Допустим, что большинство способно либо иметь собственный кров, либо арендовать современное жилище со всеми удобствами. Но цивилизация улучшала наши дома, в отличие от их обитателей. Она создала дворцы, но наполнить их рыцарями и королями не так легко. И если устремления цивилизованного человека не выше, чем устремления дикаря, если большую часть своей жизни он занят только тем, что добывает предметы первой необходимости и удобства, то почему наши жилища должны быть лучше дикарских вигвамов?
Чем же обходится бедное меньшинство? Если часть людей, учитывая их материальное положение, можно ставить выше дикарей, то другая часть расположится ниже. Роскошь одного класса уравновешивается нищетой другого. С одной стороны – дворец, с другой – приют для неимущих и «тихая бедность». Масса батраков, строивших пирамиды для погребения фараонов, питались лишь чесноком, и их прах развеял ветер. Каменщик, соорудивший карниз дворца, плетется с наступлением ночи в лачугу куда хуже вигвама. Ошибочно предполагать, что в цивилизованной стране многочисленная прослойка граждан не может жить в совершенно диких условиях. Я имею в виду опустившихся бедных, а не опустившихся богатых.
Чтобы понять это, достаточно заглянуть в хибары, понатыканные повсюду вдоль железных дорог, этого новейшего достижения цивилизации. В часы ежедневных прогулок я вижу там людей, живущих в кромешной грязи. Вся зима с открытой дверью, чтобы проникал свет, поленниц не видно, и их даже трудно представить. И стар и млад постоянно ежатся из-за давней привычки дрожать от холода и невзгод, так что можно пересчитать все их ребра и позвонки. Без сомнения, они из того класса, чьим трудом созданы достижения нашего времени. Условия жизни рабочих любой специальности в Англии, этом огромном работном доме мира, приблизительно такие же.
Или давайте обратимся к Ирландии, считающейся одной из самых чистых и просвещенных стран мира. Сравните благосостояние ирландца с состоянием индейцев, полинезийцев или любых других дикарей до того, как оно ухудшилось из-за вторжения цивилизованного человека. Хотя я не сомневаюсь, что вожди этого народа не менее мудры, чем многие цивилизованные правители. Их положение доказывает только, какая убогость совмещена с цивилизацией. Не буду упоминать рабочих в наших южных штатах, производящих основные экспортные товары – основу экономики региона. Достаточно ограничиться теми, кто, как говорится, живет в средних условиях.
Многие из них никогда не задумывались на тему жилищных условий, и потому бедны всю жизнь без необходимости. Просто в силу мнения, что их дом обязан быть не хуже соседского. Как если бы они носили сюртук лишь того фасона, что под силу портному. Или, постепенно отказавшись от пальмовой шляпы или шапки из шкуры сурка, жаловались на тяжелые времена, потому что не могут позволить себе купить корону! Можно придумать дом еще удобнее и роскошнее теперешнего, но при этом придется признать, что его содержание не по карману.
Должны ли мы всегда стараться получать как можно больше, а не довольствоваться малым? Должен ли обыватель так настойчиво учить молодого человека путем правил и примеров, что ему необходимо приобрести ряд роскошных лаковых туфель и зонтов, выставленных до конца жизни в пустых гостиных для пустых гостей? Почему наша мебель не может быть такой простой, как арабская или индейская? Когда я думаю о меценатах нашего племени, которых мы возвеличили как посланцев небес, передавших небесные дары человеку, я не припомню никакой свиты у их ног, никакого вагона, груженного модной рухлядью. Если бы я мог допустить – не будет ли это странным допущением? – чтобы наша меблировка была изысканней, чем у арабов, то только в мере морального и умственного превосходства! Сейчас наши дома загромождены и загрязнены ею, и хорошей хозяйке должно вымести большую часть в мусорную яму, не оставляя утреннюю работу на потом.
Утренние заботы! Когда зарумянится Аврора и послышится музыка Мемнона, какими должны быть утренние заботы человека в этом мире? На столе моем валялось три кусочка известняка. Более всего ужасала необходимость стряхивать с них пыль ежедневно, в то время как воображаемая мебель все еще покрывалась пылью, и я с отвращением выкинул их в окно. И как в таком случае владеть меблированным домом? Лучше посидеть на открытом воздухе, ведь на траве не скапливается пыль, если только земля не вспахана.
Живущие в роскоши и расточительстве задают моду, и ей усердно следует толпа. Путник, останавливающийся в «лучших гостиных домах», вскоре обнаруживает, что содержатели считают его царем Сарданапалом. И если он смирится с их благими побуждениями, то вскоре полностью обессилит. Полагаю, что в железнодорожном вагоне мы склонны потратить на роскошь больше, чем на безопасность и удобство, и он грозит стать ничем не лучше современной гостиной с ее диванами, оттоманками, маркизами и сотнями других восточных штучек, перенятых на Западе. Хотя их придумывали для дам в гареме и женоподобных уроженцев Поднебесной империи, и даже их названия стыдно знать американцу. Лучше бы я сидел на тыкве и полностью распоряжался ею, чем жался на бархатном диване. Право, лучше ехать на гужевой повозке по земле, дыша чистым воздухом, чем отправиться на небеса в причудливом вагоне туристического поезда, всю дорогу вдыхая малярию.
Сама простота и нагота жизни человека в первобытные века предоставляли по меньшей мере преимущество странствий на природе. Восстановив силы пищей и сном, он продолжал путешествие. Находил пристанище в шалаше под луной, пробирался через долины, пересекал равнины и поднимался на горные вершины. Но люди становились орудиями своих орудий. Человек, срывающий фрукты для утоления голода, стал фермером. Тот, кто стоял под деревом, ища укрытие, – домовладельцем. Теперь мы больше не делаем привал на ночь, а обосновались на земле и забыли о небесах. Мы приняли христианство просто как усовершенствованный метод сельскохозяйственной культуры. Мы построили на этом свете фамильный особняк, а для того света огородили фамильный склеп. Лучшие произведения искусства прославляют борьбу за освобождение от земной доли, но их воздействие лишь делает низменную долю удобной, чтобы забыть высшую.
В нашем городке отродясь не находилось места произведениям изящных искусств. Если бы что-то и дошло в целости, то не нашлось бы достойного пьедестала ни в наших жизнях, ни в домах и на улицах. Нет гвоздя, чтобы повесить картину, нет полки для бюста героя или святого. Размышляя о том, как наши дома строятся и оплачиваются (или не оплачиваются) и как в них ведется и поддерживается хозяйство, я удивляюсь, что пол не проламывается под гостем, пока тот любуется безделушками на каминной полке, и не отправляет его в подпол, к надежной и настоящей, хоть и земляной, основе.
Так называемая богатая и утонченная жизнь – состояние, до которого надо допрыгнуть, и я не понимаю радостей изящных искусств, украшающих ее. Ведь мое внимание полностью занято процессом прыжка. Насколько помнится, самые длинные и настоящие из них, совершенные только благодаря человеческим мускулам, делает одно племя кочевых арабов, пролетающих, как говорят, двадцать пять футов в длину. Без опоры обычный человек непременно свалится оземь, не преодолев такое расстояние.
Так вот, первый вопрос обладателю непомерной собственности: а что для тебя опора? Один ли ты из девяноста семи, потерпевших неудачу? Или один из трех преуспевших? Ответь мне на эти вопросы, и я, возможно, обращу внимание на твои безделушки и найду их красивыми. Ведь телега перед лошадью и некрасива, и бесполезна. Прежде чем наряжать дома красивыми предметами, надо очистить стены, и наши жизни должны быть очищены, а прекрасное домашнее хозяйство и прекрасная жизнь станут им фундаментом. Нынче же чувство прекрасного лучше всего развивается на открытом воздухе, где нет ни дома, ни домовладельца.
Старина Джонсон в своем «Чудотворном провидении», говоря о первопоселенцах нашего города, его современниках, упоминает, что «они зарывались под склон холма, устраивая себе первое убежище, а землю накидывали на бревенчатый настил и сооружали на земле дымокур, у самой высокой стены». Они «не строили себе дома, – говорит он, – пока земля, с Божьего благословения, не уродила хлеб, накормивший их». Урожай первого года был столь скуден, что «долгое время они очень тонко нарезали свой хлеб». Секретарь новых провинций, записывая в 1650 году на голландском сведения для переселенцев, утверждает более определенно, что «те в Новых Нидерландах, а особенно в Новой Англии, кто не имеет возможности сразу выстроить желаемый фермерский дом, выкапывают в земле квадратную яму, похожую на погреб, шести или семи футов в глубину и настолько длинную и широкую, насколько им кажется уместным. Укрепляют землю изнутри деревом со всех сторон и обкладывают древесину корой или чем-то подобным, чтобы земля не осыпалась. Полом для этого погреба служат доски, а потолком – деревянные брусья. Крышу же возводят из очищенных бревен, покрывая их корой или дерном так, что потом могут жить в этих домах со своими семьями в сухости и тепле по два, три и четыре года. Это можно понять по перегородкам, идущим через эти погреба и делящим помещение на части, если семья большая. Состоятельные и влиятельные люди Новой Англии, когда колонии только зарождались, строили так первые жилища по двум причинам: во-первых, чтобы не тратить время на строительство и не голодать следующий сезон; во-вторых, с целью не отвращать бедных работников, привезенных в большом числе с родины. Через три или четыре года, когда местность стала подходящей для сельского хозяйства, они построили себе красивые дома, потратив на них несколько тысяч».
В действиях наших предков имелась хотя бы видимость благоразумия, поскольку их принципом было удовлетворять прежде всего самые насущные потребности. Но удовлетворены ли они сейчас? Когда я думаю приобрести роскошное жилище, меня останавливает неготовность страны принять человеческую культуру. Мы все еще вынуждены нарезать свой духовный хлеб намного тоньше, чем наши праотцы нарезали пшеничный. Это не значит, что надо пренебречь всеми архитектурными изысками, даже в самые тяжелые времена. Но пусть дома наши сначала станут прекрасными изнутри – там, где соприкасаются с нашими жизнями, как раковина с моллюском, а не будут покрыты ею. Но увы! Я был внутри одного или двух, и знаю, чем они украшены.