аешь им, что у них Альцгеймер, что им нужно перестать водить машину, – им обязательно понадобится водить. Семья говорит: “Доктор сказал, что у тебя Альцгеймер”, а они отвечают: “Не говорил он такого!”»
Аллан тоже не хотел прекращать водить машину. До официальной постановки диагноза у него случались панические атаки на автострадах. Поэтому ездил он только по городу, но Мишель это все равно беспокоило. Она, бывало, находила необъяснимые вмятины на его машине, следы столкновения с другими транспортными средствами (Аллан клялся, что виноват другой водитель, но Мишель подозревала, что это была вина Аллана). Однажды Аллан попытался замаскировать поцарапанное крыло краской из баллончика. Социальный работник из клиники Аллана предупредил Мишель, что на него могут подать в суд, если по его вине произойдет происшествие (к тому времени ему уже поставили диагноз). Врач Аллана предупредил Отдел автотранспортных средств, который в свою очередь направил Аллану письмо с просьбой прийти и пересдать экзамен на права. «Он и впрямь собрался сдавать экзамен, чтоб его! – говорила Мишель. – Я поверить не могла!» Но, к ее облегчению, машину у Аллана угнали и разбили. А для Аллана это был удар. «Он был сам не свой. Он написал целую эпитафию своей “Хонде” на желтом листе бумаги о том, как много она для него значила, какой трагедией было потерять ее, как он утратил с ней часть своей личности, – рассказывала мне Мишель, – как будто его чувство личности было разрушено».
Анозогнозия Аллана была, вероятно, легкой в сравнении с уровнем отрицания больных параличом. Тем не менее Альцгеймер позволяет нам понять нервные механизмы анозогнозии и ее соотношение с нашим чувством личности. Именно эти механизмы изучает Джиованна Замбони, нейробиолог Оксфордского университета. В одном из исследований она обнаружила, что пациенты с болезнью Альцгеймера и анозогнозией гораздо лучше оценивали поведение близких друзей, сиделок или родственников, нежели свое. Команды, которые выполнялись во время томографии, показали, что медиальная префронтальная кора (МПФК) и левая передняя височная доля у пациентов с Альцгеймером были менее активными во время самооценки, чем во время выполнения заданий, требующих оценки других (у пациентов с незначительными нарушениями такой разницы не наблюдалось).
Тестирование показало, что анозогнозия при болезни Альцгеймера не является проблемой исключительно памяти – это проблема личности. «Она отражается в избирательной неспособности обновлять информацию, касающуюся вас, но не касающуюся других», – говорила мне Замбони.
Робин Моррис, нейропсихолог Института психиатрии в Кингс Колледже в Лондоне, согласен с этим мнением. Моррис полагает, что анозогнозия при болезни Альцгеймера проистекает из большей проблемы, чем забывание диагноза. У нас, по утверждению Морриса, есть особая форма семантической памяти, связанная со знанием о самих себе, – система саморепрезентации. Эта «персональная база данных» отличается от семантического знания о прочих объектах и фактах окружающего мира и вообще о внешних вещах. «Есть нечто совершенно особенное в нашей саморепрезентации», – говорил Моррис во время нашей встречи в Лондоне. Он предположил, что при Альцгеймере «люди не интегрируют новую информацию в свою систему саморепрезентации».
Согласно Моррису, саморепрезентация – это в основном эпизодическая память о себе, каким-то образом перешедшая в семантическую. Она, так сказать, семантизировалась. Случай пациента Г.М. подтверждает идею о том, что важнейшие данные нашей эпизодической памяти фиксируются и хранятся в семантизированной форме, отдельно от прочих эпизодических воспоминаний. Когда Сюзанна Коркин спрашивала: «Какое ваше любимое воспоминание о матери?», Г.М. отвечал: «Ну, что она просто моя мать». Как выяснила Коркин, хотя у Г.М. были воспоминания о детстве, «он был неспособен вызвать в памяти эпизодические воспоминания о матери или об отце – он не мог рассказать ни об одном событии, произошедшем в конкретное время и в конкретном месте». Тем не менее у него было чувство личности, ощущавшееся, как до операции.
Если наша система саморепрезентации работает хорошо, то эпизодические воспоминания постепенно конвертируются в семантические, создавая суть нашей личности. При болезни Альцгеймера процесс нарушается. Способность мозга обновлять саморепрезентацию подорвана, о чем свидетельствует анозогнозия и, более основательно, изменение нарративной личности. Формирование нарратива замедляется или даже останавливается. Пациенты углубляются в истоки своей памяти, во времена, когда лишь закладывался краеугольный камень нарративной личности, когда ковалась их непрерывная самобытность. Лишь жестокостью судьбы можно объяснить то, что тот аспект нашего чувства личности, который позволяет нам совершать передвижение во времени, вспоминая или создавая идентичность, которую философы называют автоноэтическим сознанием, – последним созревает в юности и первым разрушается под ударом болезни Альцгеймера.
В тот день, когда я познакомился и поговорил с Алланом, он был невероятно мил. Мишель была этому рада: именно в это время суток, по ее словам, до обеда, открывалось маленькое окошко осознанности перед тем, как Аллан снова станет труднодоступным.
«Вас беспокоит будущее в связи с болезнью Альцгеймера?» – спросил я Аллана.
«Нет, я уже не думаю о будущем, – сказал он, – мне семьдесят, семьдесят один». (Ему было восемьдесят один на тот момент, семьдесят было, когда ему поставили диагноз). «Я прожил хорошую жизнь. Могло быть и хуже. Я решал мировые проблемы, у меня двое детей, теперь уже двое внуков. Это хорошо. Я повидал мир, когда служил в авиации». Это было во время дислокации в Германии, он увидел весь ужас разрушений, принесенных Второй мировой войной. Его глубоко поразило посещение концлагеря в Дахау, это укрепило его мнение о том, что мир был бы куда лучше, если бы им управляли не диктаторы и политики, а цыгане и балерины – Мишель пояснила, что так он называл «людей, стесненных в средствах и любящих искусство».
Мишель указала – и я с ней согласен – на то, что Аллан цеплялся за самые сильные свои воспоминания: начиная с того времени, как он начал служить в авиации, и до того, как стал преподавателем по философии. На то была причина. Это был период формирования и закрепления самобытности Аллана. «Мы думаем, что вы более тщательно встраиваете эти воспоминания в свое чувство личности, формируя более длительные репрезентации, – говорил мне Робин Моррис. – Эти базовые строительные блоки – основные понятия, определяющие, кто вы есть, – не меняются в течение жизни или же меняются незначительно».
На финальной стадии болезни Альцгеймера они тоже будут поражены, но на тот момент Аллан имел резервные воспоминания о том, каким он был в 18 лет, когда его трижды исключали из школы за курение. Школьный психолог посоветовал ему вступить в ряды ВВС, так он и поступил. Его отправили на базу в Мюнхен, в Германию, где он выучился на авиамеханика. В возрасте 22 лет он вернулся в Сан-Франциско, где начал работать в авиакомпании и посещать занятия в местном колледже. Он хотел стать радиоведущим, но один из преподавателей сказал, что его голос для этого не подходит, и убедил его брать занятия по философии. Совет оказался дельным – Аллан полюбил философию, начал преподавать и со временем стал уважаемым и любимым многими профессором.
Когда я беседовал с Алланом, он не всегда был точен в деталях или в последовательности событий (я точно знаю, о чем говорю, Мишель меня просветила).
Например, когда Аллан рассказывал о преподавателе, который предложил ему изучать философию, он сказал: «Это тот самый, который сказал: “Теперь, когда тебя выгнали… сигареты… Почему бы тебе не пойти служить в авиации?”». А на самом деле, к моменту встречи с этим преподавателем, Аллан уже отслужил в авиации, и тот предложил ему посещать занятия по философии.
Если бы Мишель не рассказала мне историю Аллана заранее, мне было бы сложно выстроить эти воспоминания в правильном порядке. К концу нашей встречи в тот день Мишель оставила нас с Алланом наедине, чтобы мы могли еще побеседовать. Я снова спросил его о его жизни. Вот фрагмент этого разговора, записанный дословно, когда мы снова вернулись к разговору о службе в авиации, уже многократно упомянутой:
«Тут мы вступили в авиацию, и мы продолжали придумывать ситуации… совсем как вы. Все хотели летать, а потом один сказал, нет, у вас алгебра. Кто-то мне сказал, что у меня нет алгебры. И я тогда сказал, хорошо, займусь чем-нибудь другим. Мы сели на поезд до Сан-Франциско, поехали в Бостон, сели на корабль, корабль был ненамного больше, чем эта комната, и там было двенадцать-пятнадцать человек, а самое интересное было то, что… многим из них… было плохо. А я нет. Мы выходили наружу, и нас тошнило. У меня даже фотография была. Да.
Потом мы сошли с поезда. Где-то два с половиной дня до Мюнхена. Мюнхен в центре Германии, вот это где. Все… Американцы и немцы вместе. Мы были там… ладно… два года… потом мы поехали обратно. Там я стал работать в авиакомпании. А все мне говорили: “А почему ты в колледж не идешь? Ты же всегда книжки читаешь!” А это детективы были».
Одно яркое воспоминание Аллан упоминал во время разговора несколько раз: фермеры махали солдатам, когда их поезд проносился по полям. Аллану было восемнадцать, когда он увидел этих фермеров через окно поезда. Но вот точно вспомнить, было ли это в Техасе или в Германии, он не мог. Пока что Альцгеймер не стер самые яркие воспоминания Аллана, но многое перепутал в его голове.
При встрече в офисе в Лондоне Робин Моррис указал на два ключевых изменения, которые происходят с пациентами с болезнью Альцгеймера. Одно, как мы уже видели раньше, – это то, что они не могут приобретать новые знания о самих себе и поэтому не могут обновлять свою нарративную личность. Другое – это то, что, вероятно, существуют структуры мозга, отвечающие за поддержку нашей личности, которые поражаются Альцгеймером, поэтому пациенты обращаются к самым устойчивым частям своего нарратива. Эти устойчивые воспоминания обычно относятся к поздней юности и ранней зрелости – совсем как та версия самого себя, которую вызывал в памяти Аллан в своих бессвязных воспоминаниях.