ю над красными флагами, пятиконечными звездами и национальным гербом Венгерской Народной Республики, вручали молодым парням оружие и натравливали их против истинных защитников народного строя. Сформированные этими «жабами» отряды так называемой Национальной гвардии грабили, жгли, убивали, расчищая путь реакции и фашизму. Забегая вперед, можно сказать, что, как только дела контрреволюционеров пошли плохо, «жабы» первыми трусливо убрались на Запад, чтобы снова злобно квакать через «Голос Америки», «Голос «свободной» Европы» и тому подобные «свободные» голоса.
Вместе с несколькими парнями, также одураченными Жабой, занимает, по его указанию, позицию на крыше одного из домов улицы Пратер и Андриш Йовольт…
Динамичная, проникнутая драматизмом повесть Жужи Кантор прослеживает тот тяжелый и сложный путь, который пришлось проделать Андришу, прежде чем для него наступило прозрение, доставшееся ему дорогой ценой.
Свыше двадцати лет прошло после описываемых в понести событий. Здоровые силы венгерской нации, сплотившись вокруг сформированного коммунистами Революционного Рабоче-Крестьянского правительства, при братской поддержке Советского Союза разгромили контрреволюционный мятеж и восстановили законный порядок в стране. Ныне трудовой народ Венгрии под руководством своего боевого авангарда — Венгерской социалистической рабочей партии уверенно и успешно строит развитое социалистическое общество в тесном содружестве с братскими социалистическими странами.
Молодое поколение занимает достойное место в рядах его строителей.
О. Громов
Парад «пингвинов»
1
В конце ноября с бабушкой случилось несчастье: она поскользнулась на полу в комнате и сломала ногу. Бабушке наложили на ногу тяжеленную гипсовую повязку, и первое время она почти не двигалась, а больше лежала в постели. Вся домашняя работа свалилась на нас с дедушкой. Недовольно ворча, дедушка поделил со мной обязанности.
— Ты, Миши, — сказал он мне, — великий плут, обманщик и бездельник, но на этот раз тебе придется потрудиться. Отныне ты покупаешь хлеб, молоко и все прочее. Обед из столовой тоже будешь носить ты. Уборку, как более тяжелую работу, я беру на себя.
— Ты будешь убираться? — несколько обеспокоенно взглянула на него бабушка.
— Да, я, — выпятил грудь дедушка. — И вот посмотришь, что здесь будет так чисто, как никогда!
— Обед я мог бы готовить дома, — предложил я. — И тогда не нужно ходить в столовую. А что я стряпать не умею, не беда. Тетя Шаки меня научит. Я это дело в два счета освою.
— Твое дело учиться, — взорвался дедушка, — а не обеды готовить! Или, может, ты в повара собрался? Тебе лишь бы только от школы отлынивать!
С дедушкой спорить бесполезно: он сейчас же начинает ругаться, «двойную бухгалтерию» припомнит. Хотя и было это давным-давно. В прошлом году, когда я еще в пятом учился. В то время я действительно имел два дневника. В одном — колы и двойки, для личного пользования. Второй, с пятерками, я давал на подпись дедушке. Потом меня за это чуть из школы не выгнали. Дедушка никак не может забыть эту историю и с тех пор не доверяет мне. А меня злит, как он высокомерно со мной разговаривает. «Ты, — говорит, — будешь только хлеб покупать и обеды носить из столовой…» Как будто это такое простое дело! Или как будто я ни на что другое не гожусь. А вот я возьму и покажу ему, на что я еще способен!
На другой день я заглянул к соседям. Окна у них вечно запотевшие, потому что тетя Шаки всегда что-нибудь стряпает — обед, ужин, — и от кастрюль у нее такие дивные запахи плывут по воздуху! Семья у них такая, что целый большой митинг организовать хватит. А помимо своих, когда только ни заглянешь к ним, всегда полно гостей. Одним словом, яблоку негде упасть. А тетушка не унывает, кормит всю эту ораву и хохочет. Она очень приветливая.
— Ты садись, Миши, на табуретку, — говорит она мне, — отведай блинчиков!.. Да ты ешь, ешь, не стесняйся. И бабушке отнеси.
Я и не стесняюсь, ем. И думаю, что могу и отнести бабушке, а могу и сам для нее таких же блинов испечь. Надо только получше присмотреться, как это делается. Особенно мне понравилось, как ловко тетя Шаки в воздухе блин переворачивает: подбросит его на сковородке вверх, а обратно на сковородку он уже сам другим боком падает и дальше печется.
Я этот ее прием в тот же день вечером у себя дома попробовал, но у меня почему-то не получилось. Тесто растекалось по всей сковородке и пригорало. Промучился я с этими блинами полчаса, чаду напустил полную кухню, чуть сам не задохнулся. Ну, я струхнул, что скоро дедушка вернется домой из своего клуба пенсионеров, и поспешил вылить тесто в раковину, наспех помыл посуду, прибрал кухню и хорошенько проветрил ее. А потом отправился к бабушке.
Она в это время дремала, но, как только я вошел, повернулась ко мне, улыбнулась и говорит:
— Наконец-то!
В полдень я принес обед, потом отнес термосы обратно в столовую и вернулся в группу продленного дня. Сделали арифметику и русский, поиграли на школьном дворе.
А бабушка-то все лежит целый день одна. Скучно ей, наверное. Попробовал я ее развлечь немного.
— Бабушка, знаешь, как у меня теперь здорово стойка на руках получается! Хочешь, покажу?
— Ладно, показывай!
Я ей раз десять показал. В конце уже не получалось, потому что руки устали. Потом я колесом прошелся, но вижу — ей весь этот цирк уже надоел, не смотрит, я и перестал. А бабушка вздохнула, говорит:
— Долго что-то сегодня дедушка в клубе засиделся. В шахматы, наверное, играет.
Дедушка и прежде в клуб ходил. С утра он работает четыре часа, а потом в клуб идет. Но прежде и у бабушки были по дому свои дела, она не возражала. А сейчас она лежит, делать ничего не может и очень скучает.
— Так к тебе за весь день никто и не приходил?
— А кто же придет, Мишенька? Все работают. Тетушка Шаки заглянула тут на минутку и скорее обратно к себе. У нее же там внучата.
— Конечно. А у меня, бабушка, новость. Я пятерку получил за практику. И по русскому тоже скоро подтянусь. Теперь у меня уже лучше дело пошло.
Бабушка улыбнулась:
— Ну спасибо, порадовал!
Насчет русского я, конечно, ей приврал, но надо же сделать ей приятнее.
«Буду, — думал я, — что-нибудь рассказывать ей. Неважно что, лишь бы не скучала».
— Теперь у меня в школе все в порядке. Говорят, я теперь куда лучше, чем раньше был. Говорят, меня и в пионеры снова примут. Тогда я к «пингвинам» попаду.
Насчет «пингвинов» бабушке понравилось. Она даже засмеялась.
— «Пингвины», говоришь? Какое смешное у них название! Сразу в голову приходят эти странные птицы — черные с белыми брюшками. Они такие милые.
— Наши «пингвинята» тоже ничего. Жужа Хоронская, например, Отто Ташлер, Клавора.
— Ты дружишь с ними?
— В общем-то, да…
— «Пингвины», — покачала головой бабушка. — Хотела бы я на них посмотреть. Мне пингвины всегда нравились.
— А я им скажу, чтобы они как-нибудь зашли к нам, хорошо?
— Очень хорошо. Пусть зайдут.
На этом мы расстались. Я надеялся, что бабушка забудет наш разговор. Ведь в это время у меня произошла стычка с «пингвинами». И как раз с Худаком. С Миши. Подрались мы с ним прямо у школьных ворот. Катались по земле, я все старался уложить его на лопатки, а тут вдруг вышел учитель из группы продленного дня. Он нас разнял и погрозил, что этим дело для нас не кончится. И сдержал свое обещание. На другой день вся «продленная группа» пошла на прогулку, а мы с Худаком остались в школе. Нас рассадили по разным классам, уроки готовить. Между прочим, в этот день ребята из группы собрались во время прогулки футбольную встречу провести. А рыжий Худак, как известно, душу отдаст за футбол. Он меня убить был готов. Да и другие «пингвины» тоже проследовали мимо меня с таким видом, будто именно я был во всем виноват. Хотя виноват был не я, а Худак: зачем он дергал меня за шарф?
2
Этот шарф пусть лучше никто не трогает. Его мне бабушка подарила. Бабушка — единственный человек, который меня любит. Другим ребятам наверняка много разных подарков покупают. У Дюри Клаворы, например, только и разговоров что об отце: папа и туда ездил, и там был, это привез, то привез. А я не люблю, когда люди то и дело об отцах болтают. Мой папа, например, не слишком мною занимается. Раз-другой за год если зайдет к нам да в кондитерскую сводит или в Нескучный парк, и то хорошо. А маму свою я не помню, потому что я еще маленький был, когда она умерла.
Папа обычно на мой день рождения приходит. Но в этом году почему-то не пришел: наверное, забыл — ни сам не пришел, ни письма не написал. Ну и не надо, обойдусь. Пожалуй, так даже лучше: не станет, по крайней мере, расспрашивать, каким будет мой табель в конце года да как там мои школьные дела. Не люблю я этих разговоров. Пусть я не отличник, но знаменитым я тем не менее еще могу стать. И не беда, что пока я себя не проявил, у меня еще есть время. Другие великие люди тоже не с детских лет начинали! Жаль, конечно, что я не умею так здорово играть в футбол, как этот Худак, и не такой сильный, как Клавора, или умный, как малявка Юдит Гал. И петь я не умею, и рисовать, как Хоронская, и не знаю арифметики, как Золтен Тот. И все же могу я стать великим и стану им, потому что у меня тоже бывают классные идеи. И про себя это я точно знаю, что у меня ума ничуть не меньше, чем у других, а даже больше! А как стану я знаменитым и повсюду начнут обо мне говорить, папа тоже будет хвастаться мною: «А вы знаете, кто этот Михай Модра? Мой сын!»
Тогда он сразу вспомнит обо мне и о моем дне рождения.
Об этом как раз я думал и тогда, в «продленном дне», когда мы с Худаком подрались. Потому что меня вдруг отвечать вызвали, а я словно язык проглотил. Стою и гляжу на учителя, как баран на новые ворота. Ну, посадили меня снова на место, велели еще раз поучить.
Читал я, читал, да все напрасно, потому что мысли мои о другом были. Вдруг кто-то подсовывает мне листок бумаги, а на нем нарисовано, как я стою с глупым видом и смотрю на учителя. И подписано внизу: «Моментальное фото Модра». Я разозлился, потому что как раз в эту минуту я себя в своих мечтаниях совсем другим видел. Наверняка это Худакова работа, и я ткнул его под ребро кулаком. Худак отпрянул, зашипел: