Итак, рассматриваем древнейшего Аттиса, «произошедшего», по Павсанию, от Агдистис. Ф.Ф. Зелинский уточняет, как именно боги отделили ее мужские половые органы: «Сила (т. е. семя. – Е.С.) Зевса во время его сна стекает на землю; оплодотворенная Земля рождает страшное двуполое существо, получившее от места своего рождения, горы Агда, имя Агдистис. Его разрушительная удаль заставила богов принять меры против него; по их постановлению, Дионис налил вина в источник, из которого оно утоляло свою жажду, последствием чего был глубокий сон опьяненного. Тогда Дионис тонкой веревкой привязал его мужской детородный член к его же ноге, так что оно, проснувшись, сильным и быстрым движением само себя оскопляет». Несостоявшимся тестем Аттиса называется царь Мидас, небезызвестный персонаж античной мифологии – и довольно незадачливый: то Аполлон вытягивает ему уши в ослиные, когда он проголосовал за победу сатира Марсия на музыкальном состязании, то он выпросил на свою беду дар обращать все в золото своим прикосновением, отчего чуть не умер от голода. Этот Аттис недовоскрешен, как пишет Ф.Ф. Зелинский: «Во время свадьбы врывается ревнивая Агдистис; при ее виде всеми овладевает безумие. Аттис схватывает свирель Агдистис, бежит в горы и там под сосной сам себя оскопляет. За этим самоизувечением следует смерть. Тогда Агдистис раскаивается в своей ревности: она просит Зевса вернуть жизнь ее любимцу. Это, однако, оказывается невозможным; единственное, что он может ей даровать, это – нетленность его тела: его волосы продолжают расти, его мизинец продолжает двигаться. Агдистис хоронит тело Аттиса в Пессинунте и учреждает в честь него, как бога, ежегодное празднество и жреческую коллегию – тех оскопленных “галлов” (местных, пессинунтских, названных так от реки), которых мы там встречаем».
Голова Аттиса в Эфесском археологическом музее. Турция
Сосна упомянута неслучайно – по одной из менее распространенных версий, именно в это дерево превращается Аттис, как о том пишет Овидий:
С кроной торчащей пришли подобравшие волосы сосны, —
Любит их Матерь богов, ибо некогда Аттис Кибелин,
Мужем здесь быть перестав, в стволе заключился сосновом.
Как пишет М. Элиаде: «Так как Агдитис есть не что иное, как эпифания обоеполой Великой Матери, Аттис одновременно является и сыном, и любовником, и жертвой Кибелы. Богиня сожалеет о своей ревности, кается и оплакивает своего возлюбленного».
Ф.Ф. Зелинский явно выделяет в этом мифе два мотива – азиатский и греческий: «(Он) носит на себе следы согласовательской работы; самый явный – рассказ об исходе самого героя. Одержимый безумием, он бежит, оскопляет себя под сосной и там же умирает. Это – обычное в подобных случаях удвоение мотива, если автору традиции угодно было заставить Аттиса умереть, самооскопление было излишне; если он хотел, чтобы он, в пример жрецам-галлам, жил оскопленным слугой своей богини, ему не следовало отправить его тотчас же на тот свет. Всматриваясь в эти два соединенные Тимофеем мотива, мы легко убедимся, что один из них греческого происхождения, другой – азиатского. В самом деле, сосредоточимся на первом. В прекрасного пастуха Аттиса влюбляется богиня Агдистис, она берет его с собою на охоту – не так ли и Артемида сопутствовала прекрасному охотнику Ипполиту? Но юношу не удовлетворяет любовь богини: он ей изменяет ради царевны и становится жертвой ее ревнивого гнева, лишая себя жизни под влиянием насланного ею безумия – не так ли и Дафнис, променявший божественную нимфу на смертную царевну, стал жертвой ее ревности? Но Агдистис раскаивается в своей суровости: она ищет своего возлюбленного, ищет его, ищет… и находит наконец во власти смерти – не так ли и Деметра искала свою дочь, пока не нашла ее во власти царя мертвых? И это все? “Она хотела вернуть ему жизнь, но Зевс воспротивился”. Знакомый прием при рудиментарном мотиве: “Неосуществленное намерение”. Уже по этому одному мы можем догадаться, что первоначально Агдистис своею любовью вернула жизнь своему возлюбленному. Но это подтверждается и другими источниками: исходом Аттисовых мистерий было воскрешение их героя».
Азиатский мотив раскрывается так: «В недоступной глуби Фригии, таинства Матери справлялись с жестокой, кровавой обрядностью. Не в виде ласковой женщины с символом плодородия изображалась горная Матерь: ее кумиром был черный камень, хранимый в пещерном храме ее горы. И экстаз участников ее весеннего праздника принимал грозный вид исступления: острыми камнями, черепками, ножами они наносили раны друг другу и себе и в крайнем разгаре страсти доходили до самооскопления. Это было симпатическим чествованием любимца богини, Аттиса, впервые принесшего ей эту неслыханную жертву».
По словам М. Элиаде, «кровь и половые органы, приносимые Кибеле, обеспечивали плодородие почвы. Но с течением времени этот древний культ получил новое религиозное наполнение: его кровавые обряды стали средствами искупления».
Однако самооскопление было слишком грубым для греческого ума и чувства – и тогда «на помощь» пришел Адонис с его кабаном, Аттис стал воскресать благодаря любви Богини-Матери, той же Агдистис, о которой Ф.Ф. Зелинский пишет: «За смертью, благодаря любви Матери, должно было последовать воскрешение, радостный и благоговейный конец “мистерий Аттиса”. Ибо, само собою разумеется, что Агдистис – не более как прозвище Матери, владычицы горы Агда над Пессинунтом, вполне понятное там и непонятное в других местах».
Действительно, греки стали часто смешивать Адониса и Аттиса, да и не только их – вот отрывок из «Гимна солнцу» философа Прокла (412–485 гг. н. э.):
В песнях тебя прославляют отцом Диониса великим,
Аттисом также эвойным в чащобах лесных величают,
Нежным Адонисом в гимнах тебя прославляют иные.
М. Элиаде пишет о мистериях Аттиса: «В мистериях Митры и Аттиса совершалось жертвоприношение быков и баранов над рвом, покрытым решеткой: кровь капала на миста, находящегося во рву. Каким-то неясным для нас образом неофит принимал ритуальное участие в литургическом сценарии, вращающемся вокруг смерти и воскресения божества. Посвящение воспроизводило нечто вроде imitatio dei [подражание богу]. Большинство отрывочных указаний, которые имеются в нашем распоряжении, относятся к символической смерти и воскресению миста… В мистериях Кибелы неофит считался moriturus, “умирающим”. За этой мистической смертью следовало новое рождение – духовное. Саллюстий пишет, что во фригийском обряде новопосвященных “кормили молоком, как будто они вновь родились”. Во время церемоний неофит созерцал некие священные предметы или манипулировал ими, а ему в это время сообщалось толкование их символики; возможно, это было эзотерическое толкование, которое объясняло и доказывало их спасительное значение. В определенный момент посвящения мист участвовал в ритуальном пиршестве… Благодаря посвящению неофит становился равным богам. Апофеоз, обожествление, “обессмерчивание” (apathanatismos) – понятия, характерные для всех мистерий».
Н. Румянцев добавляет, что первоначально миста обливали святой водой во очищение как его грехов, так и грехов его предков, и только после этого могло следовать обливание кровью. Этот автор полагает, что исконно фригийцы омывались бараньей кровью (это был их тотем), в то время как обычай омываться кровью быка привнесен на землю Фригии завоевателями-персами и являлся частью их культа быкоборца-Митры. Упомянутая Элиаде мистическая смерть весьма походила по обряду на настоящие похороны: посвящаемого отводили в подземное помещение храма, зарывали до головы и совершали весь положенный заупокойный ритуал. Затем в полночь в помещение вносился огонь, и жрец объявлял о воскресении посвящаемого, закрепляя произошедшее событие миропомазанием горла. Затем мист с пляской приносил к статуям сосуд-кериос и свершал из него возлияния; завершался этот этап обряда вкушением особого священного хлеба, подносимого на тимпане, и вина (или настойки на кедровых орехах или семенах сосны) – короче говоря, причастием. После этого мисту выжигалось клеймо, не исключено, что в форме креста, и его (ее) отводили по некоему коридору со всеразличными пугалами сочетаться в конце пути священным браком: мужчин – с Кибелой (значит, не все посвящаемые мисты лишались заветной возможности), женщин – с Аттисом.
Описание омытия кровью и ритуального самооскопления сохранены у поэта Аврелия Пруденция Клемента (348–413 гг. н. э.):
Роман в ответ: «Вот я перед тобой стою;
Не бычья это кровь, моя доподлинно.
О чем я молвил, ты узнал, несчастнейший
Язычник, – ваших кровь быков священную,
Чьей жертвенною вы резней насквозь мокры?
Верховный жрец ведь в ямину, изрытую
В земле, нисходит ради посвящения,
В тесьме чудесной, повязью торжественны
Виски омкнувши, на власах венец златой,
Стянув шелкову тогу на габийский лад.
Тесницей, сверху настланной, творят помост,
В щелях сквозящий меж доской непригнанной;
Засим иль сверлят, или же щепят настил,
И частым древо буравом изнизано,
Чтобы зияло в нем отверстий множество.
Сюда огромный бык, со лбом свирепейшим,
Цветов гирляндой иль по раменам увит,
Или рогов меж спутанных, приводится,
И лучезарен лоб у жертвы золотом,
И шерсть его златою крыта тяголью.
Поставив зверя к жертвоприношению,
Грудь освященной рассекут рогатиной;
Кипящей крови изрыгнет широкая
Стремнину рана, на мостки дощатые
Курящийся ток с клокотаньем выплеснув.
По неисчетным тут щелей проточинам
Дождь, ниспадая, тлеющей росой кропит,
Его сретает жрец, в глуби схороненный,
И, каждой капле мерзку подклонив г