связан с храмовым служением.
С другой стороны, не стоит обращать внимания на сочинения фригийцев, в которых говорится, что Серапис был сыном Харопы, дочери Геракла, а Тифон – сыном Эака и внуком Геракла. Достоин презрения и Филарх, писавший, будто Дионис первым привел из Индии в Египет двух быков, и одного из них имя было Апис, а другого – Осирис. Серапис же якобы – имя того, кто все упорядочивает, происходящее от “сайрейн” – слова, которое иные толкуют как “украшать” и “упорядочивать”. Все, что у Филарха, – бессмыслица, но еще большая бессмыслица у тех, кто говорит, что Серапис не бог, а названный этим именем саркофаг Аписа, и что есть в Мемфисе некие медные ворота, называемые вратами Забвения и Плача. Они открываются всякий раз, как хоронят Аписа, издавая при этом тягостный и резкий звук. Поэтому якобы, когда звучит любая медная вещь, нас охватывает волнение. Умереннее те, кто утверждает, что имя происходит от “сэбестай” и “сустай” и так или иначе обозначает движение всего сущего. Большинство же жрецов говорят, будто Апис и Осирис – одно, поучая и наставляя нас, что надо считать Аписа воплощенным образом души Осириса. Я со своей стороны полагаю, что если имя Серапис – египетское, то оно означает “радость” и “веселье”, и основываюсь на том, что веселые праздники египтяне называют сайрами. А Платон говорит, что Гадес получил свое имя, как бог благодетельный и радушный по отношению к тем, кто к нему попадает» («Исида и Осирис», 27–29).
Этимология имени нового бога темна; одни слышат в нем отзвуки Осириса, другие – Аписа, третьи – их обоих (см. цитированный выше фрагмент Плутарха, где он упоминает об отождествлении их жрецами). П. Элгуд предлагает еще одно толкование – не лишенное остроумия, но, по нашему мнению, ложное: «Имеется и более современная гипотеза о том, что Птолемей позаимствовал Сераписа в Вавилоне. Если верить Арриану, приводившему в своем сочинении довольно достоверные сведения, в этом городе существовало святилище Сераписа. Именно туда отправились Селевк и другие военачальники накануне смерти Александра, чтобы попросить бога сохранить ему жизнь. Когда Птолемей, возможно, принимавший участие в этом событии, стал придумывать имя для созданного им бога, он мог вспомнить о вавилонском божестве».
Арриан действительно пишет: «В дворцовых дневниках говорится, что Пифон, Аттал, Демофонт и Певкест, а затем Клеомен, Менид и Селевк легли спать в храме Сераписа, чтобы узнать у бога, не будет ли полезнее и лучше принести Александра в храм и умолять бога об излечении. Раздался голос, исходивший от бога; не надо приносить Александра; ему будет лучше, если он останется на месте. “Друзья” так и объявили; Александр же умер, словно смерть и была для него лучшим уделом» («Поход Александра», VII, 26). Обратим внимание на последнюю фразу – она нам пригодится при исследовании вопроса о «вавилонском Сераписе».
Пара фрагментов есть и у Плутарха: оба также связаны с последними днями жизни Александра: «Однажды Александр, раздевшись для натирания, играл в мяч. Когда пришло время одеваться, юноши, игравшие вместе с ним, увидели, что на троне молча сидит какой-то человек в царском облачении с диадемой на голове. Человека спросили, кто он такой, но тот долгое время безмолвствовал. Наконец, придя в себя, он сказал, что зовут его Дионисий и родом он из Мессении; обвиненный в каком-то преступлении, он был привезен сюда по морю и очень долго находился в оковах; только что ему явился Серапис, снял с него оковы и, приведя его в это место, повелел надеть царское облачение и диадему и молча сидеть на троне. Александр, по совету прорицателей, казнил этого человека, но уныние его еще усугубилось, он совсем потерял надежду на божество и доверие к друзьям» («Александр», 73–74).
«Питон и Селевк были посланы в храм Сераписа, чтобы спросить у бога, не надо ли перенести Александра в его храм. Бог велел оставить Александра на месте. На двадцать восьмой день (месяца даисия, т. е. 13 июня. – Е.С.) к вечеру Александр скончался» («Александр», 76).
Начнем со второго автора. С нашей точки зрения, Плутарх, как жрец, должен был бы верить в Сераписа как божество, не приурочивая начало его бытия к указу Птолемея; т. е. для Плутарха, скажем так, Серапис был всегда, поэтому и неудивительно, что он мог проявлять какую-то активность в Вавилоне. Тем паче что Плутарх жил намного позже смерти Александра, уже в нашу эру, а в «Исиде и Осирисе» пишет, что считает имя «Серапис» египетским. Так что вряд ли можно всерьез говорить о каком-то малоизвестном вавилонском божестве, «подарившем» имя божеству греко-египетскому. О «вавилонском Сераписе» вкратце упоминает и Иоганн Дройзен, не выдвигая, однако, этой версии и уподобляя его Иркаллу (Нергалу, божественному царю преисподней, супругу Эрешкигаль), к которому сошла богиня Иштар (за своим любимцем Таммузом, см. следующую главу), то есть Дройзен полагает, как мы считаем, что именем Сераписа греческими авторами (как царских «Дневников», так и Аррианом, и Плутархом) был просто обозначен местный вавилонский бог, владыка царства мертвых. Достаточно вспомнить, что именно в этой ипостаси – «заведующего умершими» – он практически и представлен у Арриана.
Бюст Сераписа. Музей Пио-Клементино. Ватикан
В своем «развитии» птолемеевский Серапис «пошел» по пути дальнейшего слияния со всеми возможными богами, включая владыку Олимпа – Зевса. Ф.Ф. Зелинский указывает на часто встречающуюся античную религиозную формулу – «Един Зевс-Серапис», которая «характерна и для этой эпохи, стремящейся уже к единобожию в иной форме, более простой и откровенной… Нам сохранена легенда, что в самый момент возникновения александрийского культа кипрский царь Никокреонт, обратившись к новому богу с вопросом, кто он, получил от него ответ: “Небо – моя глава, море – мое чрево, в землю упираются мои ноги; мои уши реют в воздухе, мои очи сияют солнцем”». В малоазийском Милете сохранились руины и фронтон храма еще более синкретического божества, чем сам Серапис, – Гелиоса-Сераписа (III в. до н. э.) – вообще шествие египетских богов в их эллинистических формах было поистине триумфальным, что по Малой Азии, что, позже, по всей Римской империи. Одна из первых надписей об этом (датируется примерно 305 г. до н. э.) обнаружена в малоазийском Галикарнасе. В своих странствиях по Турции мне нередко приходилось встречаться с культом этих божеств – в Эфесе, за библиотекой Цельса, у нижней агоры, некогда стоял храм Сераписа, а на государственной (верхней) агоре – храм Исиды; в Приене сохранился фундамент «храма египетских богов» – Сераписа, Осириса (интересно их разъединение в данном случае, порождающее вопрос: а точно был ли Серапис «реинкарнацией» именно Осириса? Впрочем, никаких скоропалительных выводов делать не будем, оставляем перечень на совести археолога Сюзан Байхан), Исиды, Гарпократа и Анубиса; в археологическом музее в Иераполисе (Памуккале) стоит статуя жрицы Исиды, а во дворе музея – божественный египетский сокол – Гор; в археологическом музее Анталии есть две прекрасные небольшие парные статуи Сераписа и Исиды с младенцем Гарпократом… Еще одним интересным сюжетом является слияния Сераприса с иным египетским божеством – змеевидным Агатодемоном.
Еще Александр Македонский планировал сделать последнего александрийским божеством, общим для греков и египтян, – именно эту идею, в конечном счете, и воплотил Птолемей с Сераписом, но этому предшествовал ряд интересных экспериментов. Змей почитали и греки, и египтяне, и даже иудеям они не были чужды (вспомним, конечно, не только райского искусителя, но и знаменитого Медного змия, остановившего при Моисее эпидемию). «Пристрастие» Александра к змеям объясняет Плутарх: «Однажды увидели также змея, который лежал, вытянувшись вдоль тела спящей Олимпиады (матери Александра. – Е.С.); говорят, что это больше, чем что-либо другое, охладило влечение и любовь Филиппа к жене и он стал реже проводить с нею ночи – то ли потому, что боялся, как бы женщина его не околдовала или же не опоила, то ли считая, что она связана с высшим существом, и потому избегая близости с ней. О том же самом существует и другой рассказ. Издревле все женщины той страны участвуют в орфических таинствах и в оргиях в честь Диониса; участниц таинств называют клодонками и мималлонками, а действия их во многом сходны с обрядами эдонянок, а также фракиянок, живущих у подножья Гемоса (этим последним, по-моему, обязано своим происхождением слово “фрэскэуэйн” – threskeuein, служащее для обозначения неумеренных, сопряженных с излишествами священнодействий). Олимпиада ревностнее других была привержена этим таинствам и неистовствовала совсем по-варварски; во время торжественных шествий она несла больших ручных змей, которые часто наводили страх на мужчин, когда, выползая из-под плюща и из священных корзин, они обвивали тирсы и венки женщин. После явившегося ему знамения Филипп отправил в Дельфы мегалополитанца Херона, и тот привез ему оракул Аполлона, предписывавший приносить жертвы Аммону и чтить этого бога больше всех других. Говорят также, что Филипп потерял тот глаз, которым он, подглядывая сквозь щель в двери, увидел бога, спавшего в образе змея с его женой. Как сообщает Эратосфен, Олимпиада, провожая Александра в поход, ему одному открыла тайну его рождения и настоятельно просила его не уронить величия своего происхождения. Другие историки, наоборот, рассказывают, что Олимпиада опровергала эти толки и восклицала нередко: “Когда же Александр перестанет оговаривать меня перед (богиней) Герой?”» (женой Зевса) («Александр», 2–3).
Да и Арриан пишет, рассказывая о походе Александра по египетской пустыне к оракулу Аммона: «Птолемей, сын Лага, рассказывает, что перед войском появились две змеи, наделенные голосом; Александр велел проводникам довериться божеству и следовать за ними, и змеи указали им дорогу к оракулу и обратно» («Поход Александра», III, 3).
Очень соблазнительно видеть в этих двух вещих змеях тех самых, о которых упомянул П. Элгуд, тем паче что рассказ о них восходит к самому Птолемею: «К Семе (гробнице Александра в Александрии. –