Затянулся и, увидев, как затлела гильза, с досадой отбросил окурок. Все благодушие как волной смыло. Народ сражается на фронтах и в тылу. А я сижу здесь, как в санатории! Нервно схватил новую папиросу и, ломая спички, прикурил. Город вокруг застыл в тишине, только запоздавшие соловьи вовсю распевались, пытаясь доказать кому-то свою незаменимость. Так и мне придется завтра доказывать смертельно уставшим людям, что тоже кому-то здесь нужен. Попытавшись поставить себя на место Строкова, я придумал такой план покушения на Сталина, что аж самому понравилось. Только одна мелочь портила все. Никому в мире не могла прийти в голову мысль о провале во времени. А так все сходилось. Берем крутого ниндзю с европейской внешностью, выдумываем для него документы и легенду, которая не может подвергнуться проверке, упаковываем его, пусть даже и неработающей, техникой футуристического дизайна. После чего закидываем его за линию фронта и пусть рвется к вождю, рассказывать о мерах по спасению страны. А дальше — дело техники, один удар… и все. Впрочем, дизайн так называемой техники будущего, тоже уязвимое место, мне припомнились иллюстрации к НФ-книгам Беляева, Циолковского. Пожалуй, мобильник в исполнении немцев, выглядел бы переносным телефоном, с трубкой и наборным диском. Может быть, антенна бы из него торчала, как на моей первой «соньке» или даже больше. Представив себе такое чудо, я улыбнулся. Нет, путешествия во времени здесь даже не фантастика, ведь кроме Уэллса и Марка Твена, об этом никто не писал.
Ночь не ворвалась в город, а проникла в него как диверсант. Никто ничего не заметил, а вокруг сразу стемнело, только в недалеко стоящем здании ГБ виднелись слабо подсвеченные изнутри плотные шторы. На чистом темном куполе неба, засверкали прорехи-звездочки. Казалось что, там за темной драпировкой светит неугасающий свет, свет ослепительной истины, и вся эта звездная красота, только намёк на то, что может открыться. Но всё это в небесах, а на земле, всё зависит от людей.
Вернувшись в комнату, я тщательно задернул шторы и включил свет. Пограничник, спящий под одной простыней, даже не шелохнулся. Я быстро разделся и постарался аккуратно сложить форму на табуретку. Предварительно критически осмотрел подворотничок, подумал, и решительно надорвал его, чтобы не забыть подшить свежий. На удивление, спал я спокойно и проснулся только тогда, когда сержант потряс меня. Открыв глаза, я недоуменно уставился на треугольники в петлицах незнакомого человека, но потом, все вспомнил.
— Товарищ Листвин, — голос моего сопровождающего был спокоен и участлив, — уже семь утра.
— Да, вы правы, товарищ сержант. Пора вставать.
Поднявшись, я надел галифе, уже привычно намотал портянки, (кстати, свежие, явно ведь пограничник постарался), забил ноги в сапоги и прихватив туалетные принадлежности, с опаской взял бритву. Нет, в этом сержанте явно было что-то от флегматичных прибалтов. По крайней мере, побрить меня он предложил совершенно спокойно и даже не улыбнулся, когда дополнил:
— Насколько я понимаю, вы к такой бритве не привычны. Неудобно будет, в пятнах от квасцов к первому секретарю идти.
По грешной памяти, из приснопамятных девяностых, я хотел возмутиться нюхачеством гебни, но потом вспомнил, что он был при разговоре со Строковым. Сержант, вел себя так незаметно, что ускользал из памяти.
— Конечно, товарищ сержант. Вы правы.
Побрил он идеально. Что и говорить, я всегда уважал осназ. Не сомневаюсь, что сержант был именно оттуда. Умывшись, мы вернулись в комнату, где я! сам! подшил подворотничок. Хорошие привычки не забываются. Уже затем, одевшись по форме, мы прошли в столовую. Сегодня утром там было много народа. Офицеры, тьфу ты, командиры, в основном с кубарями в петлицах, заняли практически все столики. Остальные толпились на веранде, дожидаясь очереди. Я было остановился, но сержант спокойно прошел в зал, и мне пришлось идти за ним. У самой двери меня дернули за рукав. Я резко обернулся.
Капитан с красным обветренным лицом, почему-то в черном кителе моряка, взглянул на мои петлицы, и только беззвучно открывал и закрывал рот. Впрочем, стоящий рядом политрук, компенсировал его молчание возмущенным рёвом:
— Что это за наглость! Какой-то курсант или кандидат, вперед командиров лезет! Ваши документы!
Впрочем после того, как вернувшийся сержант, предъявил ему какой-то документ, политрук сник. Сержант спокойно спросил:
— Разрешите идти, товарищ политрук?
— Идите, — и, наклонившись к капитану, (или капитан-лейтенанту, ну не различаю я этих мореманов, да еще давно минувших дней), что-то зашептал ему на ухо.
Мы прошли в зал, и уселись за единственный свободный столик. От нахлынувшего возбуждения и, что греха таить, испуга, аппетит пропал, и я довольствовался стаканом чая и парой печенек. К моему удивлению, чай оказался крепким и вкусным. Вспомнив тот чай, который мы покупали под названием «Грузинский», я сильно поразился — как за тридцать пять лет можно было его испортить. Выпив два стакана, я достал часы и взглянул на циферблат. Стрелки показывали, половину девятого. Мы вышли из столовой и, не заходя в комнату, пошли к выходу из уютного парка. Выйдя из калитки, остановился, обернулся и несколько минут смотрел на шелестящие листвой деревья. Вернусь ли я в этот дружелюбный, прирученный лесок, где на мгновение был как дома?
На входе в обком партии мы задержались. Постовой, очень внимательно прочитал документ сержанта, осмотрел меня, спросил документы, выслушал моего сопровождающего, но проводил до бюро пропусков. Там, так же бдительно изучили документы, а меня вообще обыскали. Забрав папиросы и спички, а у пограничника — оружие, нам выписали пропуск. Милиционер, вернулся на пост, а мы поднялись на второй этаж, где, проверив пропуск, нас допустили в приемную к первому секретарю. В приемной, нервничал старший лейтенант, почему-то с бирюзовыми петлицами. Увидев нас, он перестал метаться, и взялся за телефонную трубку. Мой сержант, демонстративно посмотрел, на стоящую у окна тумбу напольных часов и, откозыряв, протянул старлею пакет. Взяв пакет, милиционер (только тут я рассмотрел у него на рукаве красную звезду с гербом страны) коротко доложил и, положив трубку, указал мне на двухстворчатую дверь:
— Проходите, вас ждут.
Глава 3
Я оглянулся на своего верного сержанта, но тот отрицательно покачал головой, и дальше идти пришлось одному…
Первая дверь плотно закрылась за мной, а за второй дверью, в большом кабинете меня ожидали пять человек. Уже знакомый мне, Строков держа в руке сотовик, что-то негромко доказывал седому комбригу. А еще двое, один в габардиновом кителе, другой в уже примелькавшейся милицейской форме пили чай сидя за Т-образным столом. Ещё один, затянутый в какой-то полувоенный мундир, рассеянно крутил в руках зажигалку.
На звук открываемой двери все повернулись. Я тщательно закрыл за собой дверь, прошел несколько шагов и в растерянности остановился:
— Здравствуйте. Листвин, явился по вашему приказу.
— Являются только привидения, — сразу отреагировал комбриг, — Впрочем, вы действительно явились. Нашли же время…
Остальные рассмеялись:
— Илья Николаевич, как обычно шутит, — мужчина в кителе поднялся из-за стола, и подошел ко мне, — Будем знакомы. Первый секретарь Полесского обкома КП(б)Б Ливицкий Петр Адамович. Проходите, садитесь, товарищ Листвин.
Я присел рядом со Строковым, и сделал глоток чая из придвинутого стакана. Ливицкий обошел стол, сел во главе, и продолжил:
— Начальника управления госбезопасности вы знаете, а вот и старший лейтенант милиции, Заяц Петр Васильевич, смежник, как шутят наши борцы. Военкомом у нас комбриг Бабына Александр Николаевич. Без прокурора мы не можем, так что, Павел Зиновьевич Глабус, будет следить за соблюдением законности. Сейчас послушаем сводку, а потом продолжим знакомство.
Голос Левитана, как будто только и дожидавшегося разрешения, заполнил кабинет:
«В течение ночи на восемнадцатое июля продолжались упорные бои на Псковско-Порховском, Смоленском, Бобруйском направлениях и на Бессарабском участке фронта.
Существенных изменений в положении войск на фронте не произошло.
Наша авиация в течение семнадцатого июля действовала по мотомехчастям противника и по авиации на его аэродромах. По неполным данным, в течение семнадцатого июля сбито в воздушных боях и уничтожено на земле двадцать два самолёта противника. Наши потери — восемь самолётов».
Зазвучала музыка, но Ливицкий выключил радио. Все выжидающе посмотрели на меня, и хозяин кабинета спросил:
— Товарищ Листвин, вы можете дополнить сводку?
Я глубоко вздохнул, постарался подробнее вспомнить происходящее, и ответил:
— В сводке все правда. Бои идут по всем фронтам, и бои жестокие. Но что касается конкретно Полесска, фашисты уже начали наступление из Житковичей, к Калинковичам. Одновременно, из района Жлобина вторая армия рвется к Гомелю.
— Да это провокация! — вскочил комбриг. — Наша Армия, наш нарком Тимошенко…
— Сталин, — я невежливо прервал патетическую речь.
— Что, Сталин? — недоуменно посмотрел на меня Бабына.
— Нарком обороны, с сегодняшнего дня, Сталин Иосиф Виссарионович, — уточнил я, ну не понравился мне военком, какой-то он чересчур правильный. В конце-то концов, мы не на митинге.
— Сообщения еще не было, — мягко уточнил Строков.
— Так день-то только начался, будет обязательно. Товарищ Сталин всегда берется за самое трудное.
В кабинете стало тихо, слова-то были политически правильны, да и, произнес я их убежденно.
Первым молчание нарушил Ливицкий:
— Вы считаете, товарищ Листвин, — слово «товарищ» он сейчас произнёс с нажимом, будто убеждая в этом кого-то, может быть и себя, — что война будет долгой и трудной?
— Да, — с грустью ответил я.
Неугомонный комбриг опять возмутился:
— Наша Красная армия быстро вышибет зарвавшихся негодяев обратно, и красное знамя будет развиваться над Берлином!