Он полюбил английских поэтов, новых и старых, перевел их на немецкий, и переводы эти напечатали вестфальские журналы.
К тому времени дядя, не дождавшись опытного в коммерции компаньона, обанкротился. И у Фердинанда не осталось ничего, кроме унылой службы да увесистой стопки тетрадей со стихами.
После работы он зачитывался Байроном, думал о путешествиях, а днем проверял и переписывал счета, да посматривал сквозь пыльное окно на пустынную улочку маленького городка.
Но он не сдался. «Для начала надо переехать в большой порт. Быть может, там удастся поступить на парусник и уйти в плавание», – решил Фрейлиграт.
Он переехал в голландский город Амстердам и стал служащим в богатом торговом доме.
Днем он послушно и старательно работал, вечером блуждал вдоль берега и под шум накатывающихся пенистых волн слагал стихи о далеких странах.
И в каждом стихотворении были несбывшиеся мечты, неосуществленные желания.
В эти годы европейские страны осваивали дальние берега, и какой германский купец, фабрикант не мечтал об основании филиала своей фирмы в далекой загадочной Африке, в стране обещаний – Америке.
Стихи Фрейлиграта стали охотно печатать. Неожиданно на них обратил внимание сам Шамиссо, а потом и друг Гете – Иммерман.
Скоро его стихи вошли в лучшие немецкие альманахи, и знаменитые писатели хвалили их в своих рецензиях.
Так началась слава.
О Фрейлиграте говорили во многих домах, его стихи декламировали на уроках в гимназиях, но в торговой фирме амстердамского купца Сигриста ему не с кем было поделиться ни радостью, ни успехом. Там рассмеялись бы, услышав, что их аккуратный, послушный Фрейлиграт – знаменитый поэт.
Он решил вернуться на родину, в Германию. Барменская торговая фирма «Эйнер и сыновья» предложила ему место конторщика, а Иммерман и Шамиссо обещали помочь с первой книгой стихов.
Утром Фридрих подходил к дому с тревогой. Что могло случиться, раз он понадобился так срочно?
Первым он увидел отца.
Отец ходил по гостиной, бодро распевая военный марш.
– А вот и он! А вот и он! – пропел радостно отец. – Элиза, вы посмотрите, он уже бриться начнет скоро! Самостоятельный молодой человек!
Фридрих в нерешительности остановился у двери.
– Только что заходила фрау Гребер, рассказывала, как хорошо тебя принимали вчера на празднике, Фред, – проговорила, улыбаясь, мама.
Но отец, поморщившись, перебил ее.
– Да, мой мальчик, все эти праздники надо оставить. Оставить и забыть навсегда. А тебе пора становиться настоящим мужчиной. С завтрашнего дня ты становишься коммерсантом, представителем фирмы «Эрмен и Энгельс».
– Какой фирмы? – переспросил пораженный Фридрих.
– Элиза, он не знает самого главного! У своих греческих героев он знает всю родословную. Ну как же – «Этеокл и Полиник». А дела собственного отца от него далеки. Так вот, мой мальчик, сегодня ты можешь улыбаться и радостно петь. А несколько месяцев назад мы стояли перед такой бездной, в какую и заглянуть страшно. Оба моих брата жаждали разрыва. Они не могли взять в толк, что, разделив основной капитал, каждый из нас становился втрое беднее. Но бог помог мне напрячь все силы, и теперь наша семья, – отец показал на Фридриха, маму и себя, – совладельцы новейшей фабрики в Энгельскирхене, а в ближайшие годы мы откроем филиал в Манчестере, Бармене. А потом, мой дорогой старший сын, мы с тобой поплывем в Индию, в Американские Штаты, и там тоже будет стоять наша контора. А эти два простофили, мои родственники, будут вымаливать у нас пощаду.
– Но как же гимназия? Ведь через год…
– Именно, через год. А мне ждать некогда. Я взял огромный кредит, надо выплачивать проценты, и на счету каждый зильбергрош. Мне нужен Фридрих – работник фирмы, а не Фридрих – гимназист, и не адвокат, и не пастор, или кто там еще. С завтрашнего дня можешь забыть всю свою гимназическую премудрость. Зато хитрую простоту коммерции изволь выучить наизусть.
Фридрих поднялся в свою комнату, сел перед секретером, руки у него дрожали, он не знал, что сказать и сделать. Лишь голос отца постоянно разламывал тишину в доме.
Доктор Ханчке был огорчен и растерян.
– Я пробовал убедить вашего отца, мой мальчик, но это выше моих сил, – сказал он, когда Фридрих пришел к нему за вещами. – Остается надеяться лишь, что вы сумеете сами пройти тот курс наук, которого лишаетесь, избрав иную деятельность. Берта уже сложила ваши вещи, мы договорились с возчиком, и он приедет за вашим сундучком через час… А теперь посидите тихо, я допишу ваше выпускное свидетельство.
И своим изящным почерком, которым он гордился уже много десятков лет, которым написал немало статей цицероновой латынью, доктор Ханчке стал выводить на листе с гербом:
«…Во время своего пребывания в старшем классе отличался весьма хорошим поведением, а именно обращал на себя внимание своих учителей скромностью, искренностью и сердечностью и при хороших способностях обнаружил похвальное стремление получить как можно более обширное научное образование…».
Ханчке со вздохом написал еще несколько строк, содержащих похвалы своему бывшему ученику и пансионеру, а потом подумал и добавил слова вовсе необычайные для подобного документа:
«Нижеподписавшийся расстается с любимым учеником, который был особенно близок ему благодаря семейным отношениям и который старался отличаться в этом положении религиозностью, чистотою сердца, благонравием и другими привлекательными свойствами, при воспоследовавшем в конце учебного года… переходе к деловой жизни, которую ему пришлось избрать как профессию вместо прежде намеченных учебных занятий, с наилучшими благословениями».
И подписался: «Д-р И.-К.-Л. Ханчке».
Прежде, заходя в коммерческие конторы, Фридрих не рассматривал их пристально.
Это был мир чужой и далекий. Коммерцией занимался отец. А для них, компании Фридриха, Греберов и Бланка, это дело было почти что постыдным. Их привлекали высоты духа. Они спорили о красотах поэзии Горация и длиннотах Вергилиевой «Энеиды». Путь их был определен: гимназия, университет, занятия правом, литературой, искусством, богословием, на худой конец. Они смеялись над филистерской манерой высчитывать мелочную выгоду.
А теперь это стало его работой – считать меры хлопка, метры пряжи и деньги – потраченные и вырученные.
В свой первый рабочий день он встал в половине седьмого, одновременно с отцом. За окнами едва начиналось хмурое утро. В семь часов они выпили кофе с подсушенными хлебцами. В половине восьмого вышли из дому.
Когда-то, почти двадцать пять лет назад, дед Фридриха Каспар также вывел на работу своего сына.
– Надо выходить точно в одно и то же время и идти всегда по одной и той же стороне улицы, уже только это даст тебе уважение горожан, – поучал когда-то Каспар.
Теперь тому же учил отец своего Фридриха.
Они прошли мимо магазина перчаток. Помощник продавца большой шваброй намывал тротуар около магазина. Затем было несколько других лавок, отделение банка и, наконец, контора.
– Те люди, которые здоровались с тобой и которых приветствовал ты, будут встречаться тебе каждое утро на тех же местах. В молодости однообразие устрашает, и лишь повзрослев, человек ощущает радость от четко установившегося порядка событий, – говорил отец по дороге.
Без пяти минут восемь они были в конторе.
– Ты будешь тоже всегда входить в это время.
За двумя столами в унылой комнате скрипели перьями конторские крысы. За третьим столом, ближе к окну, но дальше от печки, сидел Фридрих – такая же конторская крыса.
Над окнами двое нанятых работников прилаживали новую вывеску фирмы.
– В первый месяц ты обучишься ведению переписки, – сказал отец. – С восьми до двенадцати будешь переписывать в книгу с синей оберткой входящие письма.
В двенадцать все конторские крысы города разгибают спины и отправляются по домам – обедать.
С двух – они снова скрипят перьями.
– До шести часов ты будешь переписывать в книгу с зеленой обложкой исходящие письма. Это пока все.
– А потом? – спросил Фридрих.
– А потом ты получаешь свободу, которой так жаждал. Читай что угодно и, если не потянет в сон, занимайся своими науками. Деньги я тебе тоже буду платить – столько, сколько получает ученик конторщика. У тебя ведь будут мелкие расходы…
Фридрих сидел за столом в некоторой растерянности.
«Ничего, – подумал отец, – почитает почту, узнает широту нашего дела и увлечется».
На столе, обитом зеленым сукном, кроме почты, двух конторских книг, оловянной чернильницы да нескольких перьев, ничего не было.
Работа была монотонная, одинаковая день изо дня, а единственное развлечение – смотреть в окно на прохожих.
Ближе к печке сидел старший конторщик Зигфрид. Он отработал в этой комнате больше тридцати лет.
«Боже мой, ведь я видел его, когда приходил сюда мальчиком, и уже тогда он казался мне пожилым! – подумал Фридрих. – Ну как тут не сделаться филистером!»
Имя «Зигфрид» старшему конторщику было дано словно в насмешку.
Больше тридцати лет ежедневно в одно и то же время он приходил в контору. Ежедневно он встречал по дороге к работе тех же людей в тех же местах – младшего учителя, пастора, выбившегося в люди башмачника Римера, таких же, как он, конторщиков. Постепенно старея, они раскланивались друг с другом по утрам, а в конце дня, возвращаясь домой, вновь встречались.
Жизнь была упорядоченна, устойчива. Ни революции, ни столкновения идей века, никакие другие внешние потрясения эту жизнь не колебали.
Даже появление хозяйского сына не могло взволновать Зигфрида. Он выполнял свою работу одинаково хорошо в любой день, не боясь ни чумы, ни инфлюэнцы.
Коллега Роберт часто страдал насморком и теперь боялся, что хозяйскому сыну это может не понравиться. Он так и работал, постоянно подфыркивая носом и сморкаясь время от времени в большой носовой платок с вышитым красными нитками вензелем.