— Кто это?.. Володя! Что с тобой? — в ужасе спросила Сонечка.
— Наферное, шкарлатина, — с трудом отвечал Володя.
— Зачем же тебя выпустили из дому?
— У меня это шражу фдруг шделалошь…
— А горло не болит? — всполошилась Сонечка.
— А-а-а!.. Э-э-ы…
Володя с готовностью широко разинул рот, закинул голову и показал язык.
— Довольно, хватит! В изолятор, в изолятор! — скомандовала Сонечка.
И Володя очутился в небольшой комнате, едко пахнущей больницей. Стены тут были выкрашены белой эмалевой краской, на них висели плакаты. Если бы Володя хорошо читал, он узнал бы, что там написано: «Мухи — разносчики заразы», «Не болейте гриппом». Плакаты были нарисованы очень красиво, на них сидели румяные, толстые младенцы, а рядом — хилые и бледные дети, которых, видно, не уберегли от мух, разносчиков заразы. Вообще тут было на что посмотреть; но Володе некогда было долго разглядывать эти красивые картинки. Надо было спешить, пока не кончилась его внезапная болезнь. И он послушно лёг на небольшой, низенький диван, обитый белой клеёнкой. Несмотря на то что день стоял тёплый, клеенка была холодная, и Володя с удовольствием прижал к ней свои горячие руки. От прохладного прикосновения клеёнки зуд стал легче.
— Боже мой! — убивалась Сонечка. — Неужели скарлатина? Кошмар!.. Нет, вернее всего, корь; краснуха — это в лучшем случае.
— У меня, наверное, даже температура есть, — решил перейти к делу Володя.
— Верно, Вовочка. Ты прав, мой умница… Ты совершенно горишь! Сейчас я тебе поставлю термометр. У тебя определённо жар.
И вот наконец Володя ощутил у себя под мышкой желанный щекотный холодок — кончик термометра.
— Держи крепко, положи руки вот сюда… Так. Лежи тихонько, я сейчас вернусь, только к Ксении Петровне схожу, — сказала Сонечка и быстро ушла в коридор.
Володя тотчас же оттянул воротник курточки, сунул туда нос, заглянул себе под мышку, приподняв руку локтем вверх. Зеркальный кончик градусника, наполненный ртутью, выполз из-под руки. Володя осторожно вынул термометр из-под рубашки.
Теперь надо было привести градусник в негодность, чтобы его можно было попросить у тёти Сони насовсем. Володя взял градусник за зеркальный кончик и несколько раз стукнул его об пол. Градусник не ломался. Пришлось положить его на пол и пристукнуть сверху ножкой белой табуретки, которая стояла возле дивана. Только после этого термометр легонько хрустнул. Убедившись сперва, что ртуть не вытекла из трубки, Володя отчаянно закричал:
— Тётя Сонечка! Тётя Сонечка!.. Я градусник нечаянно разбил!
Тётя Соня примчалась в сопровождении Ксении Петровны, заведующей детским садом. Начались охи да ахи.
— Как же это ты ухитрился? Смотри, что ты наделал!
— Я переворачивался с того бока на этот, а меня как затрясло всего, он сразу выскочил на пол да как кокнется, — хитрил Володя. — А он уж теперь разве негодный совсем?
— Ну куда же он годен!.. Поаккуратнее надо было бы…
— А мне его можно себе взять? — спросил Володя, замирая в ожидании ответа.
— Да погоди ты! Куда тебе его? Ещё обрежешься стеклом. Его надо выкинуть!..
— Ой, что вы, тётя Сонечка, зачем выкинуть! Он мне знаете как нужен будет… если, конечно, я поправлюсь, — поспешил добавить Володя, испугавшись, не испортил ли он всё дело, проявив такой интерес к разбитому градуснику.
Он терпеливо дал всунуть себе под мышку второй термометр и, не шелохнувшись, вылежал положенные десять минут с прижатой к боку рукой, которую теперь уже крепко держала тётя Соня.
Впрочем, температура у него оказалась совершенно нормальной. Его опять заставили показать горло. Но и в горле ничего не обнаружили. Решили всё же послать за мамой. Она прибежала всполошённая, и Володя старался не смотреть в её встревоженные глаза. К этому времени краснота и волдыри стали уже сходить с его кожи. Разбитый градусник с уцелевшей ртутью давно находился в кармане курточки. Вообще болеть дальше не было никакого смысла.
— Мама, у меня уже почти вылечилось всё… У меня нет температуры, — успокаивал он Евдокию Тимофеевну. — Смотри, уже почти ничего не осталось…
— Странная вещь, — сказала Сонечка. — Весь совершенно горел, как в огне. Едва успели поставить градусник — и вдруг температура так резко упала.
— Да она же нечаянно упала! — в отчаянии закричал Володя, которому показалось, что тётя Соня заподозрила что-то неладное и, чего доброго, ещё отнимет термометр.
Все рассмеялись, а Ксения Петровна заметила:
— Типичная крапивная лихорадка. Вероятно, съел что-нибудь. Придётся дать касторки, пусть очистит…
Вот этого Володя не ожидал! Но что делать, товарищи: как известно, добыча ртути вообще дело нелёгкое. Ради высокой цели стоило потерпеть.
Володя, зажмурившись, проглотил полную столовую ложку отвратительной маслянистой жидкости и, чтобы окончательно доказать всем, что он изо всех сил хочет исцелиться, даже облизал ложку.
Ему дали заесть касторку чёрным хлебом, посыпанным солью. Вся эта возня начинала надоедать Володе, но, когда он опускал руку в карман своей вельветовой курточки и нащупывал там гладкий, прохладный кончик градусника, в котором хранилась заветная ртуть, — он чувствовал себя совершенно счастливым и готов был претерпеть любые муки, если потребуется…
— Сам можешь идти? — спросила мать.
Он вскочил. Конечно, он мог идти сам. У него всё совсем прошло. И мать повела его за руку домой.
На этом испытания Володи не кончились. Дома Евдокия Тимофеевна раздела сынишку, уложила его в постель, накрыла периной и двумя одеялами, напоила чаем, положила к ногам горячие бутылки.
— Лежи, потей, — велела она.
И он лежал. И он потел. И он готов был всё перетерпеть, но, когда взглянул в лицо матери, низко склонившейся к нему, и увидел, какой всполошенной нежности, какого страха и вопрошающего участия были полны её глаза, ему вдруг стало не по себе. Его обдало изнутри жарким стыдом, более жгучим, чем крапива. Ему стало ужасно жалко мать, которая так тревожилась понапрасну и готова была всё сделать для того, чтобы ему было легче.
— Мама… — начал он, уткнувшись носом в одеяло, — мама, ты это зря… Я ведь не больной совсем. Ты только не говори никому, ладно? Это я… крапивой так, нарочно.
— Да что ты болтаешь-то? Лежи тихонько, заснуть старайся.
— Да неохота мне спать!
Володя откинул одеяло и спустил ноги с постели. Он вытянулся, лёжа на спине поперёк кровати, пока не достал подошвами пола, пробежал босой, стуча пятками, через комнату и сам стал в угол носом.
— Погоди!.. Какая крапива? Ты что это? Ты что это натворил? Ты что это такое придумал? — так и обомлела Евдокия Тимофеевна.
Из угла сквозь сопение и всхлипывание донеслось:
— Мама, ты не сердись, я думал, тебя не позовут… я думал, только поставят градусник, и всё…
— Да зачем же тебе всё это понадобилось? Горе ты моё! Разнесчастная я мученица с тобой! Ты что это придумал?
Теперь уж пришлось во всём сознаться. Евдокия Тимофеевна терпеливо слушала. Она знала, что Володя в конце концов никогда не соврёт, если чувствует за собой вину.
— Что ж ты такую кутерьму-то, безобразие такое натворил? Людей перепугал, меня чуть не до смерти… Попросил бы, дала бы я тебе этот окаянный градусник, раз уж он тебе так понадобился.
— Да мне тебя жалко было. У тебя градусник только один, а в детском садике их много.
— Гляди, какой расчётливый, — раздался низкий, грудной голос от входной двери.
Володя поглядел искоса через плечо и увидел соседку по квартире, толстую Алевтину Марковну, портниху, которую ребята звали «Алевтина из ватина».
— А я-то зашла наведаться. Сказали, что у Вовочки скарлатина. А он вон какой сообразительный! Ну, скажи на милость, до чего теперь дети понимающие растут, до чего же с малых лет практичные! Ну, Евдокия Тимофеевна, это у вас хозяин будет, своё добро бережёт. Молодец, Вовочка! Это уж вырастет у вас скопидом.
— Погодите, Алевтина Марковна, — остановила её мать. — Вы нас извините, мы уж тут сами меж собой договоримся, а потом милости просим, заходите.
— Ах, извиняюсь, не знала, что помешала воспитанию, — фыркнула Алевтина Марковна и, круто повернувшись всем своим станом, удалилась через дверь в коридор.
Володя ещё теснее вжался плечами, лбом и носом в угол.
— А ну-ка, повернись, погляди-ка на меня, — проговорила Евдокия Тимофеевна негромко, раздельно и твёрдо. — Нет, из угла не вылезай, стой там и на меня гляди.
Володя послушно повернулся в углу и посмотрел на мать исподлобья, низко опустив голову.
— Ай да сынок хороший, ай да Володя Дубинин, отличился! Вот отец-то обрадуется, когда напишу: своё жалко, так он смошенничал; семейное добро пожалел, а совесть, честь не пощадил. Кого же это ты обмануть решил? А? Нет, ты мне скажи, кого? Ведь это чей детский сад?.. Наш он, для наших портовых ребят! Чьи там градусники?.. Наши они, общие, для всех ребят, значит, и для тебя, глупая твоя голова. Ведь отец-то узнает, так сгорит со сраму… Разве это чужие градусники? Ты сам подумай!.. Это всё общее, детское, для всех. За что отец-то в гражданскую воевал, жизни не жалел? Разве только за своё? И за своё и за общее воевал, чтобы у всех всё было.
— Он за градусники не воевал, — буркнул Володя, упершись подбородком во вздёрнутое левое плечо.
— Вот и неправда! И за то воевал, чтобы у всех детей градусники были, если кто заболеет. Вот мы, спроси отца, когда с ним маленькие были, так сроду такого градусника и в глаза не видали. Бывало, занеможешь, всё тело ломит от жару, а тебе шлёп по лбу да по носу щёлк: «Ничего, лоб горячий, зато нос холодный, здорова!» Ну, вылезай из угла, хватит тебе, настоялся! Сама себя раба бьёт, что нечисто жнёт. Завтра пойдёшь в детский сад, сам Ксении Петровне градусник отдашь.
— Так он же весь разбитый! — испугался Володя.
— Да не про тот я, глупая ты голова! Целый возьмёшь, наш.
И Володя побрёл из угла.
— Мама, ты не сердись, — попросил он. — Ну, я больше не буду… Слышишь, мама?