Венера и Адонис. Художник Ф. Гойя
Но критика – удел мужей возвышенных, а кликушество – «серых» женщин. Александрийская поэзия оставила нам несколько замечательных произведений, обрисовывающих как само празднество, так и его осмысление. Первым бесценным источником для нас является XV идиллия Феокрита Сиракузского (Косского; 300–260 гг. до н. э.) «Сиракузянки», известная также как «Женщины на празднике Адониса». Феокрит побывал в 60‐е гг. III в. до н. э. при александрийском дворе и наблюдал празднование Адоний в поистине государственном масштабе. Приведем наиболее существенные фрагменты; особо интересен приводимый Феокритом в этой идиллии гимн Адонису, точнее – ежегодная погребальная песня, показывающая нам опять же интереснейшую непосредственную зарисовку древнеалександрийской народной религиозной жизни (не исключено, что на последний день празднеств выпадало состязание певиц):
Горго:
…Вместе пойдем мы с тобою в палаты царя Птолемея,
Праздник Адониса там. Говорят, что по воле царицы
Все там разубрано пышно…
Праксиноя:
…Смотри, перед нами
Конницы царской отряд…
Горго:
Ну же, вперед, Праксиноя! Гляди, что ковров разноцветных!
Ах, как легки, как прелестны! Как будто богини их ткали!
Праксиноя:
Мощная дева Афина! Каких же ткачей это дело?
Кто они, те мастера, что узоры для них начертили?
Люди стоят, как живые, и кружатся, будто бы живы,
Словно не вытканы. Ах, до чего ж человек хитроумен!
Там – вот так диво для глаз – возлежит на серебряном ложе
Он, у кого на губах чуть первый пушок золотится,
Трижды любимый Адонис, любимый и в тьме Ахеронта…
Горго:
…Во славу Адониса песню
Хочет пропеть уроженка Аргоса, искусная в пенье,
Та, что и в прошлом году погребальную песню всех лучше
Спела, и нынче, наверно, споет. Она уж готова.
Певица:
О госпожа, ты, что любишь душою и Голг, и Идалий,
Эрика горный обрыв, Афродита, венчанная златом!
Друга Адониса снова из вечных глубин Ахеронта
После двенадцати лун привели легконогие оры.
Медленней движетесь, оры благие, вы прочих бессмертных;
Людям желанны вы все же за то, что дары им несете.
О Дионея Киприда! Из тленного тела к бессмертью
Ты воззвала Беренику, как нам повествует сказанье,
Каплю за каплей вливая амброзии сладкой ей в сердце.
Ныне ж во славу тебя, многохрамной и многоименной,
Дочь Береники сама, Арсиноя, Елене подобна,
Пышно Адониса чтит и его осыпает дарами.
Вот золотые плоды, что деревьев вершины приносят;
Вот словно сад расцветает в серебряной пышной корзине;
С мирром душистым сирийским сосуды стоят золотые;
Кушаний много на блюдах – их стряпали женщины долго,
Сладкие соки цветов с белоснежной мешая мукою;
Эти – на сладком меду, а иные – на масле душистом.
Все здесь животные есть, и все здесь крылатые птицы.
Вот и зеленая сень, занавешена нежным анисом,
Ввысь вознеслась; а над нею летают малютки эроты,
Словно птенцы соловьев, что, порхая от веточки к ветке,
В кущах высоких дерев упражняют некрепкие крылья.
Золота сколько, резьбы! Из слоновой точеные кости
Мощные Зевса орлы виночерпия юного держат.
Сверху пурпурный покров, что зовется «нежней сновиденья», —
Так их в Милете зовут, и самосцы зовут скотоводы.
Рядом с престолом твоим красавца Адониса место:
Это – Киприды престол, здесь сидит Адонис румяный.
Он девятнадцати лет иль осмьнадцати, твой новобрачный.
Нежен его поцелуй – пушком обросли его губы.
Ныне, Киприда, ликуй, обладай своим мужем любимым!
Завтра же ранней зарей, по росе мы, все вместе собравшись,
К волнам его понесем, заливающим пеною берег.
Волосы с плачем размечем и, с плеч одеянья спустивши,
Груди свои обнажив, зальемся пронзительной песней.
Ты лишь один, полубог, что являешься к нам и нисходишь
В мрак Ахеронта опять, ты один, – даже сам Агамемнон
Доли такой не стяжал, ни Аянт, что во гневе был страшен,
Также ни старший из тех двадцати, что родила Гекуба,
Или Патрокл, или Пирр, что домой из-под Трои вернулся,
В древнюю пору лапифы иль Девкалиона потомки,
Иль Пелопидов семья, иль Аргоса сила – пеласги.
Милостив будь к нам, Адонис, в грядущем году благосклонен.
Дорог приход твой нам был, будет дорог, когда ты вернешься.
Комментируя обычай александрийских гречанок праздновать Адонии, «с плеч одеянья спустивши, груди свои обнажив», Шарль Пикар пишет: «Кажется, что особенность, отличающая амазонок, то, что они обнажали одну грудь (отсюда предание, что вторая отрезана, так как ее не видно), является упрощенным, существенно измененным соответствием одного из критских обычаев – здесь при жертвоприношениях женщины обнажали свою грудь полностью… На изображении на ойнохойе из Мальи мы видим… голую женщину с раздвинутыми ногами. То, что нам сегодня кажется таким бесстыдным, обнаруживается также и в многочисленных микенских фигурах на тронах, изображенных голыми, с расставленными бедрами… (Также видим) фрагментарную процессию, которая, видимо, направляется к Великой Матери; первая фигура на нем – женщина (груди сильно выпячены)… В действительности “бесстыдство”, если уж это слово можно употребить, было на Крите, в Египте и в Азии скорее пороком богинь, богинь – матерей плодородия, изображение которых в религиозных целях не казалось скабрезным. В любом случае мы благодаря находке в Малье… можем наблюдать очень древний обычай оголения на Крите». А раз так, по этому поводу сразу добавляем фрагмент из работы Ю.В Андреева о минойском матриархате:
«Женщина пользовалась в минойском обществе особым почетом и уважением как существо, по самой своей природе тесно связанное с сакральной сферой бытия, можно даже сказать, целиком принадлежащее этой сфере и в силу этого способное выполнять функции посредника между миром людей и миром богов. Не случайно в многочисленных сценах ритуального характера, запечатленных в критской фресковой живописи и в глиптике, женщины, будь то жрицы или богини (провести сколько-нибудь четкую грань между теми и другими удается далеко не всегда), как правило, ведут себя намного более активно, чем сопутствующие им мужчины. На долю последних обычно достаются лишь второстепенные, служебные функции… Испытывая благоговейный ужас перед землей, которой они поклонялись в образе великого женского божества – дарительницы жизни и в то же время ее губительницы, минойцы какую-то часть этого смешанного со страхом пиетета переносили на женщин – своих матерей, сестер и жен. Самой природой женщины были поставлены в положение своего рода “полномочных представительниц” Великой богини и всего возглавляемого ею сонма женских божеств. В них видели как бы смертных дублерш божества, частицы той благодетельной и одновременно смертельно опасной, враждебной человеку силы, присутствие которой минойцы постоянно ощущали в своей повседневной жизни… [На фреске из Акротири] “дамы” явно не похожи на гаремных затворниц, которых их мужья или отцы выпустили из привычного заточения во внутренних покоях домов по случаю большого общенародного торжества. Скорее напротив, мы можем видеть в них горделивых домовладычиц, величественно взирающих на окружающую их праздничную суету с кровли своих жилищ, своего рода “маток” этого пестрого “человеческого улья”… В этой связи заслуживает внимания весьма красноречивая символика минойского костюма… Женщины… демонстративно выставляли на всеобщее обозрение совершенно обнаженную грудь, подчеркивая тем самым свое превосходство над представителями противоположного пола, по своей природе не способными ни к рождению, ни к вскармливанию детей».
Дамы в голубом. Минойская фреска
Но вернемся к Феокриту. Он – не серьезный нравоучительный дидакт, его «стихия» – природа, легкая эротика, не менее легкая ирония, зарисовки. В «Смерти Адониса» он легко и изящно, не сказать – легкомысленно, переосмыслил кровавую трагедию:
Адониса Киприда
Когда узрела мертвым,
Со смятыми кудрями
И с ликом пожелтелым,
Эротам повелела,
Чтоб кабана поймали.
Крылатые помчались
По всем лесам и дебрям,
И был кабан ужасный
И пойман и привязан.
Один эрот веревкой
Тащил свою добычу,
Другой шагал по следу
И гнал ударом лука.
И шел кабан уныло:
Боялся он Киприды.
Сказала Афродита:
«Из всех зверей ты злейший,
Не ты ль, в бедро поранив,
Не ты ль убил мне мужа?»
И ей кабан ответил:
«Клянусь тебе, Киприда,
Тобой самой и мужем,
Оковами моими,
Моими сторожами,
Что юношу-красавца
Я погубить не думал.
Я в нем увидел чудо,
И, не стерпевши пыла,
Впился я поцелуем
В бедро его нагое.
Меня безвредным сделай:
Возьми клыки, Киприда,
И покарай их, срезав.
Зачем клыки носить мне,
Когда пылаю страстью?»
И сжалилась Киприда:
Эротам приказала,
Чтоб развязали путы.
С тех пор за ней ходил он,
И в лес не возвратился,
И, став рабом Киприды,
Как пес, служил эротам.
Кабан-гомофил: какая находка для современного Запада! По сравнению с этим произведением «Плач об Адонисе» Биона Смирнского (120—57 гг. до н. э.) вполне традиционен:
«Ах, об Адонисе плачьте! Погублен прекрасный Адонис!
Гибнет прекрасный Адонис!» – в слезах восклицают эроты.
Ты не дремли, о Киприда, покрывшись пурпурной фатою;