Я начинаю писать о себе, хотя и обещала себе не делать этого. Как прав был аббат Бредель, предупреждая нас об опасностях эгоизма, который, по его словам, умеет иногда принимать обличье преданности и любви. Люди любят самоотречение, испытывая удовольствие при мысли о том, что в них нуждаются, и любят, когда им об этом говорят. Истинная преданность та, о которой знает только Бог и за которую лишь от него ожидаешь в ответ внимания и вознаграждения. Но я думаю, ничто так не учит скромности, как любовь к великому человеку. Именно рядом с Робером я лучше понимаю свои недостатки, и то немногое, что я имею, мне хотелось бы отдать ему… Но я собиралась рассказать о начале нашей истории, и прежде всего о том, как мы познакомились.
Это случилось шесть месяцев и три дня тому назад, 9 апреля 1894 года. Мои родители обещали мне поездку в Италию в награду за приз, полученный в консерватории. Однако смерть дяди и трудности со вступлением в наследство из-за несовершеннолетия его детей отодвинули наши планы, и я уже отказалась от мыли о путешествии, когда отец, внезапно оставив маму с маленькими племянницами в Париже, увез меня на пасхальные каникулы во Флоренцию. Мы остановились в пансионе Жерара, который г-жа Т… имела все основания нам порекомендовать. Постояльцы были только «из приличного общества», поэтому нельзя сказать, что было нелегко оказаться вместе с ними за одним столом. Три шведа, четыре американца, два англичанина, пять русских и один швейцарец. Робер и я с отцом были единственными французами. Разговор шел на всех языках, но в основном на французском из-за русских, швейцарца, нас троих и бельгийца, о котором я забыла упомянуть. Все постояльцы были приятными людьми, но Робер своей изысканностью затмевал всех. Он сидел напротив моего отца, который обычно довольно сдержан с людьми не его круга и бывает с ними не слишком любезен. Поскольку мы приехали последними, было вполне естественно, что мы не сразу присоединились к общей беседе. Мне очень хотелось принять в ней участие, но было неприлично проявлять большую общительность, чем папа. Поэтому я подражала его сдержанности, а поскольку я сидела рядом с ним, наше молчание представало островком отчуждения в море всеобщего оживления. Забавно, что мы никуда не могли пойти, не встретив кого-нибудь из постояльцев пансиона. Папа был вынужден отвечать на их приветствия и улыбки, и, когда мы садились за стол, всем было известно, что мы были в Санта Кроче или во дворце Питти. «Это невыносимо», — говорил отец. Но лед тем не менее понемногу таял. Что касается Робера, мы встречали его повсюду. Входя в пустую церковь или в музей, первым, кого мы видели, был Робер. «Ну вот! Опять!..» — восклицал папа. Вначале, чтобы не смущать нас, Робер делал вид, что нас не видит, ибо он был слишком умен, чтобы не понимать, что эти постоянные встречи раздражали папу. Поэтому он ждал, когда папа соблаговолит его узнать, и никогда из скромности первым не здоровался, притворяясь, что поглощен созерцанием очередного шедевра. Иногда папа не спешил здороваться, так как именно по отношению к Роберу он проявлял наибольшую сдержанность. Я даже была этим несколько смущена, потому что, по правде говоря, его поведение граничило с невоспитанностью, и только благодаря своему доброму характеру Робер не обижался на него. Но поскольку я не могла скрыть улыбки, он понимал, что злого умысла, по крайней мере с моей стороны, не было. И чем холоднее вел себя папа, тем труднее мне было сдерживать улыбку. Но, к счастью, папа не замечал этого, так как все происходило у него за спиной. Будучи хорошо воспитанным человеком, Робер не подавал виду, что замечает это, и никогда прямо ко мне не обращался, ибо это было бы очень плохо воспринято папой. Порой я сожалела об этом молчаливом сговоре — маленькой комедии, которую мы с Робером уже разыгрывали втайне от папы. Но как было этого избежать?
Сдержанность папы возрастала и от того, что Робер «не соответствовал его убеждениям». Я никогда толком не понимала, в чем могли заключаться папины убеждения, так как я совершенно не разбираюсь в политике, но знаю, что мама его упрекает за его так называемый «материализм» и за то, что папа не очень любит «попов». Когда я была моложе, я удивлялась тому, что, хотя он никогда не ходил в церковь, он был таким добрым, и я не помню точного его слова, но мне кажется, это он сказал, что «религия не делает людей лучше». Мама считает, что он «упрям», а я думаю, что у него сердце добрее, чем у нее, и когда они спорят, что, к сожалению, случается слишком часто, мама говорит сним таким тоном, что мои симпатии бывают на его стороне даже в тех случаях, когда я не могу признать его правоту. Он говорит, что не верит в рай, но аббат Бредель отвечает ему, что он вынужден будет в него поверить, когда он там окажется и будет спасен вопреки своей воле, во что я верю всем сердцем.
Как грустно бывает от ссор, случающихся в таких дружных семьях, как наша, особенно если, проявил немного доброй воли, было бы так легко прийти к согласию! Во всяком случае, ничего подобного с Робером опасаться не приходится, ибо я ни разу не видела, чтобы он, находясь в церкви, не помолился, а кроме того, помыслы у него самые благородные. Не могу поверить, что «Либр пароль» — плохая газета, как говорит папа, который читает только «Тан». А на второй день в пансионе Жерара, когда папа и Робер оказались наедине в курительной, я подумала, что столкновения между ними не избежать. Дверь салона была настежь открыта, и я могла видеть, как они, сидя в креслах, читали каждый свою газету. Робер, пролистав свою, имел неосторожность протянуть ее папе, сказав при этом несколько слов, которых я не расслышала, но папа пришел в такую ярость, что опрокинул на свои светлые брюки чашку кофе, которая стояла на подлокотнике его кресла. Робер принялся многословно извиняться, но в действительности он был не виноват. И когда папа вытирал кофе носовым платком, Робер, заметивший, что я нахожусь в салоне, незаметно сделал в мою сторону быстрый, но очень красноречивый жест, в котором он так комично выразил свое сожаление, что я не могла удержаться от смеха и быстро отвернулась, так как могло показаться, что я смеялась над папой.
А на шестой день нашего пребывания у папы случился приступ подагры… Радоваться этому, конечно, ужасно!.. Разумеется, я сказала, что останусь в пансионе, чтобы составить компанию и почитать ему, но стояла прекрасная погода, и он настоял на том, чтобы я шла гулять. Тогда, воспользовавшись его отсутствием, я отправилась посмотреть Испанскую капеллу, потому что сам он примитивистов не любит. И конечно же, я встретила там Робера и не могла не заговорить с ним. Впрочем, и после того, как он выразил удивление по поводу того, что видит меня одну, и очень вежливо справился о состоянии здоровья отца, мы говорили только о живописи. Я была почти рада своему невежеству, ибо это давало ему возможность рассказывать мне обо всем. У него была с собой толстая книга, но ему не надо было ее открывать, так как он знал наизусть имена всех старых мастеров. Я не смогла сразу же разделить его восхищения фресками, которые мне тогда казались довольно бесформенными, но я чувствовала, что все, что он мне говорил, было справедливо, и моим глазам открывалось много новых качеств, которые я сама не смогла бы оценить. Затем я позволила ему затянуть себя в монастырь св. Марка, где мне показалось, что я впервые стала понимать живопись. Было настолько восхитительно отрешиться от всего, забыться вдвоем перед великой фреской Анджелико, что непроизвольно я взяла его за руку и заметила это только тогда, когда в маленькую часовню, где до этого мы были одни, вошли другие люди. Впрочем, Робер не говорил ничего такого, что папа не должен был слышать. Но вернувшись в пансион, я не осмелилась рассказать папе об этой встрече. Конечно, нехорошо было скрывать от него то, что произвело на меня глубокое впечатление, — даже я не могла больше ни о чем другом мечтать. Но когда некоторое время спустя я призналась аббату в том, что «солгала», промолчав, он постарался меня успокоить. Правда, одновременно я сообщила ему о своей помолвке. Аббат знает, что папа не одобряет ее, но он также знает, что именно убеждения Робера мешают ему ее одобрить, и именно из-за этих убеждений мама и сам аббат ее одобряют. Впрочем, папа настолько добр, что не смог долго сопротивляться, поскольку как он говорит, главное для него — это чтобы я была счастлива, а он не может сомневаться в том, что я сейчас счастлива.
Прежде чем писать о помолвке, я должна была бы рассказать о последних днях пребывания в Италии. Но мое перо летело вперед, к этому чудесному слову, перед которым бледнеют все другие мои воспоминания. Уезжая из Флоренции, Робер спросил у папы разрешения нанести нам визит в Париже. Я так боялась, что папа ему откажет. Но оказалось, что Робер очень хорошо знает наших родственников де Берров, которые пригласили нас вместе с ним на ужен, и это во многом упростило дело. На следующий день Робер нанес визит вежливости маме, а несколько дней спустя он пришел просить у нее моей руки. (Каким глупым мне кажется это выражение!) Вначале мама была слегка удивлена, а я удивилась намного больше, когда она мне об этом сообщила, так как Робер со мной по-настоящему еще не объяснился. Он очень смеялся, когда я ему в этом призналась, и «объяснился», сказав, что он об этом не подумал, но готов сделать «объяснение», если я все еще не догадалась, что он меня любит. Затем он заключил меня в объятия, и я почувствовала, что мне тоже ничего не надо говорить и он сам поймет, что я полностью отдаюсь ему.
Только что принесли телеграмму. Я позволила маме открыть ее, хотя она была адресована мне.
«Мать Робера умерла», — сказала мама и протянула мне телеграмму, в которой я увидела только то, что он возвращается в среду.
13 октября
Письмо от Робера! Но пишет он маме. И я думаю, что ей приятно это проявление почтительности. Я понимаю, что мама желает сохранить это письмо, — настолько оно прекрасно, а поскольку я хочу иметь возможность читать его снова и снова, я его переписываю: