Конечно, и сейчас можно было попробовать просто вскочить и задать такого стрекоча, что вряд ли Феофан в его солидном возрасте смог бы за ней угнаться. Да, скорее всего, и не побежал бы он за ней… больно нужно…
Эта последняя мысль, как ни странно, немного успокоила Саньку. К тому же её вдруг охватила странная какая-то апатия, безразличие какое-то полное. Куда ей бежать в этой чужой жестокой стране, как сможет она вести себя так, чтобы не привлекать излишнего внимания окружающих?! Одна одежда чего стоит, а речь, а поведение… и хорошо ещё, что этот монах её за мальчишку принял…
И Санька, поднявшись, медленно подошла к огню и уселась подле него, но не рядом с Феофаном, а чуть в стороне. На костре, в помятом медном котелке аппетитно булькало какое-то густое варево, и от одного только его запаха рот Саньки наполнился слюной. А может, она просто здорово проголодаться успела?
– Тебя как звать, отрок? – не глядя на Саньку, спросил Феофан, непрерывно помешивая в котелке большой деревянной ложкой. – Али ты и имени своего не помнишь?
– Почему, помню, – сказала Санька, сглатывая слюну. – Санькой меня зовут, вернее, Александрой. Александром… – быстро поправилась она, – Санькой, то есть…
– Наше имя, – удовлетворённо кивнул Феофан. – Не басурманское. А я, грешным делом, тебя совсем, было, за басурманина принял. Из земель персидских али из степей киргизских… одеяние на них чудное иногда бывает, вроде твоего…
– Нет, я не оттуда, – сказала Санька. Потом она помолчала немного и добавила, немного смущаясь: – А сейчас какой год?
– Какой год?
Перестав помешивать варево, Феофан удивлённо взглянул на Саньку.
– Я просто больна… болен был немного, – смущаясь всё больше от необходимости врать, пояснила Санька. – В памяти провалы… припадки случаются…
– Твой припадок, Алексашка, нас из большой беды выручил, – задумчиво произнёс Феофан, снимая котелок с огня. – Постеснялись, ироды, хворое дитя трогать, а иначе не миновать бы нам с тобой поруба земляного али избы пыточной. А год сейчас шесть тысяч шестьсот первый от сотворения мира…
Услышав такую огромную цифру, Санька невольно встрепенулась. А что, если это всё же будущее… а то, что она сейчас наблюдает: что-то вроде ролевой игры…
Потом до её сознание дошли самые последние слова Феофана, и Санька вдруг вспомнила, что на Руси до Петра было какое-то странное летоисчисление, совсем не похожее на наше…
– А от рождества Христова сейчас который год будет? – убитым тоном пробормотала она.
– От рождества Христова?
Феофан задумался, что-то просчитывая в уме.
– По летоисчислению латинскому сейчас год тысяча шестьсот седьмой от рождества Спасителя нашего, Иисуса Христа…
Он вздохнул, зачерпнул ложкой немного из котелка и, непрерывно дуя, поднёс ко рту.
– Соли маловато… – проговорил Феофан, вторично вздохнув. – Только где её сейчас взять, соли? Страшное время, Алексашка… от Батыева разорения такого страшного времени на Руси святой не было! И люди сейчас – аки звери лютые, а жизнь человеческая гроша ломаного не стоит! – Он замолчал, подсунув котелок к Саньке и протянув ей ложку, добавил: – Одна ложка у меня, так что давай, первым хлебай…
Санька хотела, было, отказаться, но рука её, невольно ухватив ложку, уже погружала её в дымящееся варево. А потом она, обжигаясь, глотала, почти не жуя, содержимое котелка и опомнилась лишь тогда, когда умяла почти половину этого самого содержимого.
– Спасибо! – сказала она, отодвигая от себя котелок с ложкой. – Очень вкусно! А из чего похлёбка?
– Из чечевицы с бараниной похлёбка, – задумчиво проговорил Феофан, принимая котелок. – Неужто ты чечевицы никогда не едал? Али в ваших местах её не растят?
Санька ничего не ответила. Врать не хотелось, правды сказать она тем более не могла.
– Молчишь? А может, откроешься, всё же: кто ты и откуда идёшь?
Он принялся за еду, одновременно ожидая ответа на свой вопрос, а что ему могла сказать Санька. Она просто молча сидела, и молча же наблюдала за тем, как Феофан доедает чечевичную похлёбку.
– Не хочешь, не говори… – сказал Феофан, покончив с едой. – Котелок помой… там ручеёк, у холма…
Санька взяла котелок и двинулась в указанном направлении. Она и вправду обнаружила там, не ручеёк даже, небольшую речушку с чистой и на удивление тёплой водой.
Вот только мыть жирные котелки даже в такой, хоть и вполне комфортной, но всё же не особенно тёплой воде Саньке как-то не приходилось. Может, набрать воды и на костре её вскипятить?
– Ты, Алексашка, особо не мудрствуй! – словно прочитав Санькины мысли, крикнул от костра Феофан. – Сполосни, потом песочком продрай и вновь сполосни. И будет с него!
Санька так и поступила. Причём, выдраила котелок на совесть (и песком его прочищала, и травой протирала… и так несколько раз). А, вернувшись к костру, принесла с собой полный котелок воды, увидев которую, Феофан одобрительно крякнул и тут же принялся пить.
– Хочешь стать послушником, Алексашка? – спросил он Саньку, поставив котелок на траву. – А потом, Бог даст, и в настоящие монахи определишься, когда в возраст войдёшь…
И тут Санька поняла, что ей надо делать.
Надо отыскать Ивана!
«Машина времени», возможно, сейчас у него, и если у Ивана хватило ума хорошенько её припрятать от посторонних глаз, тогда…
Тогда у них ещё остаётся шанс вернуться.
Домой, или в будущее… куда угодно, только подальше от страшного этого времени!
Но даже если «машины» у Ивана нет – всё равно Саньке просто необходимо его отыскать! И как можно скорее!
– Я брата ищу, – сказала она, умоляюще глядя на монаха. – Иваном кличут. Он немного старше меня и повыше будет, но одет очень похоже. Вы его сегодня не встречали?
– Не встречал, – сказал Феофан, подкидывая в костёр последние сучья. – А давно с ним разошлись?
– Вчера, – сказала Санька, потом подумала немного и добавила: – Точнее, позавчера…
– Теперь легко потеряться… – вздохнул Феофан. – Тёмное время, страшное! Наказует нас Господь за грехи наши тяжкие! За Иоанна государя грехи… за грехи Бориса, царя суетного, неправедного… – он замолчал, неожиданно строго взглянул на Саньку. – Самозванец, за царевича Дмитрия себя выдававший, год почти в Москве царствовал… слыхал небось о таком?
– Слышал немножечко, – сказала Санька, навострив уши. – А сейчас кто в Москве царствует?
– Сейчас – царь боярский! – понизив голос почти до шёпота, сказал Феофан. – Шуйского Василия бояре с крыльца кремлёвского царём выкликнули, да Бог всё видит! И в наказание нам ещё одного самозванца послал. И иные бают, что прежний самозванец смерти избежал, чур меня, чур!
И, замолчав, Феофан истово перекрестился.
– А сам-то ты крещёный, Алексашка? – неожиданно строго спросил он Саньку. – Али в басурманской вере какой?
– Крещёный! – сказала Санька. – В прошлом году крестили!
На этот раз Санька сказала чистую правду, но тут же сообразила (с опозданием, правда), что лучше бы ей соврать. У них тут, наверное, всех крестят сразу же после рождения…
– А крест на тебе есть? – всё так же строго поинтересовался Феофан.
Санька торопливо полезла рукой под тенниску и вытащила из-под неё маленький нательный крестик на цепочке.
– Вот!
Она боялась, что Феофан сейчас примется рассматривать её крестик и что-то такое неправильное в нём обнаружит, но монах лишь удовлетворённо кивнул головой. Облегчённо вздохнув, Санька вновь спрятала крестик под тенниску.
– Ты не серчай, Алексашка, что на слово тебе не поверил! – пророкотал Феофан. – А молитвы какие знаешь?
– Разные.
Санька не знала ни одной из молитв и даже не представляла, как будет выкручиваться, ежели Феофан сейчас попросит (или прикажет, что, впрочем, одно и то же) прочитать хотя бы «Отче наш».
Но монах на этот раз, кажется, поверил Саньке на слово. И принялся укладываться спать, положив под голову котомку.
– Тяжёлая плеть у боярина… – пробормотал он, ворочаясь с боку на бок. – До сих пор плечо огнём горит…
Санька вдруг вспомнила, как хлестал Феофана расфуфыренный молодчик в кольчуге, а тот, под издевательский хохот остальных всадников, лишь униженно кланялся и просил о пощаде.
И хоть принял удары Феофан именно из-за неё, Санька вдруг с удивлением почувствовала, что не испытывает к монаху за этот его самоотверженный поступок ни малейшей даже благодарности. Лишь жалость какую-то непонятную, да и ту с изрядной долей презрения…
А Феофан тем временем перестал ворочаться и, кажется, даже задремал. Тогда и Санька принялась укладываться на ночлег, выбирая местечко повыше и посуше.
– Ты, Алексашка, ежели продрог, ползи ко мне! – сонно пробормотал Феофан. – Вдвоём, оно куда как теплее будет…
«Ага! – мысленно ответила ему Санька. – К тебе?! Разбежалась!»
Вдвоём и в самом деле было бы теплее, но Санька всё же решила держаться подальше от непонятного этого монаха. Улёгшись в траву, спиной к догорающему, но всё ещё немного согревающему костру, она свернулась калачиком и постаралась поскорее уснуть.
Но сон всё никак не шёл и не шёл к Саньке. Вместо него приходили мысли, большей частью невесёлые и даже печальные.
Например, Санька вдруг вспомнила о маме. И подумала, как ужасно будет, если они больше никогда уже не встретятся. Никогда… какое это страшное слово!
Потом Санька представила себе весь тот переполох, что поднимется в деревне, когда обнаружится, наконец, их с Иваном исчезновение. Вернее, оно уже обнаружилось, и их ищут сейчас везде: и в лесу, и возле озера, и, конечно же, в самом озере… и в поисках этих задействована полиция, а может даже армейские подразделения десантной воинской части, расположенной за пять километров от деревни. И мама с безумными заплаканными глазами вторые сутки не отходит от телефона в ожидании хоть каких-либо известий… впрочем, у тёти Клавы точно такие же безумные выплаканные глаза, и она тоже всю ночь напролёт торчит у телефона.
И вновь и вновь, всё ещё на что-то надеясь, мама набирает номер Санькиного мобильника… и снова, в который уже раз, слышит пугающе-бездушную фразу автоответчика: тел