Иностранец сказал боярину, что для него ничего не обязательно, кроме веры в Бога.
Вечером в дверь грека постучали. Это толстый боярин прислал ему женщину. Она была невеликого роста, с круглым лицом и сальными волосами. В любви холопка оказалась неискусна, и, лёжа с ней, грек думал, что погружается в болото, не встречая ни опоры, ни сопротивления.
В его келье топили так сильно, что он спал поверх перины, а женщина – под ней.
Когда они соединялись, он ловил её испуганный взгляд. Женщине казалось, что она совокупляется с псом, и она слышала над ухом собачье дыхание.
Только через несколько дней он обнаружил, что она умеет говорить. Холопка попросилась назад, и с тех пор он её не видел несколько месяцев. Но всё равно женское время было ему интересно, ведь тут женщины ценили тепло, а на его родине – прохладу. Холод мешает старению, а жара быстро превращает женщин в старух.
Как-то в поисках книг прошлых времён он пошёл в монастырь за городом и опоздал с возвращением.
Вокруг него был снег, и сугробы намело так, что не видно было не то что огня, но и изб.
Путник думал, что вот это – настоящий русский лабиринт. Лабиринты юга сделаны из камней, лабиринты англичан – из колючих кустов, а лабиринт у русских – это однообразные стены из снега, прихлопнутые крышкой беззвёздного неба. Тот лабиринт, в котором жил Минотавр-зверь, имел каменный потолок, в садовых лабиринтах ветви иногда сходятся над тропинкой, но русский лабиринт с чёрным небом куда страшнее прочих. Тем более что Христофор в этот момент заплутал в сугробах, которые были выше его головы, но потом вдруг выскочил к реке и холмам.
Теперь Христофор шёл, уже веселее стуча в промёрзшую землю посохом. Была третья стража ночи, потому как первая начинается с закатом и называется вечером, вторая длится ещё три часа и зовётся полночью, имя третьей стражи – петроглашение, потому что это означает крик петуха. И лишь четвёртая стража, что наречена рассветом, им и кончается. Но путник не всегда доживает до четвёртой.
Вот и сейчас из леса на Неглинной реке к Христофору вышли волки. Жёлтые глаза их смотрели на грека, не мигая, а он спокойно глядел в золотые огни. Волки были худы, и не от сытой жизни они отправились на охоту за человеком.
Время замедлилось. Волки двигались плавно, но путник был быстрее.
Для начала он распорол посохом брюхо вожаку. Он знал, что стая всегда экономит силы, а верность начальству эти силы отнимает быстро. Потом он убил двух сильных волков, шедших за вожаком. После этого грек поднял посох и встал неподвижно. Луна светила ему в спину. Где-то в отдалении проснулась и выла московитская собака.
Стая скалила зубы, но не нападала. Волки пятились, но им нужен был знак, чтобы уйти с честью, и грек поднял посох и махнул им слева направо, убыстряя движение.
Волки развернулись и ушли.
Не боясь ничего, грек ходил по улицам Московии, проваливаясь в твёрдую и сыпучую воду, смешанную с грязью. Он заглядывал в лица людей, делал свои вычисления, а потом заносил их в книгу.
Но вот началась весна, и приблизилась Пасха. Потеплело, и грек снял две шубы из трёх. В Вербное воскресенье он встал на Соборной площади и стал глядеть на праздник. «Ослятя! Ослятя!» – закричали у него над ухом. Грек ожидал, что увидит осла, но этот зверь был тут редок, не то что на его родине.
Вместо осла на площадь вывели лошадь, украшенную ковром, и патриарх взгромоздился на неё. Царь стоял у стремени. Толпа крестилась и плакала.
Грек понял, что он снова находится внутри иконы, но не как чужеродное тело, а уже как участник действия. Дети запели, и шествие двинулось из города через ворота. В грязь перед идущими бросали ткань и кафтаны. Бил колокол на башне, скрежетали английские шестерёнки в часах. Время текло из города наружу, и люди шли надо рвом к собору на площади, который со всеми своими приделами и куполами почитался как отражение настоящего Иерусалима.
Грек чувствовал, что рядом с ним находится какая-то тайна. Она в самом этом движении, и в ней мирородный ум и великие умопредставления. Но тайна ускользала от него, по крайней мере пока.
В городе меж тем озоровали. Слуга с испугом рассказал, что на посаде нашли двух убитых голландцев. Они загуляли в кабаке и припозднились. И вот какие-то холопы вместе с безродным Ванькой-душегубом убили голландцев, вместо того чтобы просто ограбить.
Грек поблагодарил слугу, но всё равно не оставил привычки ходить по ночам, потому что ночью время измеряется иначе – по звёздам. А русские звёзды отличались от греческих и были им недостаточно изучены.
Однажды он брёл по пустой дороге, мимо изб. У Чарторыя из кустов к нему вышли трое, и грек спросил главного, знает ли он предел своего времени. Разбойник удивился, потому что человек перед ним не плакал и не просил пощады, а задавал непонятные вопросы. Он не сумел ответить, и тогда грек махнул посохом справа налево, отчего время потекло медленно.
После этого Христофор поинтересовался, каково имя разбойника. Тот удивился: зачем оно монаху?
Грек ответил: «Для молитв», но, уже угадав сам, пробил посохом его горло. Луна точно так же, как в случае с волками, светила ему в спину. Путник даже посочувствовал русским, что надеялись на лёгкую добычу. Потом он встал над телами и закончил молитву: «…раба Божьего Иоанна и двух, имена которых ведаешь Сам».
В нём не было сожалений: время этих людей закончилось, а он был лишь слугой, что убрал миски со стола. Он догадывался теперь, как плыть в этом растворе бытия в ту или другую сторону. Не беда, что река всё равно была сильнее и несла его только в одну сторону. Разгадка была близко, как и угрюмая тёмная московитская зима.
Осенью он поехал с патриархом в дальний край. На месте старого села московиты основали монастырь. Он стоял на насыпанном холме, который нарекли горой Сион. Рядом были Ермон и Фавор, меж ними тёк Кедронский поток, превращающийся в Иордан.
Они сидели с патриархом на поляне, что теперь называлась Гефсиманским садом. Сад был пуст, гол и напоминал ледяной ад.
Патриарх сидел на свежем пне, а напротив, на таком же обрубке, – грек, именем Христофор.
– Мне нужно время, время! – тревожился патриарх. – Мне нужен порядок, а для него – время. Богослужебные книги уже исправляются, но люди волнуются. Волнения лечит только время. Мной недовольны, они говорят, что Иерусалим один-единственный – там, на юге. А Небесный Иерусалим возникнет только в конце времён. Но я не повторяю того Города, что где-то далеко, в Палестине, я создаю икону, которая даёт русским надежду на спасение. Константин строил храм, а про него говорили, что он строит Новый Иерусалим. Одна икона бывает четыре вершка на шесть, а моя измеряется не вершками, а шагами. Так и здесь будет Святая земля: два часа ходьбы в одну сторону и час – в другую. Я уже послал людей на юг, что измерят храм верёвками с узелками и принесут нам его числовую суть. Тут я поставлю магнит, что притянет сходящий с небес горный Иерусалим. Но мне нужно время.
– Я близок к разгадке, – сказал грек. – Всё можно замедлить. Действия будут быстры, а время – медленным. Иерусалим – это не место, а ожидание приобретения. Но мне нужно предупредить тебя, что люди никогда не движутся с одной скоростью: замедлишь одних, и тогда другие налетят на остановившихся, и начнётся Смута.
Патриарх только махнул рукой. От этого движения со стены монастыря взлетела стая ворон и, загалдев, закрыла небо чёрным одеялом, так что люди перестали видеть друг друга.
Минул месяц, и пришлось вновь носить три шубы. За этот год грек выяснил, что русские часы одинаковы лишь в марте и сентябре, а зимой ночной час длиннее летнего вдвое. Летом всё наоборот, поэтому Христофор велел делать на циферблатах солнечных часов семнадцать делений, а не двенадцать.
Он давно приучился спать дважды в день: после ужина и после обеда, потому что русские так распознают своих. Когда из Польши пришёл Самозванец, то быстро обнаружилось, что он не умеет спать днём. Тогда Самозванца засунули в одну из тех пушек, которыми ведал толстый боярин, и выстрелили им обратно.
Весной патриарх сказал ему, что царь хочет переменить обряд шествия. Грек сразу сообразил, что речь идёт о хождении к храму с вербами.
Когда снег начал таять, он вновь обнаружил себя на Соборной площади, но там уже никого не было.
Грек вышел из Кремля и увидел ослятю, украшенного ковром, у пёстрого и многокупольного храма.
Шествие поменяло своё направление: теперь Кремль стал Городом, и туда въезжал Спаситель на осле, притворившемся лошадью. Всё стало иначе: в соборе пели, царь и патриарх вышли оттуда и двинулись к воротам Кремля. Спаситель двигался в город, как полторы тысячи лет назад, возвращая время прошлого.
Пели отроки, дудели дудки, гулко ухнул на башне колокол, а когда процессия вошла в Город, то зазвонили все колокола. Колокольный звон был такой густой, что птицы вязли в нём, как в киселе.
До старой истории, в конце которой смерть и воскресение, было рукой подать, получилось, что она не в прошлом, а происходит сейчас. И в этот момент грек понял, что нужно делать. Перед ним крутится Божественный винт, и вопрос был в том, как его крутить вернее – посолонь или наоборот. Этот винт был подобен регулировочному винту в бездушных английских часах на башне, только в тысячи раз сильнее.
Он вошёл в покои патриарха и поклонился.
– У вас много часов, – сказал грек прерывисто, как добежавший гонец. – Просто вы их не видите.
Патриарх молчал.
– Вы не видите их, – уже медленнее повторил грек, – но пользуетесь ими. Вы ходите вокруг церквей по часовой стрелке и против неё.
Грек читал старые книги и напомнил Патриарху, что двести лет назад московский митрополит уже повёл крестный ход противосолонь и это не понравилось русскому царю. Царь тогда хотел, чтобы люди шли по часовой стрелке, по солнцу. «По солнцу» звучало лучше, но один игумен отвечал, что противосолонь ходят греки на Афоне. А греческая земля ближе к Иерусалиму, чем русская. Царю это опять не понравилось, но священники бормотали своё, и их слова сплетались в мутное серое облако, которое накрывало другую сторону, как огромная вязкая перина. Царь остался в меньшинстве, но за ним была сила меча, которую он не решался применить.