А если задумаешься, поддашься вопросам, то становится страшно. И Фридриху сейчас было страшно.
«Кто я? Зачем я? Есть ли смысл в моей собственной жизни? А в жизни моего отца? А другие люди – зачем живут они? Неужели и вправду – лишь для того, чтобы родиться, прожить кое-как, главную часть жизни посвящая молитвам, а потом умереть». Иногда ему казалось, что он рядом с тайной. Все уже знают ее, потому и живут спокойно, лишь для него одного она сокрыта. Еще чуть-чуть, она откроется и для него. Он уже смутно ощущал это открытие, откровение, а потом словно ударялся о стену. Ночами, не найдя ответа, он плакал, а потом засыпал быстрым, беспокойным сном.
Днем он забывался, идя рядом с Греберами и Бланком, весело шутил. Но вдруг те же мысли, то же тревожное чувство пронзали его, как удар. И он замолкал, был рядом с друзьями, но далеко от них в непонятном и странном мире.
Тогда-то и стал он чаще думать о боге. Потому что это был единственный выход, потому что лишь бог давал полный ответ.
«Да, ему, всевышнему, посвящает человек все высокие дела и мысли свои», – понял тогда Фридрих, ощущая сладкое волнение от этого внезапно открывшегося ему ответа.
Мысль эта была обыденна, ее без конца повторяли и отец, и пастор, но теперь он открыл ее сам. Она стала как бы его собственностью, глубокой тайной, и поверить ее можно было только ближним друзьям.
Даже Греберы, дети пастора, удивлялись его внезапной религиозности.
– От сомнений в вере не застрахован никто, – сказал как-то раз старший брат Вильгельм, когда они гуляли вдоль Вуппера.
Был конец февраля, и после неприятной слякотной погоды настали мягкие солнечные дни. Солнце грело лица, они шли зажмурившись и разговаривали о жизни.
– От сомнения в вере не застрахован никто. У любого бывают периоды искушения неверием, – повторил старший брат.
– Религия – дело сердца, у кого есть сердце, тот может быть благочестивым, – ответил, волнуясь, Фридрих. – Если благочестие коренится в рассудке, это не благочестие, а расчет.
– Что же тогда по-твоему наука о религии?
– Истинному благочестию доказательства от разума чужды, оно питается голосом сердца, – ответил Энгельс, и братья даже переглянулись.
– Ты говоришь, как средневековый догматик, – сказал старший Гребер. – Все современные достижения науки подтверждают истинность писаний, и уже поэтому они полезны.
– А как же свободная воля? – спросил Бланк немного невпопад. Последнее время он любил говорить о свободе.
– Бог наделил свое творение свободной волей, свободой выбора, – ответил Фридрих. – Человек волен выбрать любую сторону. Истинное благочестие как раз в том и заключается, что из любви к господу мы не используем во зло эту свободу.
Такие и похожие разговоры происходили у них часто.
И даже отец, увлеченный раздорами с братьями, даже он наконец с удивлением отметил странные перемены в сыне.
– Мне нужен компаньон, продолжатель дела, а не благочестивый пастор, – сказал он фрау Элизе после возвращения из кирхи с воскресной службы. Говорил он нарочито громко, чтобы слова его долетели до старшего сына.
Но сын писал стихи, посвященные спасителю, а в час конфирмации удивил всех педагогов и соучеников искренним своим волнением.
На конфирмации при церковном благословении ему было дано изречение: «Забывая прошлое, простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести высшего звания во Христе Иисусе». Так писал святой апостол Павел в послании к филиппийцам, и теперь это изречение должно было стать руководящей нитью в жизни Фридриха.
И Фридрих много раз перечитывал ту, третью главу из послания. Особенно близкими ему были слова: «…берегитесь злых делателей» и другие: «…что для меня было преимуществом, то ради Христа я почел тщетою… для него я от всего отказался, чтобы приобресть Христа».
«Я также, – думал в те недели Фридрих. – Я должен пожертвовать тем, что мне дороже всего, пренебречь всем, что я считал своими величайшими радостями, ради счастливой готовности молиться».
И уже как-то само собой получилось, что он не ходил вместе с Клаузеном, не брал у него книги.
Да Клаузен и сам заметил, что Энгельс, любимый ученик, стал избегать его. Он даже подошел к Фридриху, отвел в сторону и, положив руку на плечо, спросил участливо:
– Фридрих, дорогой, я вижу, что с вами происходит что-то необычайное, но что?
Фридрих, заглянув учителю в глаза, ответил ему со счастливой улыбкой:
– Просто я стал ближе к господу, господин Клаузен.
– Это бывает в вашем возрасте с искренними, увлекающимися натурами. – Клаузен вздохнул успокоенно. – Но у многих скоро проходит.
И верно, постепенно упоение молитвами, сладостным ощущением истинной веры стало затухать, приходить все реже.
Фридрих заметил это лишь тогда, когда его вновь начали раздражать поучения пастора в церкви.
Заметил и ужаснулся. И вечером решил помолиться подольше, но почувствовал утомление, скуку и отправился в постель.
И пришел последний, выпускной класс.
Прежде, даже полгода назад, будущее казалось далеким и неясным. Теперь же все в классе полюбили обсуждать свое будущее.
Это было приятно – спорить о различных преимуществах университетов. В Бонне – настоящая свобода, бурлящая, веселая буршеская жизнь, студенческие пивные, дуэли. Берлин – академичнее, строже, но там глубже знания, там гегелевская школа философии, зато – беднее ландшафты.
Еще приятнее было уже сейчас ощущать себя свободным студентом, гулякой, дуэлянтом, участником опасных пирушек.
Фридрих собирался в Берлин, изучать право, и едва представлял себя в будущей жизни, как от счастья кружилась голова.
Об университетском будущем он советовался с мамой, с доктором Ханчке.
– Другого и выбора быть не может, – говорили они, – конечно, образование правоведа. Оно дает и филологические знания, к которым так стремится Фридрих, и твердую почву под ногами.
Были первые дни сентября. Отец как уехал в июле в Англию, так и не возвращался. Все готовились к гимназическому вечеру, а Фридрих был уже готов. На древнегреческом он написал гекзаметром большое стихотворение: «Поединок Этеокла с Полиником».
И Клаузен, и доктор Ханчке говорили, что стихи эти не постыдились бы подписать своим именем знаменитые поэты древности.
В последние месяцы из гимназистов сложился кружок.
Там кроме Фридриха были все те же братья Греберы, Бланк и еще человек шесть. Чаще они собирались у Греберов, особенно когда родителей дома не было. Рассаживались по-взрослому в кресла, закуривали толстые сигары, потягивали пиво и читали друг другу свои стихи. Фридрих играл им на клавесине сочиненные недавно пьески и песенки, друзья подхватывали их хором. Иногда также хором они распевали знаменитые буршеские песни о крошке Мари, о развеселой Вирджинии. И лишь они, кружковцы, знали, что карикатуры, которые печатали иногда вуппертальские газеты без подписи, анонимно, тоже рисовал их Фридрих.
Гимназический вечер прошел с блеском, Фридриху аплодировали больше всех.
– Вы поэт! У вас большой, настоящий поэтический талант, – возбужденно говорил Клаузен после чтения стихов. – Я не боюсь сказать это только потому, что уверен в вас. – После конфирмации Клаузен снова был с Фридрихом на «вы». – И я прошу, – говорил он сейчас, – я прошу вас, Фридрих, развивать свой талант и дальше. Поверьте, в Германии купцов и адвокатов много больше, чем поэтов, и мне так хотелось бы не видеть вас среди первых! Хотя опыт Фрейлиграта и доказывает, что можно быть талантливым поэтом, оставаясь хорошим конторщиком… Да, вы знаете, ведь Фрейлиграт переехал в Бармен! Я как раз сегодня имел честь познакомиться с ним. Во всех отношениях приятный человек.
Фридрих шел с вечера в дом Ханчке, и было ему грустно.
Он вспоминал свой первый вечер: ученик младшего класса читает баллады. Голос прерывается от волнения, но ученик побеждает страх и читает дальше… А теперь остался лишь год, а потом иная, неизвестная жизнь.
Он подошел к дому, окна были темны, лишь в комнате пожилой Берты, служанки, горел свет.
Она и открыла ему дверь, и ветер едва не задул свечу.
– Вам записка от отца, Фридрих. Он просил немедленно быть дома, завтра утром.
Записка была коротка, словно отец не уезжал на несколько месяцев, словно они расстались час назад.
«Странно, к чему такая спешка? Я бы и сам сразу пришел, как только узнал о его возвращении», – подумал Фридрих.
Двадцатисемилетний мелкий торговый служащий Фердинанд Фрейлиграт подъезжал в почтовом дилижансе к Вупперталю. Он ехал завоевывать Германию.
Краснолицый пожилой кучер сидел на своем жестком высоком сиденье, громко щелкал бичом, погоняя лошадей, а подъехав к городу, звучно протрубил в рожок.
Пассажиры в полутемном широком купе, изнывая от жары, обмахивались цилиндрами. И никакого им не было дела до тревожных волнений конторского служащего.
Фердинанд Фрейлиграт работу свою ненавидел.
Он писал стихи с восьми лет и всю жизнь мечтал стать поэтом. Отец его, небогатый школьный учитель, с гордостью показывал стихи сына друзьям. Друзья дружно хвалили их.
А потом объявился дядя, брат покойной матери. Дядя долго слонялся по свету, скопил небольшое состояние, основал коммерческую контору в шотландской столице, Эдинбурге. Он был не ахти как грамотен и нуждался в верном молодом компаньоне. Детей у него не было. И он предложил отцу Фердинанда хорошую сделку. Сын учится торговому делу, а научившись, становится равноправным компаньоном и единственным наследником состояния.
Фердинанду было пятнадцать лет, он зачитывался Вальтером Скоттом и мечтал оказаться на земле туманных горных лугов среди благородных шотландских героев.
– А разбогатев, ты в любой момент сможешь продолжить образование, – убеждал себя и сына отец.
Фердинанд оставил последний класс гимназии и переехал в маленький городишко Зост, стал учеником в торговой фирме.
Семь лет он вел конторские дела, а вечерами изучал языки, перечитывал книги путешественников и историков, мечтал о неизвестных далях и писал, писал стихи.