— Ты вот подумай, что я тебе сказала, и запомни.
— А ты правду сказала, что папа за градусник воевал?
— И за землю воевал, и за хлеб наш, и за детский сад папка наш воевал… и за градусник.
Весь день до позднего вечера Володя ходил поражённый этим открытием. До этого ему как-то не приходилось связывать в одно такие не похожие друг на друга вещи, как, например, выцветший, пожелтевший портрет отца в форме краснофлотца с надписью «Незаможник» на бескозырке и блестящий градусник в детском саду. А оказывается, здесь была какая-то лишь сегодня обнаружившаяся связь. И он ходил, повторяя про себя слова матери: «И за градусник папка воевал…»
Потом он вынул из кармана курточки треснутый термометр, выпросил у матери, окончательно с ним помирившейся, круглую коробку, надломил трубку градусника и осторожно вытряс на дно коробки тяжёлую ртутную каплю. Он прикрыл коробку обломком стекла, найденным на дворе, долго любовался, как бегает под стеклом весёлый ртутный живчик, потом принёс коробку матери:
— Посмотри, мама, это у меня будет ртутный компас!
И вечером, утомлённый этим беспокойным днём, уже засыпая, он вдруг сел на кровати и спросил мать:
— Мама, а чего это Алевтина Марковна утром говорила, что я этот… ну как?.. Скипидар?
Валентина, готовившая за столом уроки, так и покатилась. Мать тоже засмеялась, прикрывая одной рукой рот, а другой махая на Володю:
— Ой, Вовка, помрёшь с тобой!.. Скопидом — она говорила.
— Ну, скипидом. А как это — скипидом?
— Да не скипидом, а скопидом. Слово такое было. Ну, человек, значит, такой, который всё в дом тащит, добро наживает, живёт себе, капиталы копит.
— Это всё равно, значит, что капиталист?
— Ну, вроде того.
— Нет, мама, — вмешалась учёная Валентина, — капиталист — это если очень богатый… ну, завод там имеет, фабрику, эксплуатирует. А это — ну, вот как единоличник всё равно.
Володя помолчал немножко, устраиваясь спать, перевернулся на другой бок, к стенке, накрылся с головой, потом опять высунулся. И уже сонным голосом, больше для собственного успокоения, сказал:
— Врёт она. Я разве единоличник? Раз я в детском саду…
Все оставшиеся до воскресенья дни Володя вёл себя так примерно, что и мать и Сонечка, которой он принёс новый градусник (умолчав, впрочем, об истории своей болезни), только дивились. Первые два дня Володя был целиком поглощён всякими опытами с ртутной каплей. Он вырезал круглую картонку размером с донышко коробки, проделал по кругу отверстия, возле которых нарисовал химическим карандашом цифры. Картонку с дырочками он поместил в коробку. Ртуть теперь задерживалась в отверстиях, и Володя переименовал свой компас на часы. За этим занятием Володя даже позабыл немного о таинственной надписи под землёй. Однако, по мере того как приближалось воскресенье, мальчик всё больше и больше задумывался о своём странном подземном открытии.
Неделя эта тянулась крайне медленно. Уж давно пора бы, по расчётам Володи, прийти воскресенью, а на календаре всё ещё был только четверг.
— Мама, у нас календарь отстаёт, — жаловался Володя, подумывая, не содрать ли один листок календаря, чтобы скорее шло время…
И вот подошёл желанный день. Накануне Володя очень беспокоился: а что, если мать отменит поездку в Старый Карантин из-за погоды? Шёл дождь. Серая пелена его закрыла пролив. С горы Митридат, урча, неслись мутные потоки воды. Акации на улицах, вдоль которых журчали ручьи, напоминали своими обвисшими, съёжившимися ветвями мокрых кур. Казалось, что всё пропало, поездка не состоится.
Но утром в воскресенье Володя, проснувшись, увидел голубое небо в окне и перистые ветви воспрянувших акаций. И море вдали было голубовато-зелёным, только у берега стояла ещё желтоватая муть, поднятая прошедшим штормом.
— Ты что ж, ехать не хочешь? Проспал? — пошутила мать. Она уже была в воскресном платье.
И Валентина тут же не преминула пустить шпильку:
— Он всегда торопит всех, а сам последний собирается.
Эх, стоило ли в такой день связываться! Голубое весеннее небо выгибалось над морем, над городом, над Митридатом. В коробке, аккуратно обёрнутой газетой, бегала под стеклом добытая ртуть. Где-то далеко трубили автобусы, уходя в рейс на Старый Карантин. День обещал быть чудесным. Подземелья ждали путешественников. Стоило ли тут обращать внимание на обиды от какой-то девчонки, хотя бы она и была старшей сестрой? И Володя промолчал. Он только поспешил сунуть в рот зубную щётку и яростно принялся тереть стиснутые зубы, причём делал это так старательно, что сейчас же забрызгал мелом висевшее рядом на стуле Валино платье. Он даже безропотно позволил надеть на себя матросскую курточку с ненавистным, никому не нужным, всё дело портящим новым бантом-галстуком. После завтрака он сам бросился убирать посуду со стола, — только мыть её он и на этот раз отказался категорически. Впрочем, никто особенно на этом и не настаивал. Дома уже давно знали, что Владимир готов выполнить любую работу — мыть полы, таскать дрова и уголь, бегать в лавку, топить, чинить, убирать, — но посуду мыть ни за что не станет. Володя считал, что это не мужское дело, и уговоры тут были бесполезны.
Наконец всё было готово, посуда вымыта и составлена в буфет, в комнатах наведён порядок.
И они поехали в Старый Карантин.
Зелёный автобус мчался, подпрыгивая на неровностях дороги, всё в нём ходуном ходило, всё скрипело, ёрзало, дрожало. Однако привычные пассажиры, заполнившие машину, чувствовали себя превосходно. Они подхватывали слетавших с колен ребят, ловили катящиеся по автобусу баулы, перебрасывались шутками, причём слова вылетали у них из горла при толчках то смешным, то ёкающим, то дребезжащим звуком, словно вприпрыжку.
Обычно Володя даже любил эту тряску: но сегодня он, как всегда успевший занять переднее место возле кабины водителя, чувствовал себя тревожно. Обеими руками он прижимал к себе свёрток с коробкой, где хранилась ртутная капля. Не хватало ещё, чтобы драгоценная ртуть, добытая ценой таких испытаний, выскочила из коробки. И так как руки у него были заняты и он не мог держаться за сиденье, то его немилосердно подкидывало, он взлетал, как мячик, на пружинной кожаной подушке, его бросало из стороны в сторону, но он крепко стискивал коробку.
— Ты бы, мальчик, полегче толкался; если на месте не держишься, руками укрепись, — посоветовал ему пожилой сосед, рыбак. — А то колотишься — сил нет!
— М-не-е-е… не-е-е-чем… дер-жа… жа-жаться!..
Тут автобус так тряхнуло, что Володя больно прикусил себе язык и уже молчал потом всю дорогу.
Но все его муки, всё, что перетерпел он и в детском саду, и дома, и в дороге, — всё было забыто, когда он вручил наконец Ване Гриценко круглую коробку под стеклом.
— Это что у тебя? — удивился Ваня.
— А вот то, что я в воскресенье говорил! — торжествуя, пояснил Володя и сдёрнул бумагу с коробки. — Ртутные часы! Раз сказал — значит, уж точка. Я не из таких, что обещают, а потом не делают. На, бери!
Ваня бережно принял из Володиных рук коробку, заглянул в неё, чуточку наклонил. Ртутная лепёшечка, меняясь мгновенно в своей форме, словно гримасничая и подмигивая, покатилась по коробке и запала в одно из нумерованных отверстий.
— Восемь, — прочел Ваня.
Володя осторожно наклонил коробочку в другую сторону, ртуть побежала и затекла в другую дырку.
— Двенадцать! — объявил Володя. — Значит, я выиграл.
— Ну ладно, потом сыграем, а сейчас пойдём, куда хотели.
— Это туда?.. — понимающе и многозначительно, сразу переходя на шёпот, спросил Володя. — Всё припас?
— А то нет, тебя дожидался!
— Как уговор был. У тебя готово?
— За тобой дело, если не струсишь.
— Это кто? Я? Сам, гляди, назад не подайся.
— Чего? Ты говори, да не заговаривайся!
— Я не заговариваюсь. У меня раз сказано — всё! Сказал я в прошлый раз: достану ртуть из градусника. Видишь — тут!
— Ну и у меня тоже: раз уговор был — точка.
Поговорив в таком духе минут пять, позадававшись друг перед другом сколько полагается и почувствовав себя окончательно достойными великих дел, на которые они решились, приятели наконец пришли к общему выводу.
— Ну и хватит! — отрезал Володя.
— И будет! — подтвердил Ваня.
Он осторожно огляделся, потом поманил к себе пальцем Володю, мотнул головой в сторону сарая, и оба мальчика исчезли в нём.
— Вова! Ваня! Пошли на море гулять, — позвала Валя, сбегая с крыльца во двор. — Дядя Ваня лодку обещал взять… Ребята, где вы?
Никто не откликнулся на её зов, и она, обиженно пожав плечами, вернулась в дом.
Вышел сам дядя Гриценко, покричал мальчиков, обошёл двор, заглянул и в сарай. Вани и Володи нигде не было. Не было их и в сарае. Но если бы дядя Гриценко пригляделся повнимательнее, он заметил бы, что из сарая исчезли также два фонаря «летучая мышь» и большой моток толстых бельевых верёвок, обычно висевших на стене.
Тем временем приятели наши уже спускались по наклонной галерее, которая вела от обвалившегося шурфа в глубину каменоломен. Мальчики обвязали себя верёвкой, зажгли фонари. Ваня, как старший, шёл впереди.
После яркого солнечного дня подземный сумрак, сгущавшийся с каждым шагом, показался мальчикам непроглядным и зловещим. По мере того как они продвигались вперёд, опускаясь и опускаясь под землю, мрак обступал их всё плотнее. Светлое отверстие входа осталось уже давно позади, а сейчас вокруг друзей была сыроватая, чуточку затхлая темень. Тусклый свет фонарей вяз в этой тьме, метались по стенам крылатые тени, воздух становился всё более холодным и влажным. Иногда казалось, что холодные лапы тьмы неслышно елозят по щекам. Тогда мальчики быстро поднимали фонари над головой, и чёрные щупальца отпрянувшей тьмы на мгновение выпускали ребят, соскальзывали в углы подземного коридора, таились за выступами камня, слабо освещённого фонарём. В одном месте Володя, подняв фонарь, увидел у самого своего лица два комочка, прицепившихся к стене. Они были похожи на крохотные сломанные зонтики, размером в кулак. То были летучие мыши — нетопыри. Вспугнутые светом Володиного фонаря, они закружились вокруг мальчиков. Щёки ребят чувствовали шелковистое касание воздуха, стекавшего с крыльев нетопырей. Мальчики отмахивались ф