрону книгу, где рассказывал в том числе и о начале распутинской карьеры в Петербурге. Есть там и такие строки: «Из монастырской гостиницы Распутин переехал на квартиру генеральши Лохтиной на Николаевской улице.
Эксцентричная и не отдававшая в своих действиях отчета, госпожа Лохтина была известна тем, что она всегда носила белый шелковый цилиндр. Генеральша была чрезвычайно предана Распутину и обучала его грамоте».
Что ж, относительно преданности генеральши Симанович не погрешил против истины: Ольга Лохтина была предана Распутину фанатически. Только вот с квартирой вышла накладка. Распутин действительно жил у Лохтиных, но помещались эти апартаменты на Греческом проспекте.
А что же с Николаевской?
Распутин жил и тут. Только случилось это много позже – в 1912 – 1913 годах, когда «отец Григорий» был уже своим человеком при дворе и влиял на многие решения в российской политике.
Здешний дрес Григория Ефимовича известен точно: Николаевская, 70. Как вспоминают очевидцы, жил тут Распутин скромно.
«На Николаевской улице Распутин занимал в квартире одну комнату... В этой комнате была простая постель и крашеный деревенский стол-буфет».
«Меня поразило... что Распутин занимал маленькую, очень убогую комнатку, не соответствовавшую представлениям о нем... властном фаворите императорской семьи... Жил он просто и даже бедно».
В те годы Распутин состоял под постоянным тайным присмотром полиции: об этом позаботились его недоброжелатели. В донесениях агентов дела и дни «старца» расписаны подробнейшим образом. Вот утро одного только дня, 4 декабря 1912 года: «Вышел из дома 8 час. 50 мин. утра с девочкой лет 12-ти, сел на извозчика и поехал на 5-й Рождественский, угол Дегтярной улицы в церковь Афонского подворья, где пробыл 30 минут, вышел с той же девочкой, сели на извозчика и поехали на 1-ю Рождественскую улицу. "Русский" вышел с извозчика и пошел в рыбную лавку, дом № 14, оттуда скоро вышел, сел на этого же извозчика и поехал на угол Николаевской ул. и Кузнечного переулка. "Русский" зашел в булочную, через 5 мин. вышел, на этом же извозчике с девочкой вернулся домой».
Необходимое примечание: «Русский» – это Распутин и есть.
Филеры могли наблюдать за Григорием Ефимовичем только со стороны, не проникая в его жилище. О том, что происходило там, можно узнать только из воспоминаний очевидцев. Наиболее колоритное свидетельство принадлежит журналисту и издателю Алексею Филиппову, который в те времена бывал у Распутина чуть ли не ежедневно. В один из визитов он застал сцену, которую затем откровенно описал: «Будучи у него в 1911 году на Николаевской улице, я неожиданно оказался свидетелем очень тягостной сцены. Придя к Распутину по обыкновению рано утром чай пить... я увидел его за ширмой, которая отделяла его кровать от остальной комнаты. Он отчаянно бил одетую в фантастический костюм – в белое платье, увешанное ленточками, – госпожу Лохтину, которая, хватая его за член, кричала ему: "Ты Бог!" <...> Я бросился к нему... "Что ты делаешь! Ты бьешь женщину!" Распутин мне ответил: "Она пристает, стерва, – грешить требует". А Лохтина, скрывшись за ширмами, кричала: "Я овца твоя, а ты – Христос!" <...> Только впоследствии я узнал, что это – госпожа Лохтина, поклонница Распутина, имевшая с ним роман... Она подавала мне такие остроумные, свидетельствовавшие о ее большом уме и светскости реплики, что я был очень удивлен увиденным».
Филиппов неточен в дате, но вообще-то его свидетельствам доверять можно. Вот вам и генеральша Лохтина на Николаевской!
ПОЗВОЛЬТЕ ПОПРАВОЧКУ!
Дом № 70 – повод напомнить о той путанице в номерах домов, которая нередко случается на улице Марата. Один этот дом значится в справочниках, в литературе под двумя номерами, а то и под тремя – № 70, № 70а и № 706.
Когда-то тут и вправду были разные участки. Но после постройки нынешнего здания можно было обойтись и одним номером – ну разве что дворовым флигелям присвоить дополнительные литеры! Однако случилось иначе – видимо, потому, что части нового дома принадлежали разным хозяевам. В результате на доме и сегодня висит указатель, на котором значится: «70а-70б».
Впрочем, «поправочка», о которой идет речь в заголовке, касается совсем не нумерации. Знатоки литературного краеведения помнят, возможно, о доме архитектора Диммерта, в котором жила семья Панаевых и останавливался Виссарион Григорьевич Белинский. В книгах указывается, что находился тот двухэтажный дом как раз на участке нынешнего дома (полудома?) № 706.
Кажется, первым, кто назвал современный адрес панаевского жилища, был почтенный историк профессор Соломон Рейсер. С 1950-х годов адрес вошел в обиход и не вышел из него поныне: его называют в сотнях публикаций.
Но как же профессор Рейсер определил место дома на карте города? Судя по его публикациям, путь он избрал простой и надежный. Вооружился уже знакомым нам атласом Николая Цылова, в котором отражены все улицы, дома и участки Петербурга на 1849 год. Нашел в атласе дом архитектора Диммерта: точно известно, что именно в нем жили Панаевы. Сопоставил чертеж Цылова с планом современного города.
Так и получилось – № 706.
Пошел тем же путем и автор этих строк. Только у него было существенное преимущество: в отличие от профессора Рейсера он мог воспользоваться достижениями современных технологий. И современной картографии тоже (известно ведь, что советские планы города были не всегда точны – по стратегическим соображениям).
Автор взял атлас Цылова, современный топографический план города, подготовленный ФГУП «Аэрогеодезия», совместил их на компьютере в одинаковом масштабе...
...и оказалось, что дом Диммерта никак не совпадает с нынешним домом № 706. А находилось это двухэтажное здание дальше по улице – примерно там, где ныне возвышается ныне дом № 74.
Вот такой поворот!
Так что рассказ о доме Диммерта нам придется отложить. Правда, совсем ненадолго. А в новейшие краеведческие сочинения, наверное, пора уже внести поправку.
ДОМ № 72
...И КАМИН ПО РИСУНКУ ВРУБЕЛЯ
Любили купцы давать своим детям эффектные имена! О Сиклитикии Соколовой мы уже писали, а вот еще пример: Филадельф. Неплохое имя для мальчика, правда?
Дом № 72
Купец 1-й гильдии Филадельф Геннадьевич Бажанов именем своим был обязан родителям, а вот благосостоянием – преимущественно теще. Он женился на дочери крупного купца Чувалдина, торговавшего суровским товаром. После смерти тестя дело взяла в свои руки теща. А потом в дело вступил и зять.
Ф.Г. Бажанов
«Торгово-промышленное товарищество Ф.Г. Бажанова и А.П. Чувалдиной» было в старом Петербурге известной и уважаемой фирмой. И вполне могло потратить энную сумму денег на строительство собственного дома на Николаевской улице, 72.
Проект составил молодой зодчий Павел Федотович Алешин; задача перед ним была поставлена непростая: создать дом, где были бы не только квартиры, но служебные помещения товарищества с залом заседаний, а также общежитие, кухня и столовая, кладовые и прачечные, конюшня и даже коровник. Целый город!
Строительство началось в 1907 году и закончилось в 1909-м. Получилось необычное, совсем не рядовое здание. Эффектные асимметричные фасады в стиле модерн, финский гранит со стороны улицы, цветная майоликовая плитка под аркой и во дворе, кованые решетки окон и балконов... Но еще ярче получились интерьеры здания, особенно 40-комнатные апартаменты самого Филадельфа Бажанова. При оформлении их были использованы работы великих художников Врубеля и Рериха!
Целых три работы Михаила Врубеля украсили приемную Бажанова. Прежде всего это удивительно эффектный майоликовый камин на сюжет известной былины «Вольга и Микула»: его исполнили по врубелевскому эскизу в мастерских замечательного керамиста П.К. Ваулина. Здесь же были помещены изразцы «Павлин», тоже изготовленные по рисунку Врубеля.
Дом № 72 в начале XX века
А в столовой Бажанова находился живописный «Богатырский» фриз работы Рериха, созданный специально для этого дома. Богатырским он оказался не только по имени, но и по размерам: больше двух метров в высоту, примерно 30 метров в длину Здесь тоже преобладали былинные мотивы: среди героев фриза оказались Боян, Вольга, Микула Селянинович, Илья Муромец, Соловей-разбойник, Садко...
Этот фриз серьезно пострадал в блокаду, но не погиб: в 1960-е его передали в фонды Русского музея.
Но это все о художественных достоинствах дома. А были у него и достоинства, так сказать, жилищно-коммунальные. Современное водоснабжение, водяное отопление, даже кондиционеры. Бажанов и Алешин думали не только о красоте.
Филадельф Геннадьевич не был чужд политики. Убежденный монархист, он активно помогал Русскому собранию, а также Русскому народному союзу имени Михаила Архангела пожертвовал пять тысяч рублей на издание книги «Воцарение Дома Романовых». Председатель союза Владимир Пуришкевич вспоминал: «Не забуду того дня, когда я обратился к этому миллионеру, русскому купцу. Он принял меня в своем палаццо на Николаевской улице и без заминки, прося только, чтобы имя его не упоминалось, сказал: "На, батюшка, на благое дело, – бери!" Эти 5 тыс. дали нам возможность назначить цену на книгу "Воцарение Дома Романовых" 25 к.».
Филадельфу Бажанову не суждено было встретить революцию в комфорте собственного дома. Перед самой революцией он продал особняк промышленнику Борису Исааковичу Катламе, который возглавлял тогда правления двух крупнейших табачных фабрик столицы – «Лаферм» и «А. Н. Богданов». Катлама и поселился здесь; Филадельф же Геннадьевич, если верить справочнику «Весь Петроград», перебрался на жительство в Лигово; после революции он и вовсе эмигрировал.
После 1917 года в бажановском доме работали разные заведения. В 1920-е в одном из многочисленных его помещений находилось ленинградское бюро «Днепростроя»: на эту знаменитую запорожскую стройку работали многие предприятия нашего города, постоянная связь была необходима...
Потом в здании появилась библиотека.
Сегодня в бывших бажановских апартаментах работает Детская библиотека истории и культуры Петербурга. Интерьеры здания хорошо сохранились, к тому же здесь не так давно закончилась многолетняя реставрация. Так что при желании можно познакомиться со внутренним обликом одного из самых эффектных домов на улице Марата.
ДОМ № 74
ВО ВТОРНИК ВЕЧЕРОМ
И вот обещанный дом № 74. Читателю, наверное, не надо объяснять, что построен он уже не в эпоху Белинского-Панаева – на три десятилетия позже.
Дом № 74
Долгое время дом принадлежал купеческой семье Муриных. Те торговали в столице хлебом и мукой, владели фруктовым магазином и мелочной лавкой. А один из Муриных, Александр Васильевич, был гласным столичной Городской думы. Жил он, как и другие члены семьи, в доме №74.
В блокадную пору во двор этого дома угодила бомба, и жильцы составили акт – драматический документ, впервые опубликованный историком блокады Абрамом Буровым: «13 октября 1941 года две фугасные бомбы попали в два разных флигеля. Под обломками разрушенного здания нашли смерть инженер Зюков, 35 лет, Огурцова, 14 лет, Огурцова, 17 лет, Тютина, 35 лет, Потехина, 17 лет, Цветков, 28 лет. Труп Е.В. Кюненковой, 60 лет, был найден в противоположном флигеле, так как взрывной волной она была выброшена из окна одного флигеля в окно противоположного флигеля. Потехина В. оказалась под обломками разрушенного 2-этажного дома... Прибывший к очагу поражения отец с бойцами МПВО быстро стал производить разборку завала... Из-под завала раздавались крики: "Папочка, спаси меня", и когда уже разборка подходила к концу, послышался хрип умирающей девочки, которая скончалась от ранения в висок...»
Тут можно привести и еще одно свидетельство блокадного времени, имеющее прямое отношение к улице Марата (хотя и неизвестно, к какой именно ее части). Это простая, но полная драматизма запись литератора Павла Лукницкого: «На улице Марата труп истощенного до последнего предела интеллигента, и шапка его меховая, отвалившаяся от головы. И неостанавливающиеся прохожие. И в двухстах шагах дальше две спешащие, только что выбежавшие из дома женщины, на ходу застегивающие шубы; одна – с безумным лицом: "Леня мой, Леня!" И еще дальше – третья женщина: "Леонид Абрамович-то мертвый лежит на панели!" – спокойным тоном, обращаясь к кому-то в парадном».
Но нам пора обратиться к более благополучным временам, к предыстории дома № 74 – к тем годам, когда здесь находился дом архитектора Диммерта. Построен он был в конце 1830-х; вот что рассказывает об этом художник и сын художника Павел Петрович Соколов: «Егор Иванович Димерт был друг и товарищ отца по академии, по профессии архитектор и состоял помощником Стасова, построившего тогда Троицкий собор и триумфальные московские ворота. По окончании работ Димерт купил вместе с отцом в Ямской части два пустопорожних места и начал постройку домов...
И.И. Панаев
В дом Димерта, который был только что закончен, въехала мать Ивана Ивановича Панаева...»
Судя по всему, дома Петра Соколова и Егора Диммерта были двухэтажные, с каменным первым этажом и деревянным вторым. Дом Соколова, предположительно, стоял за диммертовским – на участке нынешнего дома № 76 по улице Марата...
Мать Панаева, Мария Екимовна, въехала в дом Диммерта вместе с сыном, тогда уже известным литератором, а потому жилище их стало одним из центров литературной жизни столицы. Бывали здесь не только писатели, но и художники, актеры, музыканты – но все-таки именно писатели играли тут первую скрипку. А один из писателей и вовсе сделался на некоторое время жильцом Панаевых. Виссарион Белинский осенью 1839-го как раз решился переехать из Москвы в Петербург, и первым его пристанищем в северной столице стал именно дом на Грязной улице.
Валериан Панаев, родственник Ивана Ивановича, будущий инженер и создатель Панаевского театра, в то время тоже жил в доме Диммерта. Об этом времени он оставил достаточно обширные воспоминания.
В.А. Панаев
«Когда Иван Иванович Панаев пригласил, еще в Москве, Белинского остановиться у него в доме, он рассчитывал, что может дать Белинскому не менее двух комнат внизу. Между тем в его отсутствие мать распорядилась нижними комнатами занимаемого ею дома, поместив там в двух комнатах одну из своих любимых приживалок... Затем оставалась одна свободная комната, в которую поместили меня. Иван Иванович Панаев ужасно рассердился, и в первый же час приезда вышла домашняя сцена; но делать было нечего – Белинского поместили в той комнате, в которой помещался и я.
Через несколько дней по приезде Белинский принялся за работу, и комната его наполнилась журналами, книгами, лежавшими и на стульях, и на столах, и на диване, и на полу. Днем я старался не ходить часто в эту комнату, чтобы не мешать Белинскому; но, когда приходило время спать, а равно и утром, он много со мною разговаривал и очень полюбил меня. В это время он подарил мне свою грамматику, сделав на ней надпись.
Хотя Белинский занимался и днем, но, видимо, работы его подвигались главным образом по ночам. Днем Белинский часто засиживался наверху у Ивана Ивановича Панаева, которого очень многие посещали, и, кроме того, Белинский в это-то время любил поболтать с молодою женою Ивана Ивановича и поддразнивать ее, как ребенка, потешаясь проявлениями ее наивности».
Молодая жена, к слову сказать – это знаменитая Авдотья Панаева, оставившая заметный след в биографии не только своего законного супруга, но и Николая Алексеевича Некрасова.
Но продолжим цитату из Валериана Панаева: «В этот период времени Иван Иванович вел более домашнюю жизнь. По вечерам приходили к нему близкие знакомые, и Белинский большею частью присутствовал тут и сосредоточивал на себе общее внимание не только потому, что на него смотрели в этом кружке с особенным уважением, но по манере своей говорить. Белинский всегда говорил с искренним жаром, с убеждением, без уклонений и уверток; срединных мнений он не терпел, рубил сплеча и чем дальше подвигался с изложением своего мнения, тем более разгорячался; видимо, он принимал все к сердцу...
Из числа литераторов я помню, что видел раз Полевого, Сахарова, Воейкова и много раз Кольцова, стихами которого я наслаждался тогда больше, нежели какими-либо другими, и личность самого Кольцова производила тоже чрезвычайно приятное впечатление. Бывал также у Ивана Ивановича довольно часто Даль, человек очень умный, весьма натуральный, на ходули не становившийся и приятный, живой собеседник, обладавший немалой дозой желчи...»
Белинский прожил в доме Диммерта недолго. Но и после его переезда вечера у Панаевых продолжались, даже с нарастающим размахом: известность Ивана Ивановича быстро расширялась, все большее число знакомых приезжало в нему в гости.
Вот что пишет сосед Панаевых Павел Соколов: «Белинский, Некрасов, Тургенев, Кольцов, Боткин, Краевский, позднее и Федор Михайлович Достоевский и многие другие, менее крупные звезды нашего литературного мира, стали собираться у Ивана Ивановича, а каждую неделю по вторникам у него составлялись литературные вечера... Вечера носили на себе скромный, но задушевный характер, гостям разносили чай, велись оживленные беседы на разные темы...
Театральный мир также не был чужд дома Ивана Ивановича... Из лиц музыкального мира помню Михаила Ивановича Глинку, Варламова, творца всем известных романсов, и знаменитого тогда баса Петрова...»
К этому свидетельству есть, правда, некоторые вопросы. Особенно смущают упоминания о Тургеневе и Достоевском: достоверно известно, что они и вправду были гостями Панаева, но только уже в другие годы – когда Иван Иванович с супругой переехали на собственную квартиру.
Но может, временами Панаевы гостили у матери и принимали тут своих знакомых?
ДОМ № 76
ДВОЙНОЙ ПОРТРЕТ МЕЙЕРХОЛЬДА
Достаточно внушительный на фоне соседей пятиэтажный дом № 76 построен для купеческой семьи Сироткиных. К элите столичного купечества те не принадлежали: известно лишь, что торговали москательным товаром (краской, олифой, клеем и т. п.) на Мариинском рынке.
Была, впрочем, в истории дома № 76 и более заметная купеческая семья. На рубеже XIX и XX столетий дом перешел от Сироткиных к купцу Александру Александровичу Коровину – члену видной купеческой династии, торговавшей мануфактурой в Александровской линии Апраксина двора (той, что идет вдоль Садовой улицы). Коровины были в числе самых известных в столице торговцев тканями и коврами; известно, что к свадьбе цесаревича Александра Александровича и великой княгини Марии Федоровны их фирма получила солидный заказ на поставку ковров и тканей для Аничкова дворца.
В историю русской культуры, однако, Александр Коровин вошел не благодаря этому заказу. И даже не потому, что был художником-любителем. Увлеченный собиратель современной русской живописи, он сумел сосредоточить в своей коллекции свыше двухсот работ Льва Бакста, Константина Сомова, Бориса Григорьева, Виктора Борисова-Мусатова, Александра Бенуа, Микалоюса Чюрлениса и других мастеров той эпохи. В числе жемчужин его коллекции были знаменитый «Двойной портрет» Всеволода Мейерхольда кисти Григорьева и прогремевшая на одной из выставок группы «Мир искусства» картина «Ужин» кисти Бакста. Тот самый «Ужин», о котором так по-разному отзывались Владимир Васильевич Стасов и Василий Васильевич Розанов. Первый: «Сидит у стола кошка в дамском платье; ее мордочка в виде круглой тарелки, в каком-то рогатом головном уборе; тощие лапы в дамских рукавах протянуты к столу, но она сама смотрит в сторону, словно поставленные перед нею блюда не по вкусу, а ей надо стащить что-нибудь другое на стороне; талия ее, весь склад и фигура – кошачьи, такие же противные, как у английского ломаки и урода Бердслея. Невыносимая вещь!». И второй: «Стильная декадентка fin de siècle черно-белая, тонкая, как горностай, с таинственной улыбкой, à la Джиоконда, кушает апельсины».
Дом № 76
Все эти полотна хранились в доме на Николаевской. Популярный иллюстрированный журнал «Столица и усадьба» в 1917 году писал: «Расположенная в жилых комнатах, картинная галерея не носит скучного характера музейного собрания, наоборот – висящие на всех стенах холсты дополняют стильную художественную обстановку». Стильная обстановка тоже была результатом собирательской деятельности Коровина: известно, что мебель для столовой и гостиной делали по рисункам того же Льва Бакста.
В этих столовой и гостиной перебывал, без преувеличил, весь цвет тогдашней российской живописи. В дневнике Александра Бенуа можно найти краткую запись о том, как он посетил Николаевскую в последние дни 1916 года: «Вечером после долгого времени – у коллекционера А.А. Коровина.., угостившего нас совершенно "довоенным" ужином... Из картин довольно сильное впечатление производит один только портрет Мейерхольда, писанный Борисом Григорьевым. Невиданный же до сих пор мной "Каток" Кости (Сомова) уж очень надуман, даже слишком».
И дальше о бытовых подробностях тогдашней жизни: «Извозчиков совсем нет (!!), и потому пришлось шествовать домой пешком, что, однако, доставило мне удовольствие, так как стояла дивная лунная ночь. Провожали меня через весь город сам хозяин, Добычина, Каратыгина. В первый раз пересекли Неву по только что открытому новому Дворцовому мосту».
Жил тогда Александр Бенуа, надо сказать, на Васильевском острове – так что путь вышел вправду неблизкий...
Собирая картины, Александр Коровин лелеял мечту открыть в Петербурге собственный музей современного искусства. Он приобрел даже особняк на 2-й линии Васильевского острова, который собирался переоборудовать по всем правилам музейного дела, однако революция поставила крест на планах. Из-за слабого здоровья в пору революций Коровин отправился лечиться на юг, а в его отсутствие основная часть собрания картин была передана в Русский музей. По возвращении коллекционер прожил недолго.
Ныне коровинские полотна с Николаевской улицы являются частью собрания Русского музея.
ДОМА №№ 78, 80
МАНУФАКТУРА, РЫБА, ЧАЙ...
Два дома, о которых пойдет речь в этой главе, продолжают купеческую тему в нашей прогулке. Историей они, правда, небогаты. Дом № 78, высотой в три этажа, сохранил доныне характерные черты архитектуры классицизма. В начале XX века он находился во владении купеческого сословия – причем хозяин дома, купец 1-й гильдии и гласный Городской думы Михаил Александрович Александров, как и Александр Коровин, торговал мануфактурой.
Дом № 78
Дом №80
Не один год в этом доме помещалась камера мирового участкового судьи; известно, что судейскую должность здесь довольно долго исполнял Андрей Дмитриевич Стасов, член прославленной семьи Стасовых. Зодчему Василию Стасову он приходился внуком, а критику Владимиру Стасову – племянником.
Еще одно купеческое владение – четырехэтажный дом № 80. Год его рождения строители запечатлели на полу парадной лестницы: «1884».
Заказчиком строительства был купец 1-й гильдии старообрядец Михаил Арсентьевич Киржаков. Хозяин нескольких помещений и рыбных лавок в Ямском и Андреевском рынках, он тоже поселился вместе с семьей здесь, на Николаевской. И открыл чайный магазин прямо по месту жительства. Наверное, чай любил.
А после смерти Киржаков а дом находился в руках его потомков до самой революции, до национализации. Впрочем, родственники купца продолжали жить здесь и много позже – но уже как рядовые обитатели огромных коммунальных квартир.
ДОМ № 82
ШРИФТЫ ОТ ЛЕМАНА
Петербургский немец Франц Иосиф Леман родился в небогатой семье. Когда пришла пора зарабатывать деньги, его определили учеником в известную столичную типографию Карла Края. Там Леман нашел свое призвание. Ему поручили отливать литеры для типографии, и он наловчился делать их хорошо и быстро – до пяти тысяч штук в день!
Когда Край разорился, Леман открыл собственное дело – «Словолитное заведение О.И. Лемана». О.И. – потому что на русский лад Лемана звали Осипом Ивановичем. Занялся он изготовлением шрифтов всерьез, закупил новейшую технику, пригласил лучших мастеров. И уже скоро слава об изящных, аккуратных шрифтах Лемана разнеслась по столице и за ее пределами...
Увы, в возрасте 39 лет Леман скончался. Но дело его не умерло: во главе «Словолитного заведения» встали его наследники. При них мастерская превратилась в настоящий завод, а потому прежнего скромного места для нее уже не хватало. Стали искать в городе подходящий клочок земли и он обнаружился. Это был полупустой участок на Звенигородской улице (№ 20), принадлежавший причту Волковской единоверческой церкви.
В 1899-м акционерное общество «О.И. Леман и К°» приобрело участок, возвело на нем пятиэтажное здание – и работы на новом месте начались. Впоследствии к лемановским владениям был присоединен еще один участок – № 82 по Николаевской улице. Здесь доныне стоят въездные ворота, а рядом с ними служебный корпус.
Дом № 82
Сколько оригинальных шрифтов было создано словолитней Лемана! Здесь родились, например, «новые обыкновенные» шрифты, которыми печатались многие российские газеты и книги. Здесь впервые изготовили елизаветинский шрифт, использованный потом при печати журнала «Старые годы» и знаменитой «Истории русского искусства» Грабаря...
У словолитни Лемана было много наград. Самая весомая из них – Гран-при международной выставки 1900 года в Париже...
После революции словолитня продолжила работу – уже как Шрифтолитейный завод. И задачи иногда заводом решались нетривиальные. Скажем, в 1930-е годы здесь один за другим были созданы шрифты для народностей, не имевших дотоле письменности – всего для 36 народностей. Веха в истории!
И не только шрифты изготовлялись на Марата, 82. В то же советское время здесь находилась фабрика логарифмических линеек. Если кто помнит, были такие популярные устройства для разного рода сложных вычислений. Однако пришла потом компьютерная эра – и от логарифмических линеек осталось одно воспоминание. Как и от типографских литер.
Надо сказать, что до революции по адресу «Николаевская, 82» находилась не только словолитня. Здесь работала и «Книгопечатня Шмидт», а при ней перед самой революцией находились контора и редакция «Вестника Петроградской футбольной лиги». Редактором этого еженедельного издания был Г.А. Дюперрон.
Георгий Александрович Дюперрон! Сын столичного купца, юрист по образованию, он вошел в историю как один из первых энтузиастов российского спорта. Дюперрон создавал спортивные клубы, участвовал во множестве состязаний – футбольных, конькобежных, велосипедных, хоккейных. Известен матч, состоявшийся в феврале 1899 года на льду у Тучкова моста. Играли тогда две команды – «Спорт» во главе с Дюперроном и команда англичан, живших в Петербурге. Встреча закончилась вничью – 4:4; это был первый международный хоккейный матч в России.
А еще Дюперрон много писал о спорте, был членом Российского Олимпийского комитета, несколько лет входил в Международный Олимпийский комитет.
После революции Дюперрон остался в Петрограде. Его «Вестник» прекратил существование уже в 1918-м, а сам Георгий Александрович дважды попадал в тюрьму, был даже осужден, но все-таки умер своей смертью в 1934-м...
ДОМ № 84
ОКНАМИ НА СЕМЕНОВСКИЙ ПЛАЦ
Между лемановским участком и Звенигородской улицей стоят два абсолютно разных дома. Но оба они значатся под одним номером – 84 по улице Марата. И оба принадлежали в начале XX века знакомому нам семейству Бузовых.
Из этих двух зданий нам интересно то, что непосредственно выходит на Звенигородскую. Оно снова возвращает в поле зрения некоторых наших героев. Например, Владимира Николаевича Давыдова: знаменитый актер жил здесь в конце XIX века – до того, как переехать к Тузову, на Николаевскую, 17. Обитал в доме № 84 и Валериан Панаев – если в доме Диммерта он жил в ранней молодости, то здесь уже на склоне лет.
Упоминали мы и о том, что в доме № 84 проживала прославленная актриса Мария Гавриловна Савина, коллега Давыдова по Александринскому театру. Она обитала здесь в 1870 – 1880-е годы, когда была еще очень молода, но уже поднялась на вершину славы. В ту пору ее постоянно окружали поклонники, об общении с которыми она рассказывала с большой долей самоиронии: «Я от скуки вздумала забавляться экспериментами над моими возлюбленными. После спектакля (в котором они все, конечно, присутствовали) я, усталая, окруженная цветами, трофеями недавнего успеха, усаживала их всех в турецкой комнате, сама взбиралась с ногами на огромный диван и с чашкой моего чая в руках принималась их "изводить". Я задавала себе задачу: во столько-то времени довести такого-то до последней степени. Услыхав признание, я спокойно звонила два раза и горничная являлась "проводить", не подозревая, что гость уходил не по своей воле. Это всегда мне удавалось и очень забавляло... Поклонники прозвали меня царицей Тамарой, с той только разницей, что я вместе Терека выбрасывала их тела на Семеновский плац (я жила на углу Николаевской) и что Тамара была добрее...».
Дом № 84
Но все-таки особое место в истории этого дома заняли не актеры Давыдов и Савина, а поэт Яков Петрович Полонский, обитавший тут в 1870-е годы. В то время он считался одним из первейших российских поэтов, да и потом его статус оставался весьма высок. Не случайно в шутливой Литературной табели о рангах, составленной А.П. Чеховым («Если всех живых русских литераторов, соответственно их талантам и заслугам, произвести в чины, то...») Полонский встал вровень с Островским и Лесковым. Выше оказались только четверо – Лев Толстой, Гончаров, Салтыков-Щедрин и отчего-то Григорович. Зато ниже были все остальные – Суворин, Гаршин, Короленко, Апухтин, Василий Немирович-Данченко, Случевский...
М. Г. Савина
Но даже не этот факт заставляет нас обратить на Полонского внимание. Дело в том, что Яков Петрович много лет устраивал у себя дома знаменитые «пятницы», на которых бывали Достоевский и Тургенев, Григорович и Репин, Айвазовский и Рубинштейн... Как вспоминал писатель Всеволод Соловьев, здесь «можно было встретить представителей всевозможных редакций, людей самых различных взглядов».
Красочные воспоминания об одной из «пятниц» оставила писательница Екатерина Леткова-Султанова.
«Жили тогда Полонские на углу Николаевской и Звенигородской, окнами на Семеновский плац.
В прихожей меня поразило количество шуб, висевших на вешалке и лежавших горой на сундуке, обилие галош и шапок, и рядом с этим полная тишина, полное отсутствие человеческих голосов.
– А-а!.. Пожалуйте! – приветливым шепотом встретил меня Яков Петрович на пороге первой комнаты. – Пожалуйте!..
Он по-дружески взял меня под локоть, провел через пустую залу с накрытым чайным столом и пропустил во вторую комнату.
Здесь у среднего из трех окон стоял кто-то, а вокруг его сплошной стеной толпились мужчины и нарядные женщины, старые и молодые, – и молча слушали. В первую минуту я могла только расслышать глухой, взволнованный голос:
– Холодно!.. Ужасно холодно было!! Это самое главное. Ведь с нас сняли не только шинели, но и сюртуки... А мороз был двадцать градусов...
И вдруг, в промежутке между стоявшими передо мной людьми, я увидела сероватое лицо, сероватую жидкую бороду, недоверчивый, запуганный взгляд и сжатые, точно от зябкости, плечи.
"Да ведь это Достоевский!" – чуть не крикнула я и стала пробираться поближе».
В тот вечер – еще до прихода Летковой – Яков Петрович Полонский подвел Достоевского к окну, выходящему на Семеновский плац. «Узнаете, Федор Михайлович?» И писатель мало-помалу стал вспоминать о казни петрашевцев – о том, что пережил он сам.
Этот рассказ, впрочем, мы уже цитировали: читатель может заглянуть в главу о Семеновском плаце...
ПОСЛЕ АПОЛЛИНАРИИ
Нам еще не пришла пора оставить дом № 84. Новую главу можно начать с имени женщины, которая никогда тут не бывала, однако теснейшим образом связана с двумя другими людьми, вошедшими в историю дома.
Аполлинария Прокофьевна Суслова известна как предмет мучительной любви Достоевского. Роман с Сусловой доставил Федору Михайловичу немало мук. Уже после расставания он писал: «Аполлинария – больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям...»
И дальше: «Я люблю ее еще до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить ее. Она не стоит такой любви.
Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она нигде не найдет себе друга и счастья. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья».
В.В. Розанов
Слова Достоевского оправдались полностью. Во время их романа Сусловой было 22 – 23 года. Когда ей исполнилось 40, она вышла замуж за 24-летнего Василия Розанова.
Это потом Розанов станет знаменитым на всю Россию писателем – а тогда он был просто «учителишкой». Зинаида Гиппиус записала слова Розанова о его житье с Сусловой: «Розанов мне шептал:
– Знаете, у меня от того времени одно осталось. После обеда я отдыхал всегда, а потом встану – и непременно лицо водой сполоснуть, умываюсь. И так и осталось – умываюсь, и вода холодная со слезами теплыми на лице, вместе их чувствую. Всегда так и помнится.
– Да почему же вы не бросили ее, Василий Васильевич?
– Ну-ну, как же бросить? Я не бросал ее. Всегда чувство благодарности... Ведь я был мальчишка...».
Суслова прожила с Розановым шесть лет и в конце концов бросила мужа. А когда он встретил другую женщину, наотрез отказала в разводе. Так и жил Розанов в незаконном браке, и дети у него были незаконнорожденные...
Но отчего мы начали эту главу с рассказа об Аполлинарии Сусловой? Объяснить нетрудно. Место Достоевского в истории дома № 84 мы уже обозначили, а вот и вторая точка: Василий Васильевич Розанов жил здесь вместе со всей своей семьей. Настоящей семьей, хоть и незаконной – любимая жена («друг») Варвара, дети...
Вообще у Розанова немало питерских адресов. В доме на углу Николаевской и Звенигородской (почтовый адрес – Звенигородская, 18, кв. 23) он обитал в очень нелегкое для себя время. Тогда один за другим на Розанова обрушивались удары. Паралич жены. Общественное негодование, почти остракизм: Василий Васильевич как раз выступил с весьма вызывающими статьями насчет дела Бейлиса (евреев тогда обвиняли в ритуальном убийстве мальчика, и Розанов счел такое убийство вполне возможным).
Насчет антисемитизма Розанова есть любопытное свидетельство мемуариста Аарона Штейнберга. Однажды тот пришел к Розанову, чтобы вызвать его на откровенный разговор по этой теме. И получил живописный ответ: «Когда мои дочери, приходя из гимназии, взволнованно и с восторгом рассказывают, что нашли замечательную новую приятельницу, когда они находятся под большим впечатлением от нее, я уже наперед знаю, что это или Рахиль, или Ревекка, или Саррочка. А если их спросишь про новое знакомство с Верой или Надеждой, то это будут бесцветные, белобрысые, глаза вялые, темперамента нет! Так ведь мы, русские, не можем так смотреть, сжигая глазами, как вы вот на меня смотрите! Конечно, вы и берете власть. Но надо же, наконец, и за Россию постоять!»
Вообще и без антисемитских высказываний у Розанова была неоднозначная репутация. «Загадочный человек, влекущий и отталкивающий вместе» – это из письма критика Михаила Гершензона. А Илья Репин, отказавшись писать портрет Розанова, сказал: «Лицо у него красное. Он весь похож на...». Лицо у Розанова было вправду красное, но слово из трех букв Репин вряд ли употребил только по этой причине. Просто у Розанова репутация была соответствующая: на темы пола он и думал, и рассуждал, и писал очень много.
То время, когда Розанов жил на углу Николаевской и Звенигородской, было для него непростым. Но именно тогда начала рождаться его знаменитая книга «Уединенное». Короткие, замечательно откровенные записи, отрывки, мысли, наблюдения – о жизни, о Боге, о любви, о современниках...
Вот, например, сказанное словно сегодня: «В России вся собственность выросла из "выпросил", или "подарил", или кого-нибудь "обобрал". Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается.
(Луга – Петербург, вагон)».
Или еще, о себе: «Удивительно противна мне моя фамилия. Всегда с таким чужим чувством подписываю "В. Розанов" под статьями. Хоть бы "Руднев", "Бугаев", что-нибудь. Или обыкновенное русское "Иванов". Иду раз по улице. Поднял голову и прочитал:
"Немецкая булочная Розанова".
Ну, так и есть: все булочники "Розановы", и, следовательно, все Розановы – булочники. Что таким дуракам (с такой глупой фамилией) и делать. Хуже моей фамилии только "Каблуков": это уже совсем позорно. Или "Стечкин" (критик "Русск. Вестн." подписывавшийся "Стародумов"): это уж совсем срам. Но вообще ужасно неприятно носить самому себе неприятную фамилию».
Этому жанру Розанов уже не изменял до конца жизни. Как бы не клеймили его критики, упрекая писателя в бесстыдстве, пошлости и прочих грехах. После «Уединенного» были еще книги «Смертное», «Опавшие листья», «Апокалипсис нашего времени»...
ДОМА №№ 86, 90, 92
СТАРЫЕ НОВЫЕ ТРАДИЦИИ
И снова мы входим на территорию Семеновского плаца, приближаясь к конечной точке нашего пути – Подъездному переулку.
Первое, что обращает на себя внимание – двухэтажный торгово-развлекательный комплекс «Планета Нептун» (ул. Марата, 86), открывшийся в 2005 году, а затем признанный лучшей петербургской новостройкой этого года (соответствующее решение приняло Законодательное собрание города). По поводу достоинств здания можно, конечно, поспорить: рядом с соседними домами по улицам Марата и Звенигородской оно выглядит не очень органично. Хотя в сравнении со стоящим неподалеку ТЮЗом новое здание выглядит явно предпочтительней.
Нельзя не отметить еще один факт: в комплексе «Планета Нептун» работает первый в России океанариум, в котором обитают несколько тысяч рыб разных видов. Уникальное заведение пользуется большой популярностью и у петербуржцев, и у туристов.
Прежде под номером 86 по улице Марата значился бывший фуражный двор Семеновского полка, переданный потом под казармы лейб-гвардии Жандармского дивизиона (в начале XX века Гвардейский полевой жандармский эскадрон). В 1978 году здесь разместилась Школа высшего спортивного мастерства по конному спорту. Ею были восстановлены старая конюшня и манеж. Здесь работал тренером легендарный Иван Кизимов, олимпийский чемпион 1968 года и обладатель множества других наград.
Дом № 90
Дом № 92
К сожалению, постройки фуражного двора за годы своей жизни изрядно обветшали. Так что уже через несколько лет школа перенесла свои занятия в Колтуши. А уже совсем недавно часть построек была снесена...
А мы подходим к дому № 90, обращенному к улице Марата торцом. Построенный в 1950-е, он предназначался для проектного института Ленниипградостроительства, который создавал генпланы и проекты застройки городов. В 1970-е годы здание было передано новому хозяину – знаменитому ныне ЦКБ морской техники «Рубин». Теперь каждый россиянин знает, что на этом предприятии разрабатывались проекты атомных подводных лодок, в том числе трагически погибшего «Курска».
Вообще ЦКБ «Рубин» ведет свою историю еще с дореволюционных лет – от «Строительной комиссии подводных лодок», созданной в начале 1901 года. По проектам нынешнего «Рубина» были построены едва ли не все отечественные лодки, принимавшие участие в Первой и Второй мировой войнах.
А сегодня «Рубин» – это многопрофильная компания, которая не только создает лодки, но работает в других областях. Специалисты ЦКБ участвовали, например, в создании высокоскоростного электропоезда и новейшего трамвая...
Последний дом на нашем пути – № 92, возведенный в те же 1950-е. Вместе с домом на противоположной стороне улицы Марата он создает как бы пропилеи, оформляющие въезд на эту улицу с Подъездного переулка.
Наш путь окончен!
БЕЗ АДРЕСА
Прежде чем перейти к завершающим эту книгу словам, хочется еще чуть-чуть продлить нашу прогулку. Идти нам уже некуда, со всеми домами по улице Марата мы познакомились, но в запасниках автора еще лежат сюжеты, которым места не нашлось. Сюжеты яркие, интересные!
Почему не нашлось места? Причина проста: эти сюжеты родом из литературы. Их очень сложно или просто невозможно привязать к какому-то конкретному адресу на улице Марата. К тому же неизвестно, чего в них больше – выдумки или факта. Но оставить их за пределами книги жалко – без них коллекция сведений об улице была бы явно неполна.
Итак, сюжет первый
У Федора Михайловича Достоевского в «Дневнике писателя» 1876 года есть такой набросок «Столетняя». Писатель начинает с рассказа одной дамы, заглянувшей в полдень на Николаевскую улицу и повстречавшей там столетнюю старушку.
«Как раз в Николаевской улице надо было зайти в два места, одно от другого недалеко. Во-первых, в контору, и у самых ворот дома встречаю эту самую старушку, и такая она мне показалась старенькая, согнутая, с палочкой, только все же я не угадала ее лет; дошла она до ворот и тут в уголку у ворот присела на дворницкую скамеечку отдохнуть. Впрочем, я прошла мимо, а она мне только так мелькнула.
Минут через десять я из конторы выхожу, а тут через два дома магазин, и в нем у меня еще с прошлой недели заказаны для Сони ботинки, я и пошла их захватить кстати, только смотрю, а та старушка теперь уж у этого дома сидит, и опять на скамеечке у ворот, сидит, да на меня и смотрит; я на нее улыбнулась, зашла, взяла ботинки. Ну, пока минуты три-четыре прошло – пошла дальше к Невскому, ан смотрю – моя старушка уже у третьего дома, тоже у ворот, только не на скамеечке, а на выступе приютилась, а скамейки в этих воротах не было. Я вдруг перед ней остановилась невольно: что это, думаю, она у всякого дома садится?
– Устала, – говорю, – старушка?
– Устаю, родненькая, все устаю. Думаю: тепло, солнышко светит, дай пойду к внучкам пообедать».
Это только начало рассказа, услышанного Достоевским от дамы. А потом Федор Михайлович сам размышляет об этой старушке и «дорисовывает» продолжение истории о том, как она шла обедать к своим внучкам...
«А впрочем, так, легкая и бессюжетная картинка», – пишет он в конце.
Хоть и легкая, а к нашей улице имеющая прямое отношение. Только вот где все это было? Рядом с Невским? Или дама вышла на Николаевскую откуда-нибудь из Кузнечного переулка?
Ответа тут, пожалуй, и не дашь.
Сюжет второй
Известный дореволюционный сыщик Аркадий Францевич Кошко написал о своей работе довольно объемистые мемуары. Текст получился красочный, весьма литературный и легко читающийся.
Есть у Кошко один рассказ об афере, случившейся в Петербурге. С жалобой на афериста к нему явилась потерпевшая.
«Вздохнув, моя просительница начала:
– Я купеческая вдова, живу в собственном доме на Николаевской улице. Зовут меня Олимпиада Петровна, по фамилии Воронова. Живу я тихо, смирно, безбедно. Квартира у меня в 7 комнат, обстановка в стиле: там трюмо, граммофон, рояль и прочие безделушки...»
Дальше идет суть дела: некий мошенник пришел к Вороновой под видом настройщика роялей. Втерся к ней в доверие, несколько раз выполнял ее мелкие поручения, а потом ловкой мошеннической проделкой выманил у нее три тысячи рублей и бриллиантовые серьги. Причем Воронова сама отдала ему все это из рук в руки, и только назавтра поняла, что ее обманули.
Не буду пересказывать тут детали аферы: желающие могут сами заглянуть в мемуары Кошко. Скажу лучше о другом. Не было на Николаевской улице Олимпиады Петровны Вороновой, жившей в собственном доме! То ли Кошко просто запамятовал фамилию, имя и отчество своей героини, то ли из деликатности назвал ее чуть иначе – но факт остается фактом.
Но кто же тогда стал жертвой мошенника? Увы, на этот вопрос ответить затруднительно. Жила, например, на Николаевской в собственном доме № 43 вдова Олимпиада Ивановна Ладан – но ее окружало довольно большое семейство. Были и другие вдовы-домовладелицы, в том числе купеческие – но как сделать среди них выбор?
А ведь не исключен и еще один вариант: Кошко запамятовал не только фамилию, но и название улицы – и все это случилось вовсе не на Николаевской.
Есть еще одно крамольное подозрение: а что, если этот рассказ Кошко – ни что иное, как беллетристика, где фрагменты авторских воспоминаний переплетаются с выдумкой?
Сюжет третий
Мемуары Георгия Иванова, посвященные послереволюционному Петербургу, очень интересны, но не вполне достоверны. И все-таки есть там один эпизод, который непременно надо вспомнить в этой главе. Он посвящен обедам в нелегальных частных «столовых», которые тайком открывали у себя дома будущие нэпманы. Время действия – весна 1921 года.
«Сначала я обедал на Невском у какого-то старика еврея. Открыл этого еврея Гумилев... Месяца через два я в свою очередь свел Гумилева недалеко на Николаевскую, к некой мадам Полин, где выбор блюд был гораздо разнообразней и подавали не в патриархальной спальне с огромными пуховиками и портретом кантора Сироты, а в кокетливой столовой с искусственными пальмочками, на кузнецовском фаянсе и накладном серебре.
Кроме изящества обстановки, мадам Полин имела перед гумилевским старцем еще одно неоспоримое преимущество. Она не боялась милиции... Основанием к тому была вовсе не ее природная храбрость, а то, что она выплачивала ежемесячную взятку районному комиссару. Есть борщ с пирожками было приятно, но есть тот же борщ в сознании полной безнаказанности этого уголовного поступка – еще приятнее...»
Однако взятка не спасла – и финал этой истории оказался достаточно печален.
«Пахло весной. Солнце светило... Ничто не мешало, напротив, все располагало хорошо позавтракать. Я завернул на Николаевскую и поднялся на второй этаж.
<...>
Сколько раз безо всякой опаски я всходил по этой лестнице и дергал за нос какого-то бронзового сфинкса у дверей Полины. Дергал уверенно и самонадеянно, зная, что дверь сейчас же откроется, приятно пахнет теплом и кухней и плутоватая, заплывшая жиром физиономия Полины улыбнется сквозь стеклянное окошечко в стене.
И на этот раз я вбежал по лестнице так же быстро, как и всегда, и так же занес руку, чтобы дернуть за нос бронзового сфинкса.
Занес, но не дернул. Рука моя, неожиданно для меня самого, точно одеревенела в воздухе. Приятное настроение, с которым я шел обедать, вдруг улетучилось, легкость, с которой я вбежал по лестнице, – пропала. Чувство гнета, тяжести, беспокойства распространялось от этой аккуратно полированной двери».
Читатель, наверное, догадался: дверь открылась и человек в форме предложил «гражданину» зайти в квартиру. Вскоре хозяйка нелегальной столовой, и ее посетители были препровождены на Гороховую. Иванову повезло: его выпустили уже скоро. Об этом похлопотала, как он пишет, делегация Академии наук.
Но где были все эти обеды? На этот вопрос ответить несложно, только вот ответ получится очень приблизительный. По всему похоже, что речь идет о ближайших к Невскому домах Николаевской улицы. Значит, с нечетной стороны это могут быть дома № 1 и № 3, а с четной, пожалуй, от № 2 где-нибудь до № 6, а то и № 8. Итак, пять-шесть домов, в каждом из которых вполне могла жить «мадам Полин», а обедать у нее могли Георгий Иванов и Николай Гумилев.
Это, конечно, если принять рассказ Иванова за чистую монету.
СЛОВА НАПОСЛЕДОК
Начиная работу над этой книгой, автор и не предполагал, как богата история улицы Марата. Радищев, Белинский с Панаевым, еще десяток-другой имен и сюжетов: это все известно достаточно широко, это все на поверхности. Но ведь на улице восемь с лишним десятков домов, и найти что-то интересное про каждый казалось делом нереальным.
И все-таки найти хотелось. Хотя бы потому, что в одном из домов на улице Марата – № 25 – автор проработал не один год и неплохо изучил историю этого здания. А заодно узнал какую-то информацию об окрестных домах. И это стало стартовой площадкой для дальнейшей работы.
Когда-то об улице Марата уже писал искусствовед Валерий Исаченко: его очерк был напечатан в «Блокноте агитатора», а потом в расширенном виде в газете «Вечерний Ленинград». К слову сказать, Валерий Григорьевич и сам немало лет прожил на улице Марата, в знаменитом «радищевском» доме № 14.
В том очерке много внимания уделялось архитектуре, а вот любопытные исторические сюжеты излагались весьма сжато. Кроме того, писался очерк еще в те годы, когда целые пласты информации были скрыты от авторов, пишущих о городе.
Автору этих строк было легче: сотни исследований, вышедших в последние два десятилетия, десятки ярких мемуарных сочинений, бесчисленные статьи в журналах и газетах содержали в себе хоть по крупице, но все-таки важную и ценную информацию об улице. А еще автор заново проштудировал известные всем историкам города справочники Аллера и Нистрема, атлас Цылова, объемистый том Михневича «Петербург весь на ладони», «Весь Петербург» за многие годы, телефонные книги Ленинграда, целый ряд других изданий того же рода. Это позволило выявить адреса многих знаменитостей, живших на улице Марата, уточнить ранее публиковавшуюся информацию...
Или вот еще источник: целый ряд адресов удалось найти в переписке и адресной книжке Антона Павловича Чехова!
И хоть в итоге не о каждом доме на улице Марата удалось отыскать что-либо действительно значимое и любопытное – автор надеется, что читатель простит это упущение.
Напоследок несколько слов к читателям-профессионалам – к тем, кто сам занимается историей города. Автор писал эту книгу для широкого читателя. Именно поэтому он не стал перегружать ее разного рода уточнениями, пояснениями и ссылками на источники. Все эти ссылки у автора, конечно, находятся под рукой, и они могли бы оказаться полезны профессионалу – но только не читательскому большинству. А интересы этого большинства автору все-таки ближе.
Что же касается возможных неточностей в этой книге, то автор их появления не исключает. Хотя бы потому, что самые авторитетные источники, самые солидные справочники и исследования зачастую противоречат друг другу – и автору приходилось иногда выбирать из нескольких версий самую правдоподобную.
Увы, книг без неточностей не бывает. Но автор всемерно стремился свести их число к такому минимуму, какой только бывает возможен.