конницей на Сандепу. Как прошлись казачки забайкальские и уральские по японским тылам! Что вы на это скажете, барон?
— С казаками я не знаком. У меня предки военными моряками были. Но уверен, что будь Мищенко порасторопнее, то он мог бы набег на Инкоу продолжить до Ляодуна.
— Ух ты, ничего себе сказал. Под самый Порт-Артур!
— А почему бы и нет. Казаки военными интеллигентами никогда не были. Они и пропитание себе на вражеской территории добудут, и фураж для коней. Только дай им волю.
— Каким же способом они себя обеспечат? Грабежом китайцев и маньчжур?
— Это грабежом не называется. А экспроприацией в ходе военных действий.
— Но так можно и с военно-полевым судом познакомиться. Не правда ли, господа?
— Не познакомятся. Война кормится войной, а не в китайском трактире за серебро из полковой казны. Казаки всегда воевали на подножном корму.
— Уж не мечтает ли барон Унгерн обратиться в казачье сословие?
— А почему бы и нет? У меня прапрадед был сослан в Забайкалье. И жизнь закончил среди местного казачества. Он, как и байкальские буряты, буддистом был.
— Эстляндский барон, морской офицер — и буддист?
— Точно так. Христианство он оставил в Индии. Там и буддистом стал. За что его англичане арестовали и под конвоем этапировали в Санкт-Петербург.
— Давно это было?
— Ещё до Екатерины Великой...
Когда состав прибыл в Иркутск, пришлось выгружаться. Окружного железнодорожного пути вокруг заменой оконечности Байкальского моря тогда ещё не было. В зимнюю стужу наращивали лёд на озере и прокладывали рельсы на шпалах. Когда вода была чистой, нагоны перебрасывали через Байкал от берега до берега на паромных пароходах. В войну они курсировали круглосуточно. Даже в штормовую погоду, которая особенно часто случалась у гористых западных байкальских берегов, принося немало бед судоводителям. Они только пошучивали между собой:
— Суровое море, суровый Байкал...
Вольноопределяющиеся оказались на другом байкальском берегу без штормовых приключений. В Верхнеудинске, ставшем в советское время Улан-Удэ, Унгерн впервые увидел забайкальских казаков. Если не считать, разумеется, виденную им на парадах забайкальскую полусотню четвёртой сотни лейб-гвардии Сводно-Казачьего полка, квартировавшего не в столице, а в близком Павловске вместе с лейб-гвардии Мортирным артиллерийским дивизионом.
Порядок на верхнеудинском железнодорожном вокзале поддерживала казачья конвойная команда местного градоначальника. Унгерна и его спутников поразил сам вид казаков, которые с их восточными чертами лица совсем не походили на донцов или, скажем, кубанцев. Сидели они на низкорослых, с виду неказистых степных лошадках, явно проигрывавших в сравнении с донскими конями, длинноногими, с крепкой шеей. Да и посадка верхнеудинских казаков была какая-то необычная, чуть ли не бочком. Но непринуждённая и для них привычная. Казалось, что и пикой сбить такого всадника почти невозможно.
Казаки с прищуром глаз поглядывали на всё, что творилось на площади. Унгерн сделал умозаключение; в их форме есть что-то, чем всадники особенно гордились перед толпой. Этим что-то оказалось то, что отличало их от рядовых сибирских стрелков, артиллеристов и тыловых нестроевых чинов — лампасы. Широкие, жёлтого цвета. Скорее даже оранжевого, выгоревшего за лето.
Унгерн залюбовался всадниками, редкой цепью охватившими привокзальную площадь. Казаки наблюдали за порядком, порой гуляя плётками по спинам расходившихся пассажиров. Разумеется, если те были нижними чинами или людьми гражданскими.
При наведении порядка в людской толпе, где преобладали серые шинели, забайкальские казаки, особенно урядники, покрикивали грозно и немногословно:
— Порядок! Должен быть порядок!..
Порой они, одаривая плёткой какого-нибудь подвыпившего солдата, ругали его на своём языке, произнося матерные слова по-русски. При этом монгольского типа лица почти ничего не выражали, кроме служебного рвения.
Протолкавшись поближе к оцеплению, Унгерн спросил оказавшегося рядом артиллерийского фельдфебеля в чёрной мохнатой маньчжурской папахе и с нашивками сверхсрочнослужащего на рукаве выгоревшей от солнца гимнастёрки:
— Чьи казаки?
— Местные. Конвойная команда городского головы. Верхнеудинские буряты.
— Красиво смотрятся даже в городе. Уже не говоря о степи.
— Ещё бы. Прирождённые пастухи. Здесь в Забайкалье стад не счесть. Тысячные табуны коней ходят.
— А как они показали себя на войне? Ведь вы, фельдфебель, прибыли в Верхнеудинск из Маньчжурии?
— Из неё треклятой. За пополнением прибыл для дивизиона мортир. А воюют забайкальцы-казаки на славу. Лучшая кавалерия у командующего нашего, генерала Куропаткина.
— Любопытно.
— Что любопытно? Вот будете по Гаоляну маршировать или ползать на флангах, на казачков и насмотритесь. Только не всё бывает ладно там у верхнеудинских бурятских казаков.
— Почему?
— Видишь забайкальские лампасы? Жёлтые. А лица? Людей здешней Азии.
— Ну и что из этого?
— А вот что. Японские кавалеристы тоже жёлтые лампасы на штанах носят. И лица схожи. Были случаи, когда казаков-бурят наши вновь прибывшие пехотинцы за японцев принимали. Стрелять по ним начинали, а те, само собой, в ответ. Люди гибли и ранения получали, пока не разбирались, что свои.
— А вам самим приходилось бывать в таких переделках?
— Мне нет. Но вот свидетелем такого боя раз бывал. У железнодорожной станции это было, где мой дивизион с мортирами сгружался. Вместе с нами выгружался батальон стрелков из полка, прибывшего аж из-под Москвы. Тот взвод, что за станцию вышел, видит в лощине спешенных конников. Сидят, как в засаде.
— Ну и что? Ведь дело в армейском тылу было.
— Московские стрелки испугались: лица азиатов, лампасы, видно хорошо, жёлтые. Как у японской кавалерии. Стрелки на землю бросились, винтовки с плеч поснимали и давай по казакам стрелять. Такой стрекот стоял, слов нет.
— Чем дело-то закончилось?
— Буряты отвечать стали. Пока разобрались — раненых десяток с двух сторон. А двух пехотинцев, ещё пороху не нюхавших на войне, отпели и зарыли тут, у станции.
— Грустная история. Ничего не скажешь. Но поучительная.
— Грустная не грустная, а просто фронтовая. Сами-то откуда будете в погонах вольноопределяющегося?
— Из столицы. Заканчивал Морской корпус, да не успел до этой войны выпуститься.
— Значит, решил повоевать за Отечество с японцами?
— Значит, так. Где-то должен военный человек сражаться за Россию хоть раз в жизни.
— Жизнь у тебя, если судить по годам, ещё долгая. Навоюешься до моих лет ещё досыта. Успеешь всего навидаться, не только этой Маньчжурии...
Повоевать на маньчжурских полях войны вольноопределяющемуся барону Роману Унгерну-Штернбергу почти не пришлось. Долго ехал в Китай по Транссибу, долго ходили документы по окружному штабу и Морскому военному ведомству, не сразу его полк сибирских стрелков послали в бой на передовую.
Однако доброволец-кадет отличиться всё-таки на большой войне успел. В самый её последний момент, когда русские армии встали на Сыпингайской позиции. Японцы тогда атаковать так и не решились.
Дело было под Ю-хуан-тунем, в ходе проигранного Куропаткиным Мукденского сражения. Тогда пехотинцы полка, в котором вольноопределяющийся барон Унгерн временно выполнял должность взводного командира (старшего унтер-офицера ранило, и его отослали в тыловой лазарет), поддержали атакой соседей, поистративших силы в схватке за китайское селение, название которого выговаривалось с большим трудом и плохо запоминалось.
Сохранилось описание того боя за Ю-хуан-тунь очевидца событий. Правда, он смог охватить в своих воспоминаниях только часть, описать только то, чему был лично свидетель:
«...От целого Юрьевского полка осталось в строю уже несколько сот нижних чинов при 2 офицерах, но эти жалкие остатки всё ещё дрались и удерживали теперь за собой только самую восточную окраину Ю-хуан-туня.
…В деревне шла усиленная ружейная перестрелка.
…Высоко в воздухе, перелетая через наши головы, зашипели шимозы и шрампели, лопаясь где-то далеко сзади нас...
Поглядев в сторону Мукдена, я увидел, что на горизонте, растянувшись версты на две, редкой цепью наступает наш полк, держась своим центром направления на Ю-хуан-тунь...
По мере приближения первой цепи за ней обозначились ещё две таких же.
Оказалось, что главнокомандующий, узнав о поражении юрьевцев, приказал взять Ю-хуан-тунь обратно. Это шли на него в атаку Лифляндский, Козловский и Севский полки.
Чем ближе подходил... шедший впереди полк, тем сильнее становился огонь японцев.
Вдруг передняя шеренга наша, разомкнутая шагов на 10 дистанции, залегла в шагах 200», и дала залп по фанзам.
…После первого же залпа наша цепь встала и побежала…
Первая шеренга… залегла. За нею подвигались новые. Шрампели и шимозы лопались кругом, вырывая то тут, то там отдельных людей.
Там, где образовывались широкие промежутки в шеренгах, слышались крики: «Подравнивайся, держи дистанцию!», и всё неслось вперёд.
Вот за одной из шеренг идёт патронная двуколка...
Треск взрыва, клуб дыма». Лошадь и ездовой падают, двуколка, накренившись набок, с перебитым колесом, остаётся на месте.
В это же время со мной равняется скачущий верхом санитар. Но вдруг как-то дико взмахивает руками и валится с лошади.
Последняя, почувствовав себя без седока, круто поворачивает назад и мчится карьером.
Я думал, что санитар убит на месте. Он лежал от меня всего в шагах пяти. Я подполз к нему и заглянул в глаза. Голова повернулась ко мне, уставившись на меня удивлёнными глазами.
— Ты что, ранен? — спрашиваю его.
— Так точно, ваше благородие, по левому боку ударило, а куда — разобрать не могу, кажись в плечо.