[114]. То же о его друге: «Мордвинов А. 1920. Бывший председатель ком. ячейки Рязанской дивизии. Член ком. ячейки»[115]. Именно эти биографические данные — членство в коммунистической ячейке РСДРП были наипервейшими и наиважнейшими.
Как видим, у Николаева были причины задержаться в Оренбурге. Помимо прочего, здесь открылся филиал движения УНОВИС (Утвердители нового искусства) и со дня на день ожидался приезд Казимира Малевича. 25 июля в городе пышно праздновалось открытие II конгресса III Коммунистического интернационала (Коминтерна).
«Именно в этот праздничный день Малевич читает в Оренбурге в театре „Люкс“ свою лекцию. Ее текст не сохранился, но даже из названия („Государство, Общество, Критика и Новый художник (Новатор)“) видно, что лектор посвятил свое выступление проблеме взаимосвязи творца и общества. 25 июля 1920 следует считать датой официального провозглашения Оренбургского филиала УНОВИСа»[116].
30 мая 1920 года в ГСXМ состоялась выставка, продлившаяся до 5 июня. Работы показывали подмастерья и инструкторы, выставка широко освещалась в местной печати — отзывами и заметками, назывались имена художников. Ни в одной публикации имя Александра Николаева не упоминается. Об оренбургском эпизоде Николаева пишет Римма Еремян, хранительница многих секретов его жизни:
«В биографии А. Николаева есть примечательный факт: остановка в Оренбурге, вызванная необходимостью сойти с поезда из-за начавшегося у него тифа. В Оренбурге с ним были Ф. Лихолетов, С. Солдатов, Е. Барановский. Они шли тем же маршрутом, который был намечен у А. Николаева. Остановка затянулась. От спутников Николаева известно о его новой встрече с учителем: К. С. Малевич приезжает в Оренбург с лекцией. Их видели втроем — Малевич, Сандомирская, Николаев. Малевич и Николаев. Сандомирская и Николаев. Без аудитории Малевич также громко выкликал свой белый стих. Один из сюжетов. Вечер. Николаев и Малевич гуляют вдвоем, горячо разговаривают. Безупречно строгий, „инженерно сработанный“ Малевич поднимает ввысь руки, очерчивая дуги и восклицая: „Дайте мне свободу! И я распишу небо!..“ Еще сюжет. Река, и также лозунговые стихи. Они бросаются в поток, и река, брызги, вечернее небо отвечают пафосу восклицаний Малевича, настроению упоения свободой.
Ф. Лихолетов фотографировал. У него сохранялась негативная пленка, к сожалению, сильно попорченная. В 1970-е гг. он говорил, что пленку восстановить нельзя, но он попробует исправить один желтый фотоснимок того времени, и показывал его: А. Николаев, Б. Сандомирская и дерево. Две фигуры в белых одеждах — друзья и крепкое дерево с прямым стволом и широкой кроной, такое, из каких Беатриса Сандомирская вырубала свои скульптуры»[117].
Можно с уверенностью сказать, что для становления Николаева-художника был необходим Туркестан, куда он и отправился осенью 1921 года. Однако за короткое время, проведенное в Оренбурге, Николаев успел не только поучиться, но и жениться[118]. Брак вскоре распался, что ускорило его отъезд: сперва в Ташкент, где он прожил полгода, потом в Самарканд, куда он сначала приезжал на разведку, а уж после, как ему представлялось, надолго, чтобы зажить жизнью людей, которые его так впечатлили.
Николаев вспоминает об этом первом явлении Самарканда в его жизни:
«Больше полугода я не смог прожить в Ташкенте и съездил на несколько дней в Самарканд. Там я встретил Варшама[119], который показал мне этот город несколько необычным образом: взяв меня за руку и другой рукой закрыв мне глаза, он поочередно показывал мне ансамбль Регистана, руины Биби-Ханым, лестницу Шах-и-Зинда. Оттуда смотрел я восхищенными глазами на развернувшуюся передо мной панораму старого города, утонувшего в золотистом весеннем закате. Варшам взял в руки горсть серебристо-розовой глины и сказал мне: „Вот она — земля отцов. Кто хоть раз на нее ступит, всю жизнь будет стремиться в родной Самарканд“.
Самарканд пленил меня не одной архитектурой. Сам воздух этого города, его расположение, его размеренная жизнь, красивые люди (особенно дети и старики) — весь жизненный комплекс города настолько очаровал меня, что я решил зажить так, как жили окружавшие меня соседи по махаллям.
Куда же девались все мои юношеские увлечения Малевичем, Щукиным, музеями, Камерным театром? Они растаяли как дым под розовым солнцем Самарканда.
Не сразу стал я работать, не решаясь, как подойти к совершенно новому для меня миру. Целый год ушел у меня на поиски этих путей. Жадно вбирал я в себя впечатления от окружавшей меня жизни. В те годы только намечались сдвиги, которые позднее привели к углубленной классовой борьбе. Самарканд 21–22–23–24 гг. сохранил все черты старого восточного города, в котором сохранился еще быт XV–XVI столетия. Элементы античности, остатки древних культур в какой-то мере сохранились и в отношениях людей, и в образцах материальной культуры»[120].
Усто Мумин. Самарканд. 1920-е
Фонд Марджани, Москва
Это было далеко не первое пришествие русских в Туркестан. В последней трети XIX века начинается освоение туркестанских земель, присоединенных к Российской империи. После 1865 года Туркестан воспринимается современниками как часть России. Поэтому «культурный поезд» (сначала в Ташкент, потом в Самарканд), в котором ехал и Александр Николаев, прибыл не на чужбину. Местное население не всегда встречало русских с распростертыми объятиями:
«Для жителей края, привыкших к отстраненности царской администрации, многие действия большевиков, от социальных изменений до попыток переделать традиционный быт, стали настоящим потрясением»[121].
Но если прежние экспедиции, прибывавшие из России, лишь фиксировали, собирали, описывали культурные находки, а за те традиции, что не вписывались в картину мира христианской европейской культуры, только журили на правах старшего брата, то членам советских экспедиций вменялось восстанавливать памятники, а отсталые традиции быта и досуга искоренялись, властно и агрессивно, другими органами — не художественными.
«Время было поистине парадоксальное. Средняя Азия, совсем недавно жившая по законам Cредневековья, оказалась втянутой в самый безрассудный социально-политический эксперимент. Переворачиваются все устои традиционного общества, искореняются „пережитки“. Женщину-мусульманку призывают снять паранджу, а заодно освобождают ее для общественно полезного труда на хлопковых полях. Рождается новая система образования: создаются школы ликбеза (ликвидации безграмотности) для местного населения, грамоте обучают в красных уголках и красных юртах. В 1929 году осуществляется переход с арабской графики на латиницу, таким образом подрывается основа традиционной письменной культуры.
В 1918 году прекращается „контрреволюционная“ деятельность главных медресе Самарканда, а в 1919–1920 годах создаются комиссии по охране памятников. Востоковеды, археологи, этнографы изучают историю и культуру края, а в 1924 году происходит национально-административное размежевание. В результате на политической карте Средней Азии возникают искусственно созданные образования, что закладывает основы трудноразрешимых межэтнических проблем»[122].
К Туркестану в рамках проекта культурного освоения и цивилизаторства шли поезда со всех сторон. Из Сибири в 1923 году прибыл в Ташкент художник Виктор Уфимцев, будущий родственник Николаева. Город встретил сибиряков, вспоминает Уфимцев, зелеными улицами, по которым шли обыкновенные русские люди, вдоль улиц стояли ничем не примечательные дома с железными решетками на окнах. Гости поначалу были разочарованы — они ведь ехали в экзотический край. Но когда они попали в кривые узенькие улочки старого города, в лабиринты базаров, людных и шумных, то получили то, чего ожидали: караваны верблюдов, арбы с огромными колесами, лошади в ожерельях из раковин, в ярких лентах, дыни, чайханы, загорелые всадники на ишаках, пестрые халаты, женщины в черных волосяных накидках-чачванах — все напоминало маскарад, театральную постановку восточной сказки. Попав в художественную студию, молодые сибирские художники застали местных коллег собирающимися на следующий день отбыть на этюды в Самарканд. Тут же произошло знакомство с живописцем Александром Николаевичем Волковым, тогдашней легендой богемного Ташкента. Это был смуглый плотный человек лет тридцати пяти, в коротких штанах, майке, с браслетами на руках и ногах. Вспоминает Виктор Уфимцев:
«Волков повел меня по залам своей большой выставки. Я, уже знакомый с произведениями современных художников, в работах Волкова видел много самобытного, не похожего ни на кого другого. Он на ходу рассказывал о своей жизни, о своей работе, о широкой долине Зеравшана, о чинаровых рощах Ургута, о караванах в песках знойной Бухары. <…> Я слушал его волнующие рассказы. Смотрел то на бесчисленные его „Караваны“, то на его берет, из-под которого торчала челка черных волос, то на крутые взлеты подведенных бровей. <…> — А когда будете в Самарканде, непременно познакомьтесь с Николаевым, — добавил он при прощании»[123].
Прибыв в Самарканд (где скоро состоится его встреча с Николаевым), Уфимцев со товарищи были потрясены: «Так вот она, жемчужина Востока! Вот он, город-музей. Среднеазиатский Рим!»[124] Расположившись в Доме дехканина на просторной балахане