Так — не так, но один Иван Иваныч оставался в лагере совершенно невозмутимым, а в тихий час, когда взрослые, уложив детей, вовсю вкалывали, начальник лагеря взял старенькое одеяло и ушел в лес — спать. Рассказывали, что так он поступал всегда. Проверяя сторожа или вникая в дела кухни, он не спал ночи напролет, а днем непременно отправлялся отдыхать в одному ему известные уголки леса, неизменно заявляя при этом: «Хоть трава не расти». Однако трава росла, отряды работали, кухня не опаздывала. Виль счел, что Иван Иваныч просто-напросто делал хитрый ход — избавлял себя от нервотрепки и вынуждал сотрудников лагеря стараться выше сил — на них ведь надеются, в них ведь уверены! До поры начальнику везло, а когда-то и не повезет! Скажем, нынче. Неужто других эта мысль не точила?.. Удивительно, что и председатель завкома Баканов специально к открытию прикативший на громадном трайлере, не помешал Ивану Иванычу уйти в лес, больше того — поторопил: «Иди, сосни полчасика-часок, до ночи далеко…»
Средь разнообразного имущества в трайлере оказался белый двухвесельный ялик. На скулах его красной краской было выведено: «Костер». Все добро выгрузили, а ялик трайлером доставили к проходу под железной дорогой — оттуда до решетчатого ангара возле солярия пришлось волочь, подкладывая под киль бревнышки.
Когда шли обратно в лагерь, Баканов приотстал и окликнул Виля:
— Чего бежать, еще набегаешься за лето… Обвыкаешь или как?
— Или как…
— А-а, да! — Баканов коснулся плечом плеча. — Попервах у каждого сумбур впечатлений. Обойдется и у тебя… Для информации могу подсказать кое-что. Дети, они такие: одно у них то, что они полагают и хотят, другое — что обещают себе и другим и как поступают. Это же вулканы! Они извергаются, изверги, и столько тепла и света выделяют, что и сами себя вполне могут порушить. С ними, как с огнем…
— И обжечься могу?
— Всякое бывает. — Баканов задумался. — С тобой не случится, я тебя знаю. Да и Капитонов не даст, упредит. И здешняя атмосфера поможет. Тут, понимаешь, не как в Ростове. Там ты часть дня — дома, часть дня — на работе. Бывает, дома от работы прячешься, а на работе — от дома… Здесь ни от одного, ни от другого не спрячешься — здесь тебе и дом, и работа! Не закостенеешь! Освоишься и, смотришь, понравится тебе и закрепишься… Не только на это лето, но и на следующее — нам сюда стабильные кадры нужны.
— Вон куда вы заглядываете!
— А как же? Без этого нельзя. Я тебе скажу: плаврук, считай, первое лицо в пионерском лагере. Ты — единственный взрослый в плавкоманде. Ты с детьми обеспечиваешь самое главное — безопасность. Брак в работе везде бывает. Случается, планируют его. Тебе не простится и десятая доля процента брака — безмерно опасна эта крошечная доля. Кроме того, когда нет моря, ты — резерв на все случаи… Фигароооо, так сказать…
— Вы соблазняли меня прелестями Черноморского побережья, а теперь что втолковываете?
— Прелести остаются, и они тебе слаще покажутся, чем в отпуске: в отпуске прелести — обычное дело, а в лагере — вознаграждение за ответственную и почетную работу. Усек?
— Усек… Попробуйте на будущий год закадрить меня…
— И пробовать не буду — сам запросишься.
— Поживем — увидим, — сказал Виль Баканову тогда, на пути с пляжа в лагерь. И теперь, стоя между костром и ручьем, повторил: — Поживем — увидим…
Первые жадные порывы костра сменились ровным и мощным горением.
Виль с облегчением отметил, что избавляется от суетного беспокойства, и все существо его проникается ровным и надежным чувством полной причастности к своеобразному миру, в который он вдруг включен был прихотливой судьбой, олицетворившейся в простоватом на вид профсоюзном стратеге Баканове. Тот здорово знал покоряющую силу системы лето — море — горы — дети!
Омываемый волнами сухого и дымного тепла, Виль заново переживал торжественную линейку — там он впервые заметил в себе сильные признаки особого настроя. Там же, на линейке, он увидел, что тем настроем были проникнуты все. И все были выпрямлены и гордо напряжены, когда вносилось дружинное знамя. Всем добавилось в голосе серебра, когда взрослые и дети разом клялись, и разом пели лагерную песню-гимн, и провожали глазами алую птицу флага, воспарявшую к вершине мачты.
Заново трогал и волновал Виля концерт — наивные и искренние выступления мальчишек и девчонок, сплошь талантливых и красивых. Маленькая эстрадка была поставлена спиной к ручью, простейшие скамейки — струганые доски на врытых столбиках — занимали поляну, ограниченную скальной стеной, а над головами — вечереющее небо с первыми несмелыми звездами. Так радостно было, что в висках стучало и, казалось, от надежды вскипала кровь.
Для всех мест не хватило, и часть сотрудников сгрудилась по сторонам. В одной из небольших группок отыскал он, наконец, Пирошку, которую толком не видел весь колготной день. Во время торжественной линейки она мелькнула в своем белом халате возле самого младшего, октябрятского, отряда. В строю того отряда последней стояла Катерина — в голубой пилотке, кружевной рубашке и великоватых шортиках. Виль переместился туда же, по Пирошки уже не было.
— Будь готова, Катерина! — окликнул Виль.
Она даже не обернулась. Он видел сбоку ее серьезное и строгое личико, сведенные бровки и ямочки на пухлых щеках — две ямочки, в которых до поры прятался смех.
На концерт Пирошка пришла в белых брюках и кофточке-безрукавке, резко выделявшихся на фоне сумеречного леса. Он постеснялся подойти к ней. Будь она одна, возможно, решился он. Прилюдно — духу недостало.
Была она и где-то здесь, на костре, не могла не быть. Однако со своего поста Вилю обнаружить ее не удавалось.
Начались танцы. Малышня сорвалась с мест, бегала вокруг костра, совалась к огню. Хоть разорвись — столько живчиков вертелось всюду. И тут подошел Олег Чернов:
— Можно пособлю вам?
— Пособи, пособи!
Олег был вооружен тонкой жердью с рогулькой на конце — он ловко подцеплял головешки и кидал в костер. И той же жердью оттеснял пацанят — сразу по нескольку.
А перед самым появлением Олега к ручью вышла Лидия-Лидуся. Она балансировала на высоком покатом камне, а Олег посматривал в ее сторону. Из-за нее парнишка оказался тут, — наверное, давно ходит по следу, тянется к ней и стесняется ее. Что поделаешь — всегда легче с теми, кто тебе безразличен.
Само собой получилось, что у Виля образовалась своя сфера влияния, у Олега — своя. Они отдалились друг от друга. А Лидия-Лидуся, спрыгнув с камня, медленно направилась к Вилю.
— Можно пригляжу тут с вами?
— А Олегу подсобить не хочешь?
— Он со своей оглоблей и так управляется…
— Ну, раз так, приглядывай со мной.
Она спрыгнула с камня и медленно направилась к Вилюрычу. И опять, как часто случалось в последнее время, Олег испытал сразу два противоположных чувства: досаду оттого, что Лидия не к нему направилась, и трусливое облегчение оттого, что она направилась не к нему. Было в ней что-то притягательное, было и что-то пугающее, сковывающее, лишающее самообладания.
Они там перебросились несколькими словами, и Лидка перехватила одну девчонку-невеличку, дала ей подшлепника, другой погрозила пальцем.
Двоим-троим из наиболее назойливых малышей, наверное, стоило выдать как следует — в назидание всем, чтоб не лезли к огню. Но Олег сдерживался — и потому, что пока хватало терпения, и потому, что не сумел бы обойтись с ними так необидно, играючи, как обходилась Лидка, и потому, что Вилюрыч вовсе не выходил из себя, никого, даже шутя, не шпынял, оставался одновременно настойчивым и мягким, строгим и добрым. Олег попытался было вести себя так же, но не получилось. Отчего? Да оттого, что доступно это лишь по-настоящему и не зря уверенным в себе людям, крепким и независимым людям. Как, например, отцу и как, например, матери — до гибели отца…
Отец был слесарем-инструментальщиком. Он веселый уходил на завод и веселый возвращался домой. Мать объясняла: он любит свое дело, и дело любит его. В свободное время отец возился со стареньким мотоциклом. Соседи говорили, что у другого эта допотопная тачка не сдвинулась бы с места, другой должен был бы приплатить базе вторчермета, чтоб приняли железяку в утиль. Соседи, может быть, и не знали, а Олег не только знал, но и безгранично верил: если бы отцу понадобилось, то у него не хуже лимузина ездил бы и гулкий металлический ящик-гараж. Никогда не падая духом, отец лечил и лечил развалюху, а как только сын научился держаться на своих на двоих, взял его в помощники, разрешал ему трогать любые детали и инструменты. Отец не отбирал того, что ему нужно было, а просил:
— Ну-ка, сынок, подкинь мне отвертку… Подай-ка, сынок, плашку…
Если бы не Олег, отцу пришлось бы самому тянуться за отверткой или вытаскивать плашку из коробки. Значит, нужда в помощи не для вида, а всамделишная.
Отца, ехавшего на мотоцикле, сбило грузовиком. И подломилась мать. Жила, будто по привычке, как придется. Олег старался быть ей такой же надежной опорой, какой был отец. Следил, чтоб она не уходила на службу, не позавтракав. Изо всех сил помогал по дому. Заставлял отдыхать после работы: она, машинистка, брала домой рукописи, перепечатывала за дополнительную плату, мучась болями в пояснице и кончиках пальцев. Олег ограничивал себя во всем, чтоб не было у нее нужды в этом изнуряющем дополнительном заработке. Мать жалела сына, уговаривала не наваливать на себя непосильное. Просила в завкоме путевки, чтоб Олег отдохнул на море. Он не отказывался: надеялся, что ей одной будет полегче — меньше стирать, меньше готовить. Правда, на этот раз выявилась еще одна причина: весной Олег встретил Лидку Клименко — в прошлом году вместе были в «Костре», в одном отряде. Честно сказать, запомнилась она в то лето случайно — ничего в ней такого не было, чтоб замечать. Разве что лицо покруглей да характер повредней. И вдруг открылось: та Лидка и — не та! Лицо заострилось книзу, обозначились полные губы и крутые скулы, глаза вроде чуть косо встали, а в них такая темная глубь, что хотелось неотрывно смотреть и страшновато было смотреть.