Я знал, что она была просто в ужасе, напугана, но я никогда не предполагал, что те чувства были направлены конкретно на меня. Я наблюдал за ее развитием, пока мы были вместе; она, казалось, чувствовала себя более комфортно с каждой проходящей неделей. Счастливее. Свободнее. Я позволил себе поверить, будто она видела будущее для нас; что она хочет быть со мной, но считает это невозможным.
Я никогда не предполагал, что ее вновь обретенное счастье было благодаря Кенту.
Провожу здоровой рукой по лицу, прикрывая рот. То, что я сказал ей.
Глубокий вдох.
То, как я коснулся ее.
Моя челюсть сжимается.
Если бы это было только сексуальным влечением, я уверен, что не страдал бы от невыносимого унижения. Но я хотел больше, чем просто ее тело.
И вдруг я умоляю свой разум представить стены, и ничего кроме них. Стены. Белые стены. Блоки бетона. Пустые комнаты. Открытое пространство.
Я строю стены, пока они не рушатся, а после на их месте возвожу новые. Я строю и строю, остаюсь неподвижным, пока мой рассудок не проясняется, очищается, оставляя только небольшую белую комнатку. Лишь одна лампа, свисающая с потолка.
Чистая. Нетронутая. Безмятежная.
Я моргаю, когда весь потолок катастрофически давит на тот мир, что я построил, а страх подкатывает к горлу, не позволяя сглотнуть. Я толкаю стены, делая пространство в комнате шире, чтобы иметь возможность, наконец, дышать. Пока я не в состоянии стоять.
Иногда я жалею, что не могу выйти за пределы себя самого, хотя бы на короткое время. Хочу оставить это изношенное тело позади, но слишком много целей, слишком велик их вес. Эта жизнь — все, что у меня осталось. И я понимаю, что не буду рад собственному отражению в зеркале.
Я противен самому себе. Я должен покинуть эту комнату как можно скорее, иначе мои мысли ополчаться против меня. Я принимаю поспешное решение и впервые не обращаю внимания на то, во что одет. Натягиваю свежую пару брюк, но брезгую рубашкой. Продевая здоровую руку через рукав пиджака, а на второе плечо просто накидываю. Я выгляжу смешно, но подумаю об этом уже завтра.
Для начала мне нужно покинуть эту комнату.
Глава 3
Дэлалью единственный здесь, кто не испытывает ненависть ко мне.
Он по-прежнему съеживается от страха в моем присутствии, однако не заинтересован в моем свержении. Я чувствую это, хотя и не понимаю. Он, скорее всего, единственный человек в этом здании, кто рад тому, что я не умер.
Я придерживаю руку, чтобы держать солдат подальше, которые рвутся вперед, когда я открываю дверь. Это затрачивает большое количество концентрации, чтобы предотвратить дрожь в пальцах, а затем я стираю небольшой блеск пота со лба. Момент слабости недопустим. Этих людей не волнует моя безопасность; они только хотят быть ближе к зрелищу, которым я стал. Они хотят увидеть трещины в моем здравомыслии, но у меня нет ни малейшего желания показывать это.
Вести их вперед — в этом заключается моя работа.
В меня стреляли, но это не смертельно. Есть вещи, которыми управляют; и я буду управлять ими.
Об этой ране забудут.
Ее имя не будет произнесено.
Мои пальцы сжимаются и разжимаются, пока я направляюсь к комнате L. Я никогда раньше не задумывался, насколько длинные эти коридоры и сколько помещается в них солдат. Ни передышки от любопытных взглядов, в которых читается разочарование тем, что я не умер. Я даже могу не смотреть в них, чтобы узнать, о чем они думают. Но зная то, что они чувствуют, я ощущаю решительность к жизни, стремление прожить долгую жизнь.
Я никому не позволю наслаждаться своей смертью.
—Нет.— Уже в четвертый раз я отмахиваюсь от чая и кофе.— Я не пью кофеин, Дэлалью. Почему ты всегда настаиваешь на этом при подаче моей еды?
—Полагаю, что надеюсь, что Вы измените свое решение, сэр.
Я поднимаю глаза. Дэлалью улыбается своей странной, дрожащей улыбкой. Я не совсем уверен, но думаю, что он пошутил.
—Почему?— Я тянусь за куском хлеба.— Я вполне способен держать глаза открытыми. Только идиот надеется на энергию бобов или листьев, чтобы бодрствовать в течение дня.
Дэлалью больше не улыбается.
—Да,— говорит он.— Конечно, сэр.— И смотрит вниз на свою еду. Я наблюдаю, как его пальцы отталкивают чашку с кофе.
Я бросаю хлеб в свою тарелку.
—Это мое мнение,— обращаюсь я к нему, на этот раз спокойно,— ты не должен так легко отказываться от собственного мнения. Предъяви свои убеждения. Аргументируй все логически. Даже если я не согласен, ты не должен отказываться.
—Конечно, сэр,— шепчет он. Некоторое время он молчит, а после его пальцы вновь достигают чашки кофе.
Эх, Дэлалью.
Мне кажется, что он единственный мой путь к общению.
Первоначально он был назначен на этот сектор моим отцом, и с тех пор ему приказано оставаться здесь, пока он еще в состоянии выполнять свои обязанности. И хотя он, наверное, на сорок пять лет старше меня, все равно настаивает быть под моим командованием. Я знал лицо Дэлалью еще с детства; часто видел его возле нашего дома, сидя на многих совещаниях, которые проводились в те годы, когда Восстановление еще не приняло меня.
Было множество встреч в моем доме.
Мой отец всегда планировал такие беседы, такие обсуждения, частью которых мне не разрешалось быть. Члены этих заседаний сейчас стоят в правлении мира, и когда я смотрю на Дэлалью, я не могу не удивляться тому, почему он никогда не стремился к большему. Он был частью этого режима с самого начала, но, кажется, он доволен умереть тем, кем он сейчас является. Он всегда выбирает место подчиненного, даже когда я даю ему слово; он отказывается от всех предложений, даже когда я предлагаю высокую плату. Я ценю его лояльность, но меня нервирует его преданность. Кажется, ему не нужно больше, чем он уже имеет сейчас.
Я не должен доверять ему.
Но доверяю.
Но иначе я просто сойду с ума из-за нехватки общения. Кроме холодного общения, я ничего не могу предложить своим солдатам, и не потому, что они хотят видеть меня мертвым, а потому, что я ответственный лидер перед ними, и мой долг — мыслить объективно. Я приговорил себя к одинокой жизни, в которой нет ни коллег, ничего, кроме собственного ума. Мне удалось создать образ опасного лидера, и потому мне никто не перечит, никто не ставит под сомнение мой авторитет. Никто не будет говорить со мной иначе, нежели как с главнокомандующим и регентом сектора 45. Дружба — это не та вещь, которую я когда-либо испытывал. Ни будучи ребенком, ни сейчас.
За одним исключением.
Месяц назад я встретил исключение из этого правила. Есть один человек, который всегда смотрел мне прямо в глаза. Человек, который говорил со мной, не подбирая слов; тот, кто не боялся показать мне свой гнев, или проявить любые другие грубости в моем присутствии; единственный, кто осмелился бросить мне вызов, повысить на меня голос… Уже в десятый раз за сегодня я жмурю глаза. Разжимаю кулак и кладу вилку на стол. Моя рука снова начинает пульсировать, и я хватаюсь за таблетки, спрятанные в моем кармане.
—Вы не должны принимать более восьми таблеток в течении суток, сэр.
Я открываю крышку и бросаю в рот еще три таблетки. Жаль, что руки не перестают трястись. Мои мышцы слишком натянуты, слишком напряжены. Я на пределе.
Я не жду, пока таблетки растворятся сами. Жую их, чувствуя их горький вкус. Во рту возникает металлический привкус, благодаря которому я сосредотачиваюсь.
—Расскажи мне о Кенте.
Дэлалью опрокидывает чашку с кофе.
Помощники столовой покинули комнату по моей просьбе; Дэлалью не получает никакой помощи и своими силами пытается навести порядок. Я облокотился о спинку кресла, уставившись в стенку позади него, и мысленно подсчитываю минуты, которые утратил за сегодня.
—Оставь кофе.
—Я… да, конечно, прошу прощения, сэр.
—Стоп.
Пальцы Дэлалью выпускают салфетку. Его рука застывает на месте, паря над тарелкой.
—Говори.
Он сглатывает, колеблется.— Мы точно не знаем, сэр,— шепчет он.— То здание было невозможно найти, и тем более войти в него. Все было увешано ржавыми замками. Но когда мы нашли его,— продолжает он,— когда обнаружили, это было… дверь просто уничтожили. Мы не уверены, как именно это им удалось.
Я выпрямляюсь.
—Что ты имеешь в виду под «уничтожили»?
Он качает головой.— Это было… очень странно, сэр. Дверь была… выгнута. Будто какое-то животное повредило ее когтями. Лишь зияющая, рваная дыра в центре.
Я поднимаюсь слишком быстро, цепляясь за стол в качестве поддержки. И задерживаю дыхание, только при мысли о том, как это могло произойти. Этого не должно быть, но я позволяю себе болезненное удовольствие от воспоминания ее имени, потому что знаю, это должна быть она. Она, должно быть, сделала что-то экстраординарное, а меня даже не было там, чтобы зафиксировать это.
—Вызови транспорт,— приказываю я.— Я встречусь с тобой в Квадранте ровно через десять минут.
—Сэр?
Но я уже за дверью.
Глава 4
Рваная дыра в центре. Прямо как от животного. Правда.
Ничего не подозревающему наблюдателю это было бы единственным объяснением, но тогда в этом не было бы никакого смысла. Ни одно животное не может пробить себе проход сквозь многодюймовую арматурную сталь, не лишившись своих конечностей.
И она не является животным.
Она нежное, смертельное создание. На вид доброе, робкое, но внушающее страх. Она полностью потеряла контроль и теперь понятия не имеет, на что способна. И хотя она питает ко мне ненависть, я все равно очарован ею. Я очарован ее притворной невинностью; даже завидую силе, которой она обладает. Мне так хочется быть частью ее мира. Я хочу знать, через что она проходит, что у нее на уме, чувствовать то, что чувствует она. Кажется, такой груз нести очень тяжело.
И теперь она где-то там, выпущенная в общество.
Что за прекрасное несчастье.
Вожу пальцами по зубчатым краям отверстия, осторожно, чтобы не порезаться. В этом нет никакой определенности, задумки. Только мучительный порыв,