– Неважно, – раздраженно отвечал служитель закона. – Идемте. Узнаете, когда придем в участок. Нам нужны вы оба. Этого достаточно.
В другом конце парка к ним присоединился Пейзли. В полицейском участке девушке предложили стул. Она безутешно рыдала в тоске и унынии, к которому, впрочем, примешивалась и доля облегчения, оттого что ее спасли от опасностей этого бесприютного мира. Приятель ее, несмотря на юный возраст, держался с вызовом, хотя и настороженно, словно дикое животное, у которого отняли добычу.
– Сходите-ка за ее отцом, – распорядился сержант, и к четырем часам утра старый Рогаум, который за ночь не прилег ни на минуту, а все продолжал беспокойно метаться по комнате, уже бежал в участок.
Бешеная ярость, владевшая им вначале, сменилась глубоким, почти невыносимым горем, но теперь мысль, что дочь его, возможно, жива и невредима, вновь подняла в его душе бурю самых противоречивых чувств, смесь гнева, страха, горечи и множества иных мучительных переживаний. Что ему делать с дочерью, если она жива? Задать ей трепку? Расцеловать? Что еще? Но когда он вбежал в участок и увидел, что его прекрасная Тереза в руках полиции, вдобавок рядом с ней подпирает стену какой-то незнакомый молодчик, тоже задержанный, старый Рогаум едва не обезумел от страха, злости и любви.
Когда же ему сказали, что этого молодого человека задержали вместе с его дочерью, в глазах мясника вспыхнула ненависть.
– Ты! Ты! – воскликнул он, испепеляя взглядом невозмутимого Олмертинга. Затем, пораженный внезапным ужасом, повернулся к Терезе: – Что ты наделала? Ох, ох! – И гневно повторил, адресуясь уже к Олмертингу: – Ты! Ты! – Он наконец почувствовал, что дочь его спасена. – Не смей приближаться к моей дочери! Я все кости тебе переломаю, ах ты, дьявол!
Мясник двинулся было в сторону взятого под стражу ухажера, но тут вмешался сержант.
– Прекратите сейчас же, – спокойно приказал он. – Забирайте свою дочь и возвращайтесь домой, или я отправлю в камеру вас обоих. Нам здесь не нужна драка. Вы меня слышали? И впредь держите свою дочь подальше от улицы, тогда она не попадет в беду. Не позволяйте ей шататься с отчаянными парнями вроде этого молодчика. – Олмертинг поморщился при этих словах. – Тогда с ней ничего не случится. Мы сами накажем виновного.
– Эй, да какая муха его укусила? – хмуро бросил Олмертинг, убедившись, что стычка с мясником ему не грозит. – Что я такого сделал? Он прогнал свою дочь из дому, разве нет? Я просто составил ей компанию: мы дожидались утра, только и всего.
– Да, всё это мы слышали, – ответил сержант, – и тебя мы тоже знаем. Ты лучше помолчи, а не то отправишься в центр города и предстанешь перед судьей. Я не желаю слушать твою болтовню. – И все же он сердито велел мяснику уходить.
Но старый Рогаум ничего не слышал. Он вернул свою дочь. Тереза не умерла, и даже, насколько он понял, добродетель ее не пострадала. Он испытывал смешанные чувства и никак не мог решить, что делать.
На углу возле мясной лавки они повстречали бдительного Магуайра, который еще не сменился с поста и по-прежнему томился бездельем. Увидев, что Рогаум нашел свою Терезу, он обрадовался, но его тотчас обуял дух морализаторства.
– Больше не прогоняйте ее из дому! – изрек он важно. – Как раз это и привело ту, другую девушку к вам на крыльцо, вы сами знаете!
– Что, что? – спросил Рогаум.
– Я говорю, что ту, другую девушку не впустили в родительский дом. Вот почему она покончила с собой.
– Ах, я знаю, – пробормотал себе под нос дородный немец, который и не собирался прогонять Терезу из дому. Он все еще сомневался, как поступить, пока не вернулся с дочерью домой, где их встретила безутешная мать. Заливаясь слезами, она бросилась к Терезе. Тогда Рогаум и решил проявить разумную снисходительность.
– Та девушка была похожа на тебя, – сказала старая мать недоумевающей Терезе, которая ничего не знала о трагедии, разыгравшейся у самого порога их дома, об этом наглядном уроке жизни. – Она выглядела совсем как ты.
– Я не стану пороть тебя сейчас, – торжественно произнес старый мясник, слишком довольный, чтобы думать о наказании, после того как ему довелось пережить самые немыслимые ужасы. – Но больше не уходи из дому. И нечего тебе так поздно бродить по улицам. Я этого не потерплю. А тот бездельник пусть только попробует явиться сюда! Уж я с ним разделаюсь!
– Нет-нет, – со слезами на глазах запричитала тучная мать, гладя дочь по волосам. – Она больше не сбежит, нет-нет. – В эту минуту старая миссис Рогаум воплощала в себе всю материнскую любовь и заботу.
– Но ведь вы не впустили меня в дом, и что мне было делать? – возразила Тереза. – Мне некуда было пойти. Чего вы от меня хотите? Я не собираюсь сидеть дома целыми днями.
– Я с ним расправлюсь! – бушевал Рогаум, изливая весь свой гнев на трусливого возлюбленного дочери. – Пусть только покажется здесь! Я живо упрячу его за решетку!
– О, он не такой уж дурной человек, – сказала Тереза матери. Теперь, после благополучного возвращения домой, она превратилась едва ли не в героиню. – Это мистер Олмертинг, сын торговца писчебумажными товарами. Они живут в соседнем квартале.
– И не смей больше докучать той девушке, – напутствовал сержант молодого Олмертинга час спустя, когда решил его отпустить. – А если вздумаешь ослушаться, мы тебя задержим, и ты проведешь полгода в тюрьме. Ты меня слышал?
– Да не нужна мне она, – грубо, язвительно бросил юнец. – Сдалась мне его драгоценная дочка, пускай забирает ее себе. Чего же он хотел, когда выгнал ее из дому? Лучше бы им не запирать больше дверь, вот что я скажу. А мне до нее дела нет.
– Проваливай! – прикрикнул сержант, и юный Олмертинг поспешил прочь.
Пропавшая ФибиПеревод В. Агаянц
Они жили вместе в краю, который некогда процветал, хотя лучшая пора его миновала, примерно в трех милях от одного из тех маленьких городков, где население не растет, а лишь неуклонно убывает. Места те заселены были негусто: если и попадалось тут жилье, то не чаще, чем одно на пару миль; повсюду кругом тянулись кукурузные и пшеничные поля да пашни под паром, в иной год засеянные аржанцем и клевером. Их дом был наполовину бревенчатым срубом, наполовину каркасным строением; старую его часть сложил из бревен еще дед Генри. Новую же пристройку, теперь обветшалую, источенную временем и побитую дождями, с щелями между досками, в которых порой подвывал ветер, и сыроватую, хотя несколько тенистых вязов и ореховых деревьев придавали ей живописный и трогательный вид, навевая воспоминания о прошлом, соорудил сам Генри, когда ему был двадцать один год и он только что женился.
Было это сорок восемь лет назад. Старая, как и сам дом, тронутая плесенью мебель казалась напоминанием о былых днях. Возможно, вам доводилось видеть этажерки вишневого дерева с витыми ножками и ребристым верхом. Там стояла такая. Была здесь и старомодная кровать под пологом, на четырех столбиках с шишечками и резными завитушками, печальное подобие своего дальнего предка времен короля Якова[5]. Такое же высокое широкое бюро из вишни было сделано добротно, но выглядело потертым и отдавало затхлостью. Свинцово-серый с розовым лоскутный ковер, покрывавший пол под этими стойкими образцами долговечной мебели, истрепался и выцвел; Фиби Энн соткала его своими руками за пятнадцать лет до смерти. Скрипучий деревянный ткацкий станок, на котором его создали, стоял теперь, словно пыльный скелет, рядом со сломанным креслом-качалкой, источенным червями платяным шкафом – бог знает каким древним, – с запачканной известью скамейкой, что когда-то служила подставкой для цветочных горшков на крыльце, и прочими одряхлевшими предметами домашней утвари в восточной комнате, пристроенной к так называемой основной части дома. Здесь хранилась всевозможная старая рухлядь: отжившая свой век сушилка для белья с двумя треснувшими прутьями; разбитое зеркало в старинной раме из вишни, которое сорвалось с гвоздя и раскололось за три дня до смерти их младшего сына Джерри; настенная вешалка для шляп, крючки которой украшали когда-то фарфоровые головки, и швейная машинка, незатейливое устройство, давно уступившее первенство своим молодым соперницам, представительницам нового поколения.
Фруктовый сад за восточной стеной дома был полон узловатых старых яблонь, корявые, изъеденные червями стволы и ветви которых густо заросли зеленым и белым лишайником, отчего в лунном свете деревья мерцали печальным зеленовато-серебристым сиянием. Крыши приземистых надворных строений, где когда-то обитали куры, пара лошадей, корова да несколько свиней, местами покрылись мхом, а со стен так давно облупилась краска, что доски их подгнили, разбухли и сделались серо-черными. Передняя изгородь со скрипучей покосившейся калиткой и боковые ограды из перекрещенных жердей и брусьев пребывали в таком же плачевном состоянии. Собственно, они состарились вместе с обитателями дома, старым Генри Райфснайдером и его женой Фиби Энн.
Эти двое жили здесь с тех самых пор, как поженились – тому минуло сорок восемь лет, – а Генри и того дольше, с самого детства. Его отец с матерью были уже в летах, когда он еще юнцом впервые влюбился и решил жениться. Родители предложили ему привести жену в их дом, так Генри и поступил. Его отец и мать прожили вместе с сыном и невесткой десять лет, прежде чем умерли; Генри и Фиби остались одни со своими пятью стремительно растущими детьми. С того дня много всего случилось. Из семи детей, которых они произвели на свет, трое умерли; дочь переехала в Канзас, сын – в Су-Фолс, и после никто о нем больше ничего не слышал; еще один сын обосновался в Вашингтоне, а последняя из дочерей жила в том же штате, что и Генри с Фиби, их разделяло всего пять округов, но, поглощенная собственными заботами, она редко вспоминала о родителях. Полностью оторванные от родительского дома временем и рутиной обыденной жизни, которая никогда их не привлекала, дети, куда бы ни забросила их судьба, ма