— Вы уж скажете, — не поверил Дмитрий, — половина, хм. А не резать никак нельзя? Случайно в одну комнату заглянул, а там человеческие руки и ноги лежат, вами отрезанные. Жуть! Как они без них жить станут? Я бы точно не смог…
— Так ведь живут и нам спасибо говорят. А оставить все как есть нельзя. Раны воспалятся, гнить начнут — и всё, конец. Помрет человек. Я вам случай расскажу, он, правда, не у нас был, а в самом Севастополе, на четвертой батарее. Там ядром одному офицеру голову оторвало, а тело целехонько. И что вы думаете? Солдатики его раз, на носилки, и голову тоже подобрали. Несут в палату к Николаю Ивановичу, он тогда там прямо во время боя оперировал. Приносят. Ставят. Он глянул и спрашивает:
— Зачем вы мне его без головы принесли?
А те ему:
— Так голову следом несут. Может, получится обратно пришить? — И он опять захохотал, от чего Менделееву стало совсем не по себе. — Вот без головы точно жить не получится, а без руки или ноги — ничего, можно приспособиться.
Потом он спохватился, выбросил погасшую папиросу и предложил:
— Если вам Николай Иванович крайне нужен, могу похлопотать. Я чуть раньше него вышел, а вскорости и он освободится. Скажу, мол, ждут его. Как представить? Откуда будете?
— Из Петербурга, — не задумываюсь ответил Дмитрий, — специально к нему приехал.
Молодой врач уважительно посмотрел на него и проронил:
— Ну, коль из самого Петербурга, знать, хорошо припекло. Ждите в коридоре…
— Вопрос жизни и смерти, — подтвердил Дмитрий.
И точно. Пирогов скоро вышел из операционной и обратился к одиноко стоящему у окна Менделееву.
— Вы, что ли, сударь, из столицы пожаловали?
Тот покорно кивнул, не зная, с чего начать. А Пирогов тем временем проницательно оглядывал его, словно ощупывал невидимыми щупальцами, ища причину, что привела к нему молодого человека.
— Вроде все на месте, — пошутил он, — я уже привык, что лишь покалеченных ко мне везут. Вы первый без явных повреждений, кого принимать пришлось. Хорошо, пойдемте ко мне в кабинет.
Они зашли в небольшую комнатку, где на столах стояли банки с какими-то жидкостями и лежали груды хирургических инструментов, включая плотницкое долото, молоток и даже садовую пилу. Рядом возвышалась стопка исписанных корявым почерком бумаг, а в углу стояли мешки с каким-то белым сыпучим порошком. Менделеев в недоумении разглядывал весь этот непонятный ему скарб, а Пирогов поторопил его:
— Извините, у меня мало времени, операции еще не закончены, боюсь, до темноты не управимся. Говорите, что вас беспокоит.
Дмитрий достал из кармана потрепанное письмо от столичного врача и протянул Пирогову. Тот глянул на подпись, наморщил широкий лоб и с издевкой произнес:
— Не может быть! Неужели сам Николай Федорович в коем-то веке соизволили вспомнить о моей скромной персоне и без колебаний направил вас ко мне? Отказываюсь верить. Видать, действительно, сударь, случай с вашей болезнью из ряда вон, коль этак дело повернулось. Давайте рассказывайте что и как, послушаю.
Менделеев сбивчиво изложил, что его беспокоит и как проистекает болезнь, распознать которую врачи не в силах.
— Понимаете, — пояснил он, — вдруг ни с того ни с сего начинается кашель и так же внезапно заканчивается. Иногда отхаркивается даже кровь. Боюсь, не чахотка ли это? В нашей семье было несколько таких случаев.
— И все они, как понимаю, заканчивались печально? — прервал его Пирогов.
— Именно так. Чего и опасаюсь…
— Понимаю, понимаю, — не сводя с него внимательных глаз, кивнул доктор. — Снимайте рубашку, послушаю вас.
Он вынул из стола специальную деревянную трубочку и приставил один ее конец к груди пациента, а другой к своему уху и велел глубоко дышать. Потом проделал то же самое со спины. Пощупал пульс, покрутил головой, потребовал показать язык, оттянул веки глаз и задумчиво произнес:
— Ничего не понимаю. На мой взгляд, вы совершенно здоровы, но отчего тогда берется кашель? Что такое случается? Давайте-ка вспоминайте: когда это произошло в первый раз с вами.
Дмитрий чуть подумал и ответил:
— Кажется, уже в Петербурге во время учебы. Мы с друзьями были в опере. Слушали итальянскую певицу. Шикарное исполнение. Редкое сопрано. Мы все в восторге. Заскочили с мест, аплодируем, кричим «бис». И вдруг чувствую во рту солоноватый привкус, приложил платок к губам, глянул, а на нем кровь.
— И всё? Больше такого не случалось?
— Как же, было еще. Как раз во время экзаменов. Пожаловался нашему доктору, определили в палату. Лечили, но улучшения никакого. Наоборот, слабость непонятная.
— Пропустили экзамен? — живо поинтересовался Пирогов.
— Отчего же? Ходил и сдал. И обратно в палату.
— Вот теперь понятно, — улыбнулся врач, — можете за свое здоровье особо не переживать. Но… — сделал он продолжительную паузу, — режим и еще раз режим: побольше гулять, хорошо питаться и по возможности путешествовать. Вы, дорогой мой, поверьте мне, всех нас переживете.
Менделеев с удивлением смотрел на него, не зная, что сказать. Показалось, доктор шутит или что-то скрывает от него и пытается успокоить. Он спросил:
— Так что же у меня было? В чем причина?
— Наука еще не нашла названия вашей болезни и, подозреваю, не найдет. Нет ее, болезни этой. Есть несдержанность чувств. Иначе говоря, сильное перевозбуждение вследствие радости, а то и тревоги. Это почти одно и то же, если хотите. Но действие у них на организм одинаковое. А он у вас еще достаточно хрупок и к подобным нагрузкам пока не приспособился. Это как чугун с водой на огне. Сперва ничего, а как вода нагреется, закипит, вот паром крышку с чугуна и срывает. У вас примерно то же самое. Понятно говорю?
Дмитрий кивнул в знак согласия.
— К тому же сердце у вас иногда может сбой давать, мне его услышать не удалось, но вот если вы начнете переживать, волноваться, боюсь, оно даст о себе знать.
— Это как же? Совсем не волноваться? — удивленно переспросил Дмитрий. — Но такое просто невозможно.
— Согласен, невозможно. Организм надо закалять, что вам и советую. Готовить его к перегрузкам. Вы, как погляжу, человек горячий, даже взрывной, а потому надо иметь хороший запас прочности. Со временем сами поймете, как настраивать себя на нужный лад. Сразу не получится. Слушайте себя, и все у вас будет хорошо. А вашему профессору поклон от меня передайте. Вот ведь какой хитрец, не захотел на себя ответственность брать и ко мне к черту на кулички отправил. Всё, мое время вышло, пора в операционную. Прощайте и живите долго. — И он вышел, оставив Дмитрия в полной растерянности и с блуждающей на лице улыбкой.
Глава третья
Он шел по Симферополю, и мир, казалось ему, преобразился и стал совсем не таким мрачным, как несколько дней назад. Где-то в парке раздавался чей-то смех, мирно паслись кони, на ветках щебетали птицы, и словно не было где-то рядом войны и покалеченных судеб и смертей тысяч людей. Главное, что он будет жить, жить долго и счастливо. Так сказал доктор Пирогов…
Несмотря на то что в помещении симферопольской гимназии находился военный госпиталь, попечение о здоровье учителей и учащихся оставалось за штатным врачом Николаем Васильевичем Плешковым. Тот был весьма образованный человек, посвящавший все свободное время сбору древностей, в изобилии встречавшихся на крымских землях. Дмитрий не раз беседовал с ним на эту тему, как-то даже заглянул к нему в гости, где по пятницам собирались местные литераторы и любители старины. Там же обсуждали последние известия о ходе Крымской кампании. Как раз наступило затишье между боями, и все ждали от командования победных реляций и возвращения утраченных позиций.
Один из офицеров набросал на листе бумаги схему позиций, где укрепления войск французов и англичан и монотонным голосом объяснял остальным:
— Вот здесь стоят наши части. Они защищены и со стороны моря и с тыла. Батареи имеют по двести орудий и простреливают проходы между ними. На Молебеке устроен лагерь и лазареты. Со стороны Инкермана тоже стоят наши войска. А вот в Евпатории главные силы противника, но мы там окружили на днях большой отряд французской кавалерии, отбили у них три пушки, надобно и дальше вести наступление.
— С кем прикажете наступать? — неожиданно перебил его молодой поручик с орденом Святой Анны на груди, ненамного старше Менделеева. — С бездарными и продажными генералами, которые только и думают о собственной выгоде и ни разу не были под пулями? Да они дальше собственного носа ничего не видят и видеть не хотят, — сиплым, чуть надтреснутым голосом говорил он. Его слова вызвали замешательство присутствующих, и офицер, водивший пальцем по своему чертежу, неожиданно умолк, а Менделеев, улучив момент, негромко поинтересовался у хозяина дома:
— Что это за поручик сейчас высказался? Я в чем-то с ним согласен, но нельзя так вот, за глаза, охаивать все командование. Он вам известен?
— А то как же, — живо откликнулся Плешков, — граф Толстой, большой бузотер и картежник. Говорят, проиграл в карты огромное состояние, а еще у многих офицеров денег в долг занял. Начальство его не любит и не ценит. Хотя он сам считает себя чуть ли не Юлием Цезарем. Препротивнейший человек, но отказывать ему в посещении моего дома не могу, поскольку за него просили одни мои добрые знакомые.
Менделеев, выслушав, лишь кивнул и в ответ принялся более внимательно всматриваться в лицо поручика, пытаясь составить свое собственное представление о нем. Его внимание привлекал прежде всего большой лоб, густые, кустистые брови, висящие словно занавески на кухне, над глазницами, живущий как бы отдельно от лица прямой нос, проступающие желваки на скулах, выпяченный чуть вперед, упрямый подбородок, рот полукругом, опоясанный усами. А вот глаза, упрятанные внутрь, несли в себе какую-то непонятную внутреннюю силу и порой ярость, особенно, когда он начинал говорить что-то нелицеприятное для окружающих. Вместе с тем его привлекли дерзкое высокомерие, расправив широкие плечи, чуть выпятив грудь и держа голову на отлете, чем он старался подчеркнуть свое графское достоинство, невольно вызывая одним этим стойкое непринятие всех, оказавшихся рядом. И сам он сознавал, чувствовал собственную заносчивость, но как-то менять манеру поведения не хотел или просто не считал нужным. Потому вокруг него образовалось как бы мертвое пространство, переступить через которое решался далеко не каждый.