Пришло, видно, время и Степанке плакать горючими слезами. Большая беда у малого - не пустила его боярыня с ватагой в дальний поход. Убила мечту. Уж лучше б его самого убила.
А случилось это так. Попросил у боярыни Шила Петрович по дружбе отдать ему холопа, что, слышно, грамоте обучен. Нужда ему большая в таком холопе.
Не сразу и вспомнила боярыня, какой такой холоп у нее грамоте знает. Припомнила все же - Степанка! Посулила отдать.
В канун того дня, как ватажке на пиру в боярских хоромах собраться, призвала боярыня Степанку и объявила свою волю.
Повалился в ноги Степанка: «Помилуй, отпусти с боярином в ушкуйники идти!» Разгневалась. Мало того, что сын против ее воли благословение вымолил, теперь и холопы волю возьмут! И - не дрогнуло сердце- его же со своих слов и грамоту писать заставила:
«От боярыни Василисы Тимофеевны купцу Шиле Петровичу грамота сия. Шлю тебе холопа своего, что просил».
Уж и Оверка пытался слово замолвить за Степанку- какое! И слушать не стала. И при муже-то она, Василиса Тимофеевна, над холопами была полная хозяйка, а теперь и того больше. И что за беда, подумаешь, стряслась? Не бьет, не казнит - в хороший дом отдает. Благодарить должен. Такое понятие у боярыни, хоть и добра - кого хочешь спроси, - добра боярыня, Василиса Тимофеевна.
Михалка было сунулся просить за Степанку, - Оверьян не пустил. Знает, - не переменит матушка на этот раз своего слова, напрасно только рассердишь. Жаль малого, - а что сделаешь?
Вот и пошел с грамоткой Степанка из боярской хоромины в купцов дом. А дошел ли, про то боярыня не скоро узнала.
Глава тринадцатая
НА ЛАДОГЕ
Недели не прошло - двинулись, побежали ушкуи из Великого Новгорода в дальний путь по рекам и озерам.
Под звон гуслей, под свист дудок с озорными песнями проплыли ушкуйники Волхов. А как вошли в Ладогу, тут и песни кончились, самые храбрые попритихли. Мало, кто бывал из них на Ладожском море, - столько воды в жизни не видывали. А тут еще ветер подул; алые и белые паруса надулись, выгнулись, и побежали ушкуи один за другим, держась правого берега.
Оверка стоит на носу лодьи, спиной к ее ходу, лицом к ветру.
- Крепче держи! - кричит он, и голос его слышат все двадцать пять побратенников.
А ветер крепчает, рвет и треплет паруса; ползут высокие валы - один, за ним другой, третий… вздымают и опускают лодьи. Все выше волны, все глубже в бездну падают лодьи.
- Снимай паруса! - кричит Оверьян. - Все на весла!
Ветер вырывает из рук парус, вот-вот унесет его в море, а с парусом и человека сорвать может.
- Держи-и-ись! - кричит атаман.- Без дела в воду не прыгать!
Всю ночь боролись с угрюмой разбушевавшейся Ладогой новгородцы. Перед рассветом ветер, устав свирепеть, прибил лодьи к скалистому мысу, где среди вековых шумящих сосен укрылась маленькая обитель. Иноки, а их было всего восемь человек, и все новгородцы родом, приняли ушкуйников, как братьев. Накормили их досыта рыбой, грибами, ягодами, которых в лесу было великое множество, напоили медом собственной варки… Молодцы повеселели, приободрились и принялись за починку ушкуев: пришлось и паруса латать и новые шесты рубить; сильно потрепала Ладога лодьи. Пострадало и добро, что везли с собой в неведомые страны новгородцы. Промокли штуки цветных сукон, залило водой коробья со снедью.
Все разложили на берегу, чтобы просохло на ветру да на солнышке. Оверка сидел на пеньке, раздумывал. Много у атамана забот. Бывало, все со Степанкой советовался: тот от старых людей много чего наслушался; станет говорить, - будто и сам везде побывал.
Да, цены нет малому. Обидели Степанку.
Задумался Оверка и не заметил, как подошел к нему старичок, маленький, седенький, руку на плечо положил.
- Тебя не Оверьяном ли звать? - спрашивает.- А коли Оверьяном, - иди за мной. - И повел в лес, где маленькая келейка к старой сосне прилепилась.
Как войти, Оверке мало что не пополам согнуться пришлось. У старого образа лампадка горит - чуть келейку освещает. Вместо стола - пень большой, рядом другой, поменьше. Пригляделся Оверка, - у стены на лавке будто человек спит.
- Приближься, - шепчет старичок, - вглядись; узнаешь человека?
Подошел Оверьян к лавке.
- Батюшки светы! Степанка! Отощал, усох весь, а как не узнать - он!
А старичок Оверку от лавки отвел.
- Больной, - говорит, - он, не тревожь.
Усадил и стал рассказывать.
- Набрел, - говорит, - на человека в лесу: без сознания лежит, ноги сбиты, сам жаром горит. Притащил к себе, уложил. В бреду высказал, что беглый боярский холоп он; Оверьяна поминал. Закон известен: коли ты и есть Оверьян, боярский сын, и отрок этот от тебя бежал,- должен я тебе холопа этого выдать.
Хотел что-то сказать Оверка, да старичок не дал.
- Погоди, - говорит, - слушай дальше. Известно мне и другое: за побег ждет его жестокая кара. Однако и такой обычай есть: буде отрок останется в обители, обет даст всю жизнь грех замаливать, тогда уж никто не волен брать его отсюда, и проживет он божьим человеком до конца дней своих, от бога ему положенных. Нынче поутру в сознанье пришел - беседовал я с ним. Думы его мне известны. А теперь хочу знать твои думы. Да не спеши, поразмысли сперва. Оверьян и думать не стал.
- Выдай, - говорит, - мне его не по закону, а по человечеству. Рано ему еще грехи замаливать, не накопил грехов. Пойдет с нами, с ушкуйниками, а от боярыни прощенье заслужит. Казнить его не дам, даю слово новгородца.
Порешили: как Степанка в силу войдет, возьмет его Оверка с собой в путь. А до тех пор ждать будет.
Так бы и сделал Оверка, да с ватагой несогласье вышло. Вячка или кто мутил тут, но только не все согласны были беглого холопа братом признать. И Оверьянова власть не помогла. День и другой прошел - уже лодьи починили, отдохнули - пора в путь. Шумят ушкуйники: кого ждем? А Оверьян все тянет время, - что делать со Степанкой?
Больше, чем даже Оверьян, жалел парнишку Михалка. Решил про себя: «Без Степанки дальше не двинусь». А тот в глаза глядит, своей судьбы ждет.
В тот день, как отчаливать, приходит Михалка в келейку, где старый инок Степанку держал, уговаривал в скиту остаться.
- Вставай, - говорит. - Идти можешь?
Мигом вскочил Степанка: «Могу!» - а у самого ноги еще не зажили.
Привел его Михалка на берег, где уже все ушкуйники собрались. Выхватил меч да громко, не хуже Оверки, крикнул:
- Моему брату откажете - мне откажете!-да и полоснул себя по руке. Побратался со Степанкой.
Тут и Оверьян подошел, кровь свою смешал со Степановой.
- Ладно, - говорит, - ты, Михалка, придумал.
Несогласные и языки проглотили. Что на это скажешь? Взяли Степанку.
Вот так и исполнилась заветная мечта Степанки - стал он ушкуйником.
Глава четырнадцатая
КОНЕЦ ТИДЕМАНА
Много раз солнце пряталось на ночлег и снова поднималось то над речной, то над озерной гладью, а новгородские молодцы все плыли и плыли на своих ушкуях. Уже потерян счет дням и ночам с того времени, как вышла веселая ватага из Великого Новгорода.
Из бурной Ладоги рекой Свирью на Онежское озеро; из Онеги Вытегрой и Ковжей на Белое озеро; а с Белого на Кубенское волоком лодьи тянули. Тут не одна сила - смекалка нужна. Катки выгружали, прилаживали, подпоры в лесу рубили. И пришлось на то время начальником Степанку признать - ловок оказался на эти дела.
Так по большим и малым рекам, останавливаясь порой в селе или в деревне, добрались до города Устюга. Тут их зима застала, и засели дожидаться вешней воды.
В одну из зимних ночей рассказал Степанка братьям Оверьяну и Михайле про то, как бежать решился. Рассказал и про страшный конец Тидемана. Не случись такого с немцем, - может, и Сгепанка жив бы не остался. Вот как было.
Когда шел Степанка с боярыниной грамоткой к купцу Шиле Петровичу, только и думал, что о смерти - жизнь не мила стала. Уж к самому дому подошел, постоял и - мимо. Повлекло его в глубь Софийской стороны, туда, где между Чудинцевой и Прусской улицами находилась кудельница.
В годы великих бедствий - пожаров, наводнений - сюда свозили трупы несчастных и хоронили их в общих могилах. Здесь же находили приют самоубийцы и погибшие от руки разбойников.
В это-то страшное место и притащился со своим горем Степанка. Увидел трупы на земле, прикрытые черной ветошью. Стоит и отойти не в силах.
Убогий человек - сторож при кудельнице - подошел.
- Что, - говорит, - стоишь? Может, этот покойник тебе знаком? Нынче поутру я его из петли вынул. - И откинул ветошь. По бороде узнал Степанка Тидемана: такая же седоватая, кверху вздернутая и у того была. На лицо удавленника нехорошо глядеть; отвернулся Степанка, - может, и не он, другой кто.
- Не один день, - говорит убогий, - человек этот у меня в сторожке прожил. Кто его знает, от кого хоронился? Денег дал, я и не пытал, не спрашивал. По разговору видать, - немец. Ночами все уходил куда-то; вернется, у самого руки в земле, будто клад искал. И вот в одну ночь вернулся - лица на нем нет; на лавку повалился, лежит, стонет. После сказал, что хочет он ему, сторожу, в грехе своем покаяться. Своего немецкого попа, видно, опасается, а грехи покою не дают. Ну, убогому что - кайся, коли хочешь.
И покаялся. Убил он - тому уже двадцать лет - купца новгородского. Товарами его соблазнился. Убил и в море бросил, - по морю они плыли. Как убивал, все спали, а наутро так объяснил, будто купец с вечера сильно пьяный был, спьяну, видно, в воду свалился.
Купец вез с собой малого сына; того злодей будто не тронул. С тех пор, сказал, судьба его бьет - нищим стал. «Нынче, - говорит, - честным путем деньгами разжился, ладил с товарами на родину податься. Деньги до времени зарыл тут на кудельнице. А в эту ночь пришел - яма разрыта, деньги воры унесли».
Покаялся немец, а наутро убогий его из петли вынул.
Вот после того разговора на кудельнице Степанка и отдумал убивать себя. «Нет, - говорит, - не испытал я еще свою судьбу, не переломил свою жизнь». И порешил бежать на Ладогу - может, и удастся ушкуйников по пути встретить, умолить Оверьяна Михайловича взять его, Степанку. Прямо тогда с кудельницы и пошел от деревни к деревне, где дорогами, а где и бездорожьем.