— Обещает-обещает сорок бочек арестантов. И еще маленькую тележку… Но что из этого получится? Несолидно как-то. Антон, может, и отдаст ему людей. Но где он возьмет оборудование, приборы, мастерские? Здесь всего навалом. А чтоб на пустом месте шарашку устраивать, нужны силы побольше, чем у него.
Абрам Менделевич предлагал думать о планах, проектах, деталях, составлять списки приборов, инструментов, приспособлений.
— Приказ управления точный: обеспечить нас полностью всем необходимым. Я уверен, Антон Михайлович не будет скупиться. Ведь он знает: мне подробно известно, что есть в институте, какие запасы еще даже не заприходованных трофейных приборов и материалов. Анализатор мы возьмем тот, что поновее. А там уж Сергей Григорьевич и Аркадий Николаевич разработают новый, еще получше. Книгами, журналами нас будет обслуживать здешняя библиотека. Это предусмотрено приказом, и есть договоренность. Так что переедем недели через две, максимум три.
Но прошло несколько дней, и он говорил уже невесело:
— Возникли неожиданные сложности. Только из-за тюремщиков. Они заявляют, что здание там не приспособлено. В центре города; вокруг жилые дома. Я просто не понимаю, ведь на Бронной работает такой же небольшой институт со спецконтингентом. Теперь вопрос будет решаться на самом верху. В крайнем случае некоторое время вам придется жить здесь. Вас будут отсюда возить туда. Завтрак и ужин здесь, а обед мы устроим там. Это же все-таки менее сложно, чем наши разработки… Да, да, понимаю, с прогулками будет похуже, меньше на воздухе. Но мы и это со временем наладим. Зато условия работы куда лучше. Неограниченные возможности творческой инициативы… Вот переберемся, начнем работать — увидите…
С каждым днем он тускнел. Говорил все менее уверенно, скрывая раздражение.
— Тюремщики уперлись. У них там какие-то свои законы, правила. Нельзя, чтобы жить здесь, а работать там. Видимо, вам придется на некоторое время поселиться в Бутырках или в Лефортове… Но вы поймите: фактически только ночевать. И конечно, в особых условиях. И в смысле питания мы обеспечим по высшей категории. И свидания с родственниками будут чаще. Вы сейчас видитесь только раз в три-четыре месяца. А там мы уже договоримся ежемесячно или даже чаще… Да, конечно, прогулки, воздух… Но зато досрочное освобождение куда более реально. Я понимаю, вам не по душе опять в тюрьму. Это, конечно, очень тяжело. Но это ведь только вначале. Когда мы предъявим первые конкретные результаты работы, будем добиваться самых лучших бытовых условий…
Сергей на прогулке отвел меня в дальний угол двора.
— Ты понимаешь, чего он придумал? Обратно в камеру с парашей. Дверь на замке. Выходишь — руки назад и не вертухайся. Гулять — полчаса и давай, давай, не разговаривай. И гулять-то где — по асфальту, между тюремными стенами. Дыши глубже носом. Не нравится — можешь досрочно подохнуть… Что же, мы вот так и полезем в душегубку? Зарабатывать ему еще одну звездочку на погон? Еще одну Сталинскую премию?.. Неужели будем скотами бессловесными? Куда ни погонят, хоть в стойло, хоть на убой, даже не замычим?.. Что делать?.. Вот и давай мозговать, что делать!!! Я думаю, надо идти прямо к Антону: так, мол, и так, вы нас привезли сюда, мы и стараемся — вкалываем, изобретаем, исследуем, паяем, клепаем… И наперед готовы служить вашей милости не за страх, а за совесть. Какого же хрена вы нас, ваших верных холопов, с рук сбываете? Вам в убыток, нам на погибель. Помилосердствуйте, ваше степенство, ваше превосходительство, в рот вас долбать!.. Вы же такой мудрый, такой всезнающий, вы же должны понимать. У этого Менделевича наши мозги-смекалки только вполнакала работать могут. А у вас мы один за двоих выкладываемся… Нет, без дураков, надо же как-то сопротивляться. Ты ведь знаешь, что Антон с Менделевичем как собака с кошкой. И Антон ему уж конечно всячески гадить будет. Но его обгадят — он отряхнется, а нам в дерьме тонуть…
Шли тоскливо-тревожные дни. Антон Михайлович то ли заболел, то ли уехал в командировку. Ни с кем другим говорить мы не хотели. Абрам Менделевич редко заходил в лабораторию, здоровался приветливо-отрешенно и торопился уйти.
Капитан Василий Николаевич М., его заместитель по акустической, назначенный заместителем начальника нового института, был деловит, вежлив, почти застенчив, редко сердился; сердясь — не кричал, не ругался, а выговаривал нудным, скриповатым тенорком. Обычно он уклонялся от общения на «посторонние темы». Однако напористому Сергею удалось выведать у него, что тюремное управление МГБ полагает вообще невозможным использовать спецконтингент на новом объекте ввиду того, что там нет необходимых условий: двери и окна выходят на улицу, и все здание расположено так, что «по нормам» нужно было бы иметь столько охранников, что число их значительно превысило бы весь штат института. Им необходимо было бы особое караульное помещение. А на все это нет ни места, ни средств…
Когда Абраму Менделевичу объяснили, что ни одного заключенного ему не дадут, он то ли с отчаяния, то ли в надежде на уступку заявил, что вынужден отказаться от руководства новым институтом и вообще полагает его существование нецелесообразным без этих кадров.
Но приказ о создании института был уже подписан министром Абакумовым. В управлении кто-то сказал: «Вот он каков, значит, этот Абрам: корчил из себя великого спеца, пролез в лауреаты. А сам, оказывается, не может ни шагу сделать без заключенных…»
На всех шарашках арестанты зарабатывали научные степени, ордена и премии для чекистов, числившихся учеными. Но говорить об этом вслух было так же недопустимо, как и о том, кто был основной рабочей силой на «великих стройках коммунизма». Поэтому приказ отменили, а злополучного инженер-майора отчислили и демобилизовали.
В последний раз он пришел на шарашку уже в мешковатом штатском костюме. Беспомощно торчала тонкая шея. Печально поблескивали очки. Он простоял несколько минут у моего стола.
— Антон Михайлович оказался еще хитрее, еще коварнее, чем я предполагал. По работе он не мог меня съесть. Как инженер я не хуже, а может, и получше его. С техникой современной больше знаком. И соображаю быстрей. В управлении это знают. К тому же я коммунист, а он после своей Промпартии уже остался беспартийным. Так что в открытую он против меня никак не мог. Вот и придумал хитрое шунтирование. А я, дурак, обрадовался. Но теперь, — это строго между нами, — с такой фамилией, как моя, уже нельзя быть начальником института. Никакие заслуги, никакой партстаж не помогают. Есть кадровая политика! Так что возражения тюремщиков — формальный повод. Вернее, нам подобрали именно такое здание, чтобы вызвать возражения. Он все продумал заранее, рассчитал точно. Интриган он гениальный. Мне товарищи давно говорили. А я недопонимал. Ну что ж, поработаем на гражданке. А вам пусть будет еще один урок. Всего хорошего.
Он пожал мне руку у локтя и ушел с кривой улыбкой.
Сверхсекретную фоноскопическую лабораторию № 1 попросту ликвидировали, а нас с Василием передали в распоряжение математической группы, которая разрабатывала шифры и системы дешифраций. Мы оба должны были с помощью звуковидов определять сравнительную устойчивость секретных телефонов. Кроме того, Василий, по заданиям группы технической информации, переводил статьи из английских, американских и французских журналов. Я тоже оказался в двойном подчинении, так как продолжал руководить артикуляционными испытаниями, участвовал в некоторых исследованиях, которые вела акустическая лаборатория, и по вечерам преподавал английский и немецкий язык молодым офицерам, обучал их переводу технических текстов.
Оценки исследуемых систем секретных телефонов выражались в виде дроби. Постоянный числитель означал одну минуту зашифрованного разговора. А в знаменателе проставлялось двух- или трехзначное число минут, потраченных на дешифрацию или на установление схемы шифратора и кода. Чем больше знаменатель, тем устойчивее система и код. «Отметки» различных телефонов колебались от 1/120 до 1/600.
Но постепенно я убеждался, что скорость наших догадок, которая должна была определять объективные характеристики телефонов, заметно менялась в зависимости от разных причин. По утрам мы дешифровали быстрее, чем к концу дня. Угадывание замедлялось из-за любого недомогания — от зубной боли, сильного насморка, расстройства кишечника. И в те дни, когда меня одолевала хандра после невеселого письма из дому или неприятного разговора в камере, Василий легко обгонял меня и весело хвалился:
— Вот что значит иметь крепкие нервы. Недаром моя бабка говорила, что от печальных дум вши заводятся.
Начальник группы Константин Федорович К., сухощавый, подтянутый, узколицый, с умным и холодным взглядом, был неизменно вежлив, но соблюдал дистанцию. «Посторонние разговоры» отклонялись холодно и решительно: «Этот вопрос не имеет прямого отношения к нашей задаче…»
Но об очередной хитрой математической проблеме, возникшей у конструкторов шифратора, он подолгу увлеченно толковал и с главным математиком группы Александром Л., и с другими спецами. Они говорили: «Хоть в погонах, но серьезный математик и добросовестный инженер».
Александр Л. был осужден «за плен». На фронт он попал, кажется, с первого курса аспирантуры. Интеллигентный, столичный юноша, насмешливый скептик, немного сноб, был влюблен в математику — «науку наук» — и в музыку. Когда на шарашке появилось пианино в красном уголке вольнонаемных, он его настроил и за это получил разрешение играть в воскресные вечера. Другим зекам тюремные надзиратели запрещали присутствовать — «не положено, тут вам не концерт». Но когда дежурный вертухай бывал в хорошем настроении, иным из нас удавалось просочиться.
Александр играл наизусть сонаты Бетховена, прелюды и мазурки Шопена, «Времена года» Чайковского.
И тогда время шло то медленно, почти замирало, то стремительно ускорялось. Радость и печаль чередовались или сливались. Радостная печаль, когда вот-вот заплачешь и с трудом удерживаешься. Мгновение счастья, пронзительного до боли в сердце, когда весь мир прекрасен и все люди милы… И тут же удушье от сознания — где ты и что с тобой.