Но ведь я к ней с любовью, пытаюсь понять, убедить. Разве так чего-нибудь добьешься? Самостоятельности ищет… Доискалась…
…О чем это я? О чем? При чем тут воспитание? Какая ерунда. Девочка в беде, ее надо спасать, закрыть собой от всего. Лучше бы со мной такое, какая же я дура, пусть делает все, все лишь бы была жива и здорова. Всю себя я готова отдать по кусочкам, лишь бы обошлось. И кровь моя не подходит. У нее отцовская группа.
Боже! За какие грехи мне эти наказания?
Мы приедем, наконец, или нет? Зачем он так тащится? Нашел время соблюдать правила.
…Помню, какой плаксой была, когда ее из роддома привезли. Все ночи орала. Я тогда думала, что скоро сойду с ума и уже никогда в жизни не смогу выспаться… А когда в школу пошла, я, наверное, больше ее волновалась. Вернее – только я и волновалась. Для нее это было началом новой игры. Какой же смешной она была: огромные восторженные глаза, косички, тоненькие ножки, новый необмятый ранец. Чудо мое…
Попадись мне тот ублюдок, который посмел! Убила бы, зубами в горло вцепилась и разодрала. Сволочь! Таких стрелять надо! Вешать! Забивать кнутом на площади!
Что же случилось? Вот и больница. Боюсь, не смогу выйти из – машины. Куда же я задевала валидол?
11. Отец
…Неужели это и есть поворот? Не думал, каким он будет тяжелым и жестоким. Хотя, перемен без боли не бывает. A я ждал, когда должно произойти подобное? Только отчего именно дочь стала верстовой вехой в жизни? Опять, опять я получаю свою боль через другого.
…Бензин почти на нуле. Надо бы на обратной дороге заправиться.
До двадцати девяти лет жил вроде нормально. Нет, я и тогда понимал, что все вокруг нас проходяще. Но понимал как непреложную истину, как некий абстрактный постулат, который ко мне относился лишь со стороны приобретений.
Диплом, жена, квартира, дочь, положение… И вдруг умер отец. Я и не понял сначала, что все! Не будет его больше! Что вместе с ним начало мое исчезло. Да, то было первым толчком, который вывел меня из равновесия, заставил оглянуться. А ровно через год в автомобильной катастрофе разбился лучший друг. За день до того посидели хорошо в баре, от души пивка попили, а на следующий вечер я за гробом поехал.
Скорее всего, вот тогда я и почувствовал наиболее остро зыбкость всего. Неприступные, на первый взгляд, жизненные редуты оказались холщовыми декорациями.
Черт, на красный проскочил. Ладно, под утро в Москве, слава богу, все еще спят. И так гоню на пределе, без всяких правил…
Зыбкость, значит… Смертным я себя ощутил. Смертным! Из плоти, крови и разума. И тут, познавший мизерность отпущенного ему срока, разум стал раздваиваться. Один я живет, а другой я наблюдает. И этот второй с каждым днем все больше убеждался, что не так первый живет. До крика не так, как мечталось, как хотелось, просто. Как амеба. До инерции смирился со всем и движется, как с горки на детских санках: куда подтолкнули – туда и понесло…
Не сразу это раздвоение пошло. Сначала, вроде, и не очень замечал. Так, легкое беспокойство. А вот когда уже за сорок перевалило – стало ясно, – не может дальше такое продолжаться. Сделалось противно жить. Только, чтобы произошли изменения в бытие, мне внешний толчок нужен, как знак от судьбы. И я ждал его, зная, что он обязательно будет. Наверное, это от слабости. Только о ней никто не знает. Наоборот, окружающие считают меня, энергичным, сильным, уверенным. Тем лучше! Стану именно таким! И чтобы с дочкой не случилось я, именно я, буду ей опорой…
…Вот и ворота первой городской. Хорошо запомнились. Тогда, много лет назад, тоже в них заезжал. За телом друга…
12. Сотрудник уголовного розыска
Подъезд заперт. Конечно, ночью вход в больницу с другой стороны. Совсем замотался, если забываю простые вещи. По мокрому асфальту иду вдоль корпуса. Можно было и на машине сто метров проехать. Нет, надо пройтись по воздуху, расслабиться. Предстоит встреча с родителями. Подобные сцены требуют массы нервной энергии, особенно в такой тягостной обстановке.
Сгусток боли города – вот что такое больница «Скорой помощи». Кто считает это просто красивой фразой, пусть «погуляет» под утро по тихой дорожке больничного парка. Фонари почти не горят, так, едва тлеют. Сумрачно. Неестественно яркий свет в широких окнах операционной. Возможно, где-то там, за одним из этих окон, под яркими рефлекторами бестеневой лампы лежит на операционном столе та девушка?
Месяц назад, не споткнись я на лестнице, когда брали троих «гастролеров», и мне пришлось попасть туда. Это в лучшем случае…
Навстречу медленно идет санитар в зеленых хирургических штанах, неся в руках большой полиэтиленовый бак, полный окровавленных бинтов и ваты. Ему-то все равно, он привык, а мне, честно скажу, не по себе. Хорошо, что родители Светланы еще не приехали. Неизвестно, как бы они себя повели, столкнувшись с таким «мусорщиком»…
Вот-вот должны подъехать. Я им сам звонил. Как можно мягче и туманнее сказал, что, кажется, их дочь попала в больницу, и попросил приехать сюда. Как же, обманешь родителей. Мать буквально засыпала меня вопросами.
Только я подошел к дверям приемного покоя, как в ворота «влетел» автомобиль Горяевых. За рулем «сам». Лихо развернувшись, он резко тормозит и выскакивает из машины. Быстро осмотрев покрышки, переходит на другую сторону и подает жене руку.
В приемный покой входим вместе. Это я делаю быстро, чтобы пресечь вопросы. Эмоций получим еще более чем достаточно.
Дежурит пожилая женщина. Показываю удостоверение, объясняю, зачем мы здесь. Она, молча, берет трубку и набирает несколько цифр. Начинаются нудные переговоры. Потом набирается еще один номер. «Королева» со «Скорой», очевидно, не поинтересовалась фамилией. Приходится для уточнения тихо говорить о характере ранения, подробностях состояния. Но Горяева слышит. Вижу, как она бледнеет. У отца лицо непроницаемо-каменное. А запонка на месте.
– Больная в реанимационном отделении. Операция прошла нормально… – дежурная кладет трубку на рычаги, – можете подняться в хирургию. Вам разрешили.
Она встает и подходит к старому шкафу с облупившейся белой краской, открывает дверцу. Недолго роется в нем и, наконец, протягивает матери застиранный халат без завязок. Другой такой же халат получает Горяев. Я жду своей очереди. Но дверцы шкафа со скрипом закрываются.
– Нет-нет, – говорит дежурная, видя мой удивленный взгляд, – Только родители.
Безропотно сажусь на потертый диванчик. Нет, так нет. Пожалуй, даже спокойней.
…Не прошло и пяти минут, а уже возвращаются? Она быстро идет, почти бежит с потерянным лицом. Супруг тяжело шагает сзади.
Я, естественно, встаю им навстречу. Неужто произошло самое страшное?
Горяева чуть ли не натыкается на меня, секунду изумленно и зло смотрит и вдруг хватает за лацкан.
– Где моя дочь?! Где? Скажите правду, что с ней?
Она кричит и трясет меня, как тряпичную куклу. Он пытается ее оттащить. Я стою чурбан-чурбаном и ничего не понимаю. Это не их дочь? Тогда кто?
Дежурная дает несчастной матери выпить что-то остропахнущее из мензурки. Она залпом проглатывает лекарство и дает себя увести.
Выхожу следом за ними, муж усаживает ее в машину. Чуть помедлив у своей дверцы, он возвращается ко мне.
– Вы понимаете… это не она.
– Как это? – у меня, наверное, глупый вид, но сейчас не до этого.
Отец пожимает плечами.
– Не она и все… Жена говорит, что это подруга дочери, Люда Рюмина. Они со Светкой похожи… Извините, до свидания.
Сутулясь, делает несколько шагов к автомобилю, но, остановившись, опять поворачивается ко мне.
– Может быть, вам это пригодится… Жена не знает… – говорит мне, но смотрит куда-то вниз, в сторону. – Света иногда ночует у бабушки. У моей матери. Если нужно, я смогу дать вам адрес.
13. Бабушка
Холодно как! Наверное, старость началась именно с ощущения озноба. Раньше я согревала вещи, передавая им свое тепло, а теперь они мне отдают свой холод. Видимо, совсем недолго осталось противиться этому знаку судьбы…
Нет, я спокойна, смерть, собственно, логическое завершение бытия. А когда бытие совсем потеряло всякий смысл, зачем противиться и переживать? Жаль только, что со мной кончится мой мир. И этот маленький бюстик Пушкина станет просто предметом для сдачи в антикварный магазин, а не дорогим моему сердцу подарком от Саши, который он сделал в первый же день после приезда из Германии, после войны. Затащил меня на Арбат и купил. На память. О войне, о победе, о нас. Полковник, а все ещё как мальчишка. Хотя, кто в те дни был сдержанным и спокойным? О чем только мы не мечтали? «Долго жили и умерли в один день». Вон как растянулся мой день без него…
Говорят, старики замучают своими воспоминаниями. Ну что же делать, если у некоторых кроме воспоминаний больше ничего не осталось?
«Дорогая мамочка, мы решили, что тебе лучше жить в отдельной квартире, Мы не хотим тебя беспокоить, у тебя давление, нервы, а мы шумим, отдыхать мешаем». Мне, может, как раз их шум – лучше всякого лекарства? А сын хоть бы слово сказал. Чем она его так приворожила? Не в отца пошел. Нет, не в отца – характер не тот. Я, может, быть плохая мать, но были времена, когда мне очень хотелось, чтобы они развелись. Нет, почему же, она не плохая. Заботлива, готовит хорошо, вкус отменный, образована. Только глаза у нее холодные. Я потом это поняла. Сначала радовалась удачной семье сына. Но вот поняла…
Теперь размышляю, как же это люди перестают понимать друг друга? Я, чтобы людей видеть, в литературный музей пошла работать. Через два дня, на третий. Все при деле. И среди людей. Оттого и холодно мне так, что близким-то тепла моего не нужно. Внучка приезжает, и та чужой становится. Мне она родная, а я ей уже не очень. Ей до меня нет забот, свои дела. Такая же – сама по себе, как и остальные. Но внучка ведь, сердце-то болит!
Утром, часов в шесть, позвонил какой-то, как это называется, сыщик, что ли? Очень корректный, вежливый. Долго извинялся, что так рано беспокоит, разбудил, наверное. Пришлось его успокоить, меня трудно разбудить, я, почитай, и не сплю. Пригласила в дом. Волновалась сильно. О девочке волновалась. Да с милицией раньше никогда не общалась по таким вопросам.