— Улетели, — попробовал пошутить мальчик из второго ряда.
— Может, и так, не стану возражать. Только возникает другой вопрос: почему тучи и облака могут летать, точнее, перемещаться по небу, в то время как мы с вами остаемся на земле? Кстати, а чем тучи отличаются от облаков?
Ученики оживились, зашумели, пытаясь каждый высказаться, а Менделеев радостно смотрел на их возбужденные лица, невольно вспоминая свои собственные занятия, когда он с трудом мог досидеть до конца урока, поскольку все ему казалось скучным и неинтересным.
— Вот обо всем этом мы и должны будем узнать на наших занятиях по естествознанию, — заявил он, глядя в горящие ребячьи глаза, и приступил к изложению темы.
В неделю у него было всего пять занятий, и все остальное время он был предоставлен самому себе. Работать над диссертацией, материал для которой он начал собирать еще в Петербурге, было невозможно из-за отсутствия необходимых справочников и свежих научных публикаций. К тому же просто не хватало общения с тем же Воскресенским, что руководил его изысканиями на старших курсах. И тем не менее он наметил названия основных глав и прописал тему и задачи своего исследования: установление зависимости газов от их молекулярного веса. Писал и думал, его оппоненты наверняка оспорят его вывод, сославшись хотя бы на отсутствие такого устойчивого понятия, как атомный или молекулярный вес. Но, чуть подумав, упрямо стал излагать свои взгляды, предвкушая ответ на их возражения.
«А я им отвечу: нам просто необходимо ввести понятие молекулярного веса и на основе этого провести не только теоретические расчеты, но и ряд экспериментов, что непременно подтвердит высказанное мной предложение», — с улыбкой обдумывал он свой ответ.
Но то были лишь общие предположения, а вот выстроить доказательство, без имеющихся на руках публикаций он просто не мог и уже тысячу раз пожалел, что не остался в столице, а ради поправки здоровья застрял в глуши, пусть и не далеко от морского побережья.
От вынужденного безделья приходилось впустую убивать время, разглядывая гуляющих в гимназическом дворе раненых, выбравшихся наружу подышать воздухом.
Осень в Крыму вызывала в нем щемящее чувство полного одиночества и безысходности. Когда приходил его сосед, Дмитрий находил предлог, чтоб избежать общения с ним и шел на прогулку. Один лишь раз он отважился заглянуть в местный театр, где давали то ли водевиль, то ли комедию совершенно бездарные актеры, но сбежал, не досидев до конца представления. Столь же далек от совершенства был оркестр, состоящий из инвалидной команды, послушать нестройную музыку которого приезжали находящиеся на отдыхе офицеры. Половина из них были пьяны и не стеснялись в самых непристойных выражениях выкрикивать свое отношение к несчастным музыкантам, швыряя в них недозрелыми яблоками. От увиденного и услышанного Менделеева тошнило и удваивало желание под любым предлогом покинуть прифронтовой город.
Хотя Симферополь имел статус центрального города Тавриды, почитай губернского, но полная неразбериха от прибывающих в него обозов и эвакуированных раненых, частая смена воинских частей и их руководства невольно порождали хаос во всем, включая умы обывателей. И у него самого людская круговерть и неопределенность быта не могли способствовать вдумчивой и стабильной работе над диссертацией. Он понимал, задержись здесь до весны — и всё, прощай, всяческая надежда на возвращение в столицу и защиту магистерской степени. Понимая это, он решил обратиться за поддержкой к директору родного института, о чем и написал ему слезное письмо. И тот не преминул откликнуться и принял самое живое участие в судьбе недавнего выпускника, обратившись в министерство с ходатайством о переводе Менделеева в Одессу. На его счастье, там освободилось место учителя, о чем поставили в известность директора симферопольской гимназии. Но тот не пожелал сразу отпускать недавно прибывшего учителя, сославшись на отсутствие денег, причитающихся ему за проведенные занятия. Пришлось ждать, что для Менделеева, с его нетерпеливым характером, стало вконец невыносимым.
К тому же он помнил о рекомендации одного из столичных докторов, посоветовавшего ему показаться другому известному по всей России врачу — Пирогову. Тот как раз находился в Крыму, участвуя в излечении многочисленных раненых, производя по нескольку десятков операций в день. Но что-то останавливало Дмитрия вот так запросто отправиться к известному хирургу и попросить его дать свое врачебное заключение, которое он для себя сформулировал так: жить или не жить ему дальше. Ибо, как известно, чахотка излечению не подлежит.
Сам Дмитрий понимал, невидимая болезнь и нерешенность вопроса накладывают на него самое негативное влияние и вместе с бытовой неустроенностью не дают всерьез заняться написанием диссертации. Потому, как ни крути, разрешить его сомнения мог только лишь Николай Иванович Пирогов, остававшийся для него последней надеждой. Иначе не стоит и начинать задуманное.
Но еще его останавливали жуткие воспоминания о своем самом первом знакомстве с особенностями врачебных будней. Когда-то, после приезда в Петербург, поскольку речь пока не шла о поступлении в педагогический институт, кто-то подсказал ему, будто бы в этом году идет набор в медицинский институт. Дмитрий, чуть поколебавшись, отважился пойти туда. Он и представить себе не мог, что до экзаменов придется побывать в морге, где на стеллажах были разложены неопознанные пока покойники и прямо в присутствии абитуриентов врачи производили их вскрытие. Не простояв и нескольких минут, впечатлительный юноша ощутил тошноту и головокружение, еще чуть-чуть — и он бы упал в обморок, благо его подхватили бдительные санитары, вывели на воздух и дали понюхать пахучую соль, после чего он еще долго не мог прийти в себя. Таким образом всякие его дальнейшие взаимоотношения с медициной были закончены раз и навсегда. А вот сейчас ему предстояло идти не куда-нибудь, а в хирургическое отделение, где он наверняка столкнется с кровью и болью. Но через это он должен был переступить.
А вот личность самого Пирогова вызывала у него самый живой интерес. И хотя он никогда с ним не сталкивался, но многочисленные рассказы о легендарном докторе обрастали самыми разными, порой фантастическими, подробностями и велись в русском обществе еще со времен Кавказкой войны. И где в них был вымысел, а где правда, отличить было невозможно.
Все знали о неприятии методов Пирогова православной церковью. Святые отцы были категорически против какого-либо вмешательства в человеческий организм даже после смерти, а хирург Пирогов настаивал на вскрытии умерших и тщательном изучении наиболее важных органов. Понятно, зрелище не из приятных, и все, кто при этом присутствовали, рассказывали о том в самых мрачных тонах и красках.
Не вызывал оптимизма у родственников и способ сохранения трупов в леднике, после чего близкие отказывались их забирать, опасаясь, как бы они после того не ожили, о чем тоже ходили самые невероятные слухи.
А еще усыпление раненых газами эфира, после чего они совершенно не чувствовали боли, и вовсе походило на колдовство, сопряженное с переселением душ. Потому не зря не только рядовые, но и высшие военные чины буквально цепенели от ужаса, увидев входящего в палату хирурга. Правда, потом, после излечения, все они буквально в ножки кланялись Николаю Ивановичу за то, что он спас им жизнь.
Так или иначе, слава о Пирогове разнеслась не только по всей России, но знали о нем и в европейских странах, считали его выдающимся хирургом. Вот именно к нему и советовали Дмитрию обратиться столичные врачи, не надеющиеся на собственные выводы насчет его недомогания, так похожего на первую стадию болезни, называемой туберкулезом.
Госпиталь, где оперировал Пирогов, он нашел без особого труда и, чуть помявшись у входа, решительно вошел внутрь. Там на него никто не обратил внимания, словно он с некоторых пор стал не видимым для занятых своими неотложными делами врачей, санитаров и медсестер, облаченных в белые одеяния, похожие на монашеские. Он нерешительно обратился к одной из них, но она или не поняла или не расслышала его вопрос о том, где можно найти доктора Пирогова. То же самое произошло и с другой сестрицей и с третьей, которая хотя бы очаровательно улыбнулась и на ходу что-то пробормотала. Тогда он пошел по темному коридору, попытавшись найти доктора самостоятельно. Но едва Дмитрий открыл первую попавшуюся ему дверь, как в нос ударил неприятный запах чего-то гнилостного, заплесневелого, а внутри он увидел лежащие прямо на полу окровавленные человеческие конечности мертвенно-серого цвета.
Дмитрий инстинктивно отшатнулся, торопливо закрыл дверь и кинулся к выходу. По дороге он наткнулся на санитаров, заносивших носилки с очередным раненым в матросской форме. Пострадавший в бою громко стонал, приложив обе руки к груди, прикрывая ладонями рваную рану, из которой сочилась кровь.
Выскочив на улицу, он тяжело вдохнул свежий воздух, пытаясь избежать подступающую тошноту и, не разбирая дороги, пошел обратно, пообещав себе в следующий раз дождаться, когда к нему выйдет сам Пирогов, чтоб вновь не попасть в неловкое положение. Так повторилось еще два раза, когда он уходил ни с чем: то Пирогов отдыхал, то проводил сложную операцию и должен был освободиться еще нескоро. Наконец ему повезло. В очередное свое посещение он встретил на крыльце госпиталя молодого врача в забрызганном каплями крови халате, который блаженно курил, щурясь на солнце. Тот с любопытством глянул на Менделеева и, увидев, что он никак не решится войти внутрь, поинтересовался, не ищет ли тот кого из родственников или сослуживцев. Дмитрий отрицательно затряс головой, а потом робко промолвил:
— Хотел было встретиться с Николаем Ивановичем, но как-то все не выходит. То занят, то отдыхает. К слову сказать, жуткая у вас работа — людей резать,
Молодой человек громко засмеялся и ответил:
— Эх, темнота и необразованность! Да если бы не мы с Николаем Ивановичем, глядишь, половина из тех, кто поранены в бою были, прямиком на тот свет отправились бы.