Он шел рядом с Клаузеном по улице, задирая голову, смотрел ему в лицо, что-то отвечал, когда учитель спрашивал, и не переставал по-глупому улыбаться. Он и сам чувствовал, что улыбка глупа, неуместна, но не мог прогнать ее.
Клаузен занимал второй этаж в небольшом доме. Одна из комнат, самая длинная, была его кабинетом.
– Тетради кладите сюда, раздевайтесь, проходите и садитесь в то кресло. Сейчас Герда принесет нам чай с булочками. Она печет удивительно вкусные булочки! – Клаузен почти силой усадил Фридриха и вышел на несколько минут из кабинета.
Пока хозяин отсутствовал, Фридрих с восхищением оглядывал комнату. Всюду – в тяжелых шкафах за стеклами, на открытых полках – стояли книги. Такого количества книг не было даже в доме у дедушки Ван Хаара.
«Прочитать бы их мне!» – подумал он, разбирая латинские названия на переплетах.
Клаузен снова вошел и, как всегда, начал сразу от двери:
– Скажите, Энгельс, вы знаете, что двадцать семь лет назад произошло замечательное событие в жизни германских народов? Вы, конечно, подумали, что я говорю о каком-нибудь знаменитом сражении? – Клаузен засмеялся. – Нет, совсем о другом. Я говорю вот об этом прекрасном издании Иоахима Арнима и Клеменса Брентано. – И Клаузен достал том в красивом переплете.
Фридрих сразу узнал его и обрадовался.
– «Волшебный рог мальчика»?
– Именно он. Собрание народных баллад и песен. Молодец, что вы его знаете. Многие из баллад впервые были напечатаны именно здесь. Благодаря им открылись неведомые богатства народного творчества, и все они хлынули в литературу.
– Я некоторые баллады наизусть знаю, – сказал Фридрих.
– Вот как! – еще больше обрадовался Клаузен. – Это прекрасно! Это превосходно! Например, «Крысолова» ты мог бы сейчас рассказать? Не смущайся, представь, что стоишь перед классом.
Фридрих поднялся, набрал воздуха и громко начал:
Кто там в плаще гуляет пестром,
Сверля прохожих взглядом острым,
На черной дудочке свистя?..
Господь, спаси мое дитя!
– Хорошо, – сказал Клаузен.
В этот момент вошла служанка. В руках у нее был поднос с кофе и булочками. Она замерла в дверях и тоже стала слушать знаменитую легенду о волшебнике-крысолове, не получившем плату от гамельнского магистрата и за это уведшем всех городских детей за собою в реку Везер.
Фридрих так разволновался во время чтения баллады, что, когда продекламировал последние строки, почувствовал бьющееся свое сердце, и даже руки у него слегка дрожали.
– Очень хорошо! – похвалил Клаузен. – И что особенно важно – рассказано с искренним чувством. Герда, что вы скажете, вам понравилось? – спросил он у служанки.
Та, улыбнувшись, согласно кивнула.
– Скоро у нас будет гимназический вечер. Там выступают обычно старшеклассники. Но я хочу попросить тебя тоже выступить.
Он назвал Фридриха на «ты», как своего друга, и Фридриху стало от этого еще радостней.
– Если ты расскажешь несколько баллад, сначала народных, а потом Бюргера? Он ведь первым из поэтов сочинил собственную балладу. Ты, конечно, знаешь ее, это «Ленора».
– Знаю, – подтвердил Фридрих.
– Еще бы ее не знать. Так вот, и Гете, и Шамиссо увлеклись балладами вслед за Бюргером. Было бы неплохо, если бы ты прочитал их баллады тоже. Как ты? Согласен?
– Согласен, – тихо ответил Фридрих.
– Это важный для гимназии вечер. Ты познакомишь слушателей с балладным творчеством лучших поэтов… А теперь возьмемся за булочки. – И Клаузен улыбнулся.
Скоро даже походка изменилась у Фридриха. Он стал ходить так же быстро и прямо, высоко неся голову, как Клаузен.
В тетрадях по древней истории он так старательно все зарисовывал, что Клаузен однажды взял их, чтобы показать другим преподавателям рисунки пирамиды Хеопса.
– У него лицо меняется, когда Клаузен входит, – говорил Бланк Греберам, – вы посмотрите, сразу освещается.
Это было действительно так.
И Фридрих часто провожал Клаузена до дому. Клаузен давал ему читать свои книги. По дороге они беседовали на равных, словно двое хорошо воспитанных друзей-одноклассников, подчеркивающих в разговоре уважение друг к другу. Иногда читали стихи.
– «Три талера штрафа за старого пса!» – декламировал Клаузен из Шамиссо.
А Фридрих читал гетевского «Прометея».
– «Нет никого под солнцем ничтожней вас, богов!»
– Тише, тише, – смеясь, успокаивал Клаузен. – Вы всполошите своим чтением всех филистеров, и тогда мне не быть твоим учителем, а тебе – моим учеником.
Многие книги Фридрих прочел в тот год благодаря учителю словесности и истории.
Доктор Ханчке относился к этой дружбе снисходительно.
– Я смотрю, Фридрих, и вас увлек наш эльберфельдский Зигфрид? – спросил он за ужином в начале их дружбы с Клаузеном. Каждый год он кого-нибудь да увлекает.
– Вы сами говорили, что коллега Клаузен – человек достойный и самый дельный из учителей.
– Говорил, – согласился доктор Ханчке и посмотрел на Фридриха, как бы решая, стоит продолжать разговор или нет. – Но, к сожалению, коллега Клаузен – человек увлекающийся чересчур. Иногда он говорит там, где следовало бы промолчать. И я бы не хотел, чтобы его урок посетил пастор Круммахер…
Бланку трудно давалась латынь. И всякий раз, когда доктор Ханчке вызывал его отвечать, лицо у Бланка становилось мученическим, словно шел он в последний путь на смерть, а не к доске.
И пока Бланк, путаясь, спрягал глаголы, всем было скучно, каждый занимался чем мог.
Таким и нарисовал его Фридрих во время урока латыни и перебросил шарж Греберам. Те подписали внизу «великий страдалец» и пустили рисунок дальше. Рисунок передавали из рук в руки, пока он не попал к тихоне Плюмахеру.
– Господин Плюмахер, что это вы так весело разглядываете? – спросил вдруг Ханчке. – Подайте, пожалуйста, листок сюда.
Плюмахер, боязливо опустив голову, понес листок к кафедре.
Ханчке приблизил рисунок к глазам, осмотрел его, почти нюхая, и неодобрительно качнул головой.
– Очень остроумно! И это вместо того, чтобы помочь товарищу овладеть великой латынью! Получите замечание в кондуит!
Конечно, Плюмахер сам был виноват, что попался со своей неловкостью. И ничего страшного не было в этом замечании, ну, накажет его отец дома. Отцы всех наказывают.
Но шарж-то все-таки нарисовал Фридрих, и ему казалось, что все с ожиданием смотрят теперь на него.
Он поднял руку.
– Господин Ханчке, это моя вина, потому что рисунок мой.
Ханчке с удивлением посмотрел на Фридриха. Это было редкостью, когда ученик сам сознавался в содеянном.
– Осознание вины достойно похвалы, Фридрих, – Ханчке сам не заметил, как назвал его по-домашнему, – но в таком случае, я вынужден и вас наказать тоже. Пожалуйста, ваш кондуит.
Фридрих был рад этому. Все знали, что он живет у ректора на пансионе. И если бы ректор не написал замечания, решили бы, что к Фридриху он относится снисходительней, чем к остальным.
Когда до конца урока оставалось несколько минут, Ханчке вновь вернулся к рисунку.
– Однако я должен заметить, что автор верно передал основные черты внешности и характера своего товарища. Скоро у нас гимназический вечер. Я думаю, если бы вы, Фридрих, сделали десяток – два таких шаржей, мы бы их развесили по стенам.
Так получилось, что героем вечера сделался не какой-нибудь старшеклассник, как это бывало обычно, а еще недавно никому не известный ученик. Сначала все разглядывали его шаржи, потом он же читал баллады.
Прежде они читали книги какие попадутся, лишь бы были в них приключения. Теперь же увлеклись рыцарскими романами.
Возможно, что толкнули на чтение этих романов «Нибелунги». А может быть, возраст такой настал.
В каждом из романов отважный герой совершал подвиги ради прекрасной дамы, имя которой он хранил в сердце своем.
– Опять эта отвратительная безделица! – в который раз возмущался отец, отнимая у пришедшего на воскресенье сына очередную книгу. – Ты достаточно взрослый, и неужели, как прежде, мне наказывать тебя?
За этот год Фридрих сильно вырос. Дед был смертельно болен, мама уехала к нему, в Хамме. Отец как-то не сдержался и написал ей о сыне:
«С внешней стороны он стал учтивее, но, невзирая на прежние строгие взыскания, по-видимому, не научился безусловному послушанию даже из страха перед наказанием. Так сегодня, к своему прискорбию, я снова нашел в его конторке скверную книжку из библиотеки – рыцарский роман из жизни тринадцатого века. Поразительна беспечность, с которой он оставляет подобные книги у себя в шкафу. Да сохранит бог его душу; часто меня берет страх за этого превосходного в общем юношу».
И вдруг все переменилось само собой.
Сколько раз он шел рядом с отцом и матерью в церковь и думал: «Господи, сделай так, чтобы отец, которого я очень люблю, не был бы так строг со мной!»
В последнее воскресенье отец вырвал из рук Фридриха пьесы Аристофана.
– Но отец, они написаны на греческом! – не сдержал себя Фридрих.
– Для того, чтобы учить греческий, читай «Илиаду»!
Оказывается, отец был убежден, что «Илиада» нужна лишь для укрепления познаний в языке.
Сколько раз Фридрих смеялся над набожностью филистеров, которые, отмолив свой грех в кирхе, направлялись в кабак, где подавалась дешевая прусская водка.
И вдруг он сам стал молиться еще более истово, чем они. Не переставая, стал думать и говорить о боге.
Он и сам не помнил, когда это началось, случилось с ним.
Последние месяцы его постоянно тревожили одни и те же мысли, не отпускали даже ночью. Их было множество – таких ночей, когда луна пробивалась сквозь занавеси, а он лежал в постели, сжимал в бессилии кулаки, вопросы переполняли его, распирали душу и разум, но ответа на них не было – было лишь бессилие.
Раньше все казалось простым: вот мама, вот папа, братья, сестры, другие родственники, знакомые и незнакомые люди. Жить надо так, как живут они. А они живут, как велит им бог и пастор в церкви. Жить надо не слишком задумываясь, потому что сомнения – грех, их надо гнать прочь.