ная система «патроната» позволяла богачам ставить в епископы «своих» людей, обслуживающих их интересы (как и сейчас), превращая, разумеется, какие бы то ни было «выборы паствой» в простую проформу – церковь все более становилась не общиной равных, а учреждением при епископе, надзиравшим за финансами, порядком, проповеднической деятельностью, судебными вопросами и т. д. Прежние «демократические выборы» епископа общиной остались в прошлом, одобрение народом осталось лишь постыдным фарсом (так и доныне: формально на церковных соборах должны присутствовать и миряне, чтобы соборное решение имело силу, но разве что от них зависит?..). Так что еще на рубеже I–II вв. священномученик Игнатий Богоносец, епископ Антиохийский, изрек, что нет церкви без епископата, и на этих самых дрожжах взошел известный афоризм св. Киприана Карфагенского (1-я пол. III в.): «Кому церковь не мать, тому Бог не отец», взятый буквально на щит современной церковью. Получается, это они как бы решают за Бога, кто ему дитя, а кто – нет!
Но это все с одной стороны; нельзя не отметить, что излюбленная концепция советского времени о борьбе епископов за обладание властью, влиянием и церковными деньгами имеет один изъян: как правило, при очередных гонениях в первую очередь страдал епископ. То есть приходится допустить два варианта: либо эти люди были действительно настолько обуреваемы алчностью и властолюбием, что готовы были, возвысясь этаким дубом на равнине, непременно навлечь на себя удар государственной молнии, лишь бы стать «халифами на час», либо – и с этим мы, пожалуй, и согласимся – были все же и достойные пастыри, готовые не только стричь своих овец, но и к самопожертвованию за них и за веру (ну это все, опять же, слишком упрощенно – бывало, паства сама прятала пастыря, а бывало, его просто не могли поймать – или даже не хотели, как в случае с Киприаном Карфагенским, об этом – позже). Кроме того, именно в создании жесткой епископской централизации христианских общин Э. Ренан видит залог и причину их выживания в языческое время. «Павловы» церкви, то есть из язычников, гораздо быстрее откликнулись на этот процесс, нежели аморфные иудео-христианские общины, сохранявшие относительную синагогальную демократию, – поэтому они и увяли, в итоге, если не «перестроились» вовремя. К середине II в. раздел общины свершился – по меткому выражению Ренана, «по одну сторону – пастыри; по другую – стадо». Но он считает, что без епископата, взявшего на себя роль представителей и уполномоченных разрозненных и несходных общин, христианство бы исчезло лет через 300–400, как культ Митры: вышедшие из «революционной горячки» христианской демократии консервативные и аристократические учреждения оказались для церкви спасительными. Но о какой-то близости с учением Христа говорить, пожалуй, уже не приходилось.
Замечательно писал Б. Спиноза (1632–1677 гг.) в «Богословско-политическом трактате»: «Отыскивая причину зла, я не сомневался, что оно возникло оттого, что толпе религией вменялось в обязанность смотреть на служение при церкви как на достоинство, а на церковные должности – как на доходную статью и оказывать священникам высший почет. Ведь, как только началось в церкви это злоупотребление, тотчас у всякого негодяя стало являться сильнейшее желание занять должность священнослужителя, любовь к распространению божественной религии переродилась в гнусную алчность и честолюбие, а самый храм превратился в театр, где слышны не церковные учители, а ораторы. И ни один из таких ораторов не руководится желанием учить народ, но старается вызвать в нем удивление к себе, публично осудить разно с ним мыслящих и учить только тому, что ново и необыкновенно, [т. е. тому] чему толпа больше всего и удивляется… Почти все выдают свои измышления за Слово Божие и стараются только о том, чтобы под предлогом религии принудить других думать заодно с ними… Иеремия (в гл. 7, ст. 4) говорит, что иудеи его времени ложно называли храм Соломона храмом божьим, ибо, как сам он продолжает в той же главе, наименование “божий” можно было прилагать к тому храму только до тех пор, пока его посещают люди, которые чтут его и защищают справедливость; если же его будут посещать убийцы, воры, идолопоклонники и другие преступные люди, тогда он скорее яма для преступников».
Параллельно с возвышением епископата проводилось формирование новозаветного канона, в который были тщательно отобраны лишь некоторые книги, в то время как большинство других подобных сочинений, не устраивавших церковную верхушку, были уничтожены – даже св. Лука свидетельствует в своем Евангелии, что «многие начали составлять повествования» (Лк. 1: 1) о Христе – а в Новом Завете их всего 4; разумеется, были «отчислены» Евангелия и произведения гностического и иных еретических толков («Евангелие Фомы», «Евангелие детства», «Евангелие от Иуды», «Гром. Совершенный Ум» и др.; дольше всех продержалось и чудом сохранилось «Евангелие от Никодима»), но пострадали и такие весьма чтимые ранее и абсолютно демократические сочинения, как «Пастырь» Герма, «Дидахе» («Учение 12 апостолов»), многочисленные апокалиптические сочинения, громящие грешников и богачей (например, «Апокалипсис Петра»).
А когда Константин I дозволил церкви выйти из подполья, тут она и размякла в государственных объятиях. Г. Буасье в работе «Падение язычества» ярко и аргументировано рассуждает по поводу того, что Константин «возглавил» христианскую церковь практически «по привычке», так же, как он являлся главой язычества в качестве pontifix maximus. Что же касается христианских епископов, позволивших это, то он тонко и едко отмечает, что их ошеломили почести, дары и великолепие императорского двора, «обернувшегося» теперь к церкви, и «епископы были подкуплены с первого момента; они 10 лет противостояли всем угрозам, но не могли устоять против некоторых почестей и милостей». За подробностями отсылаем читателя к труду названного автора.
При этом церковь немедленно из гонимой превратилась в гонительницу, так что африканский еретик IV в. Донат Великий задал знаменитый риторический вопрос: «Quid est imperatori ad ecclesiam?», т. е. какое дело императору до церкви? Вся церковная история позволяет вновь задать его – правда, как водится, в пустоту. Кому интересно, может обратиться к трудам итальянских гуманистов, П. Хельчицкого и Л.Н. Толстого, где все сказано предельно точно и ясно, а незашоренному взгляду все это очевидно и ныне. Пресловутая Юстинианова «Симфония» церкви и государства, выставляемая им как дуэт, на деле лишь появление на сцене двоих, из которых один поет, зажав другому рот и оставив только сомнительную честь периодически подлизывать поющему. Достаточно вспомнить византийских патриархов – вполне верноподданного Анастасия, которого Константин V велел выпороть, провезти голым на осле, после чего он продолжил служить; или когда император, готовя одного сына к власти, оскоплял другого и направлял «по духовной линии», чтобы к моменту воцарения у его сына был «готовый» и верный патриарх. Тому же примером – «ручные» митрополиты Ивана Грозного после Филиппа Колычева, допетровские патриархи, исключая тушинского ставленника Филарета Романова и Никона, верноподданнейшие деятели «Ведомства Православного исповедания» (это не ирония, это подлинное наименование!) синодальной эпохи и нынешняя ситуация. А вспомнить константинопольского патриарха, который после захвата турками Константинополя стал всего лишь османским чиновником в ранге трехбунчужного паши, отвечая за суд, покорность и своевременный сбор «шерсти» со своей паствы?! С другой стороны, перед нами вереница убитых и сосланных высоких чинов церкви, осмелившихся воспротивиться государевой воле (патриарх Константин II, казненный за отстаивание иконопочитания; Фома Бекет, архиепископ Кентерберийский; митрополит Филипп Колычев). Выходит, что бы власть ни придумала, ей все дозволится, церковь и слова не скажет, а то и лишнего фимиаму подпустит. Захотел царь-батюшка Павел Петрович стать гроссмейстером католического Ордена иоаннитов (напомним, что с точки зрения православия католики – раскольники) – пожалуйста. Елизавету Федоровну прославили преподобномученицей, хотя она ни пострига не принимала, ни каких бы то ни было обетов (от послушницы до схимницы), а просто блажила, обрядившись в монашку [ «приблатненная», одним словом; какая тут скорбь по мужу – «голубому князиньке» (ох, неспроста его ныне столь усердно почитают в некоторых мужских монастырях!], коль при его жизни за своей сексуальной ему ненадобностью она жила с Джунковским) – кому какое дело?
П. Хельчицкий (XV в.) именует папу и императора двумя большими китами, которые прорвали сеть св. Петра и тем самым выпустили всю прежде изловленную рыбу: «Уловленные апостолами долго удерживались в целой, неповрежденной сети, но когда после них с течением времени люди, чувствуя себя безопасными, заснули, явился враг и насеял плевел между пшеницею, и плевелы так размножились, что пересилили пшеницу и ослабили ее. Крепким сном объяты были христиане в то время, когда император наделил первосвященника имуществом и властью; бесчувственные от тяжкого сна, они дерзнули отвергнуть нищету, в которой пребывали во имя Христово, и променять ее на владычество и честь императорскую и даже выше императорской. Сначала укрывались они в ямах, пещерах и лесах, а потом, глядь, сам император возит священника по Риму, посадив его на белую кобылу. Этим была нарушена чистота и невинность апостольского звания. Поэтому сеть Петрова сильно разодралась, когда вошли в нее эти два великих кита, т. е. первосвященник с королевским владычеством и честью, превышающею императорскую, и император, ввалившийся под кожу веры с языческою властью и должностями. Когда оба эти кита повернулись в сети, она так разодралась, что теперь немного уже остается от нее в целости. От этих двух китов народились множество неправдивых сословий, которые, в свою очередь, дерут сеть веры: во-первых, монахи различного покроя и цвета, потом ученые люди, школьные, университетские, затем настоятели приходов; потом из неученых: разные дворянские роды, украшенные гербами, потом сословия горожан. Каждое из этих собраний и сословий стремится господствовать, приобретая себе земли или хитростью, или насилием, или куплею, или по наследству. Одни из них паны духовные, другие – светские.