Я пил из зеленой кружки, а мама — из крышки термоса. Из кружки поднимался пар, и этим паром было смешно дышать.
Мы еще покатались немного с гор. Я все-таки налетел на одну сосну, которая стояла прямо на пути, не успел свернуть. Я небольно стукнулся о нее плечом и упал. А один человек недалеко от нас так трахнулся лбом о дерево, что сидел потом полчаса, держась за голову, и друзья повели его к станции, даже лыжи его понесли.
Мы тоже поехали назад, и солнце сильно грело, с больших сугробов падали капли на лыжню.
В электричке напротив нас сел человек с птицами.
У человека был большой рюкзак и специальная клетка. Вместо железных прутьев на клетке была натянута белая материя. А с одной стороны — сделано стеклянное окошечко. Я посмотрел в это окошечко и увидел двух белых птичек с голубыми крылышками.
А человек осторожно поставил клетку, сел напротив нас и сразу стал нам улыбаться.
— Какие у вас красивые птицы, — сказала мама, — никогда таких не видела. Как их название?
— Это белая лазоревка, князек, — сказал человек гордо и снова заулыбался. — Сколько лет мечтал их поймать. Некоторым даже за всю жизнь не удается.
Он заглянул в окошечко.
— Волнуются. Ничего, посидят дня три в кутейке, привыкнут, можно их и в клетку выпустить.
— Вы птицелов? — удивилась мама.
— По выходным. А в другое время на заводе работаю. А вы — спортсменка? — спросил он.
— Нет! — И мама тоже засмеялась. — Я учительница музыки. Это мы с сыном покататься решили.
— А папа ваш куда же уехал? В командировке?
— Папа наш чертит. Он у нас без выходных работает.
— Хочешь, посмотри поближе моих птичек, не бойся, смотри прямо в окошко, — предложил человек мне.
И я стал смотреть, как они прыгают друг за другом, поворачивают голову, косятся на меня, клюют рябину.
— Очень редкие птички! А какие красивые! — сказал человек. — Я ведь тоже некоторых птиц петь учу, так что я как бы ваш коллега.
— Разве птиц учат петь? — удивился я.
— Еще как! На певца в консерватории столько времени не расходуют, сколько на хорошую птицу.
— И они, наверно, не отвлекаются на уроках, как ты, — сказала мне мама.
— Нет, они у меня старательные. Да и я знаю все их привычки. У меня жаворонок живет — я его прямо из гнезда взял, выкормыш. И два соловья. Иволгу — тоже выкормил, взял из гнезда. Такая боязливая птичка.
Я даже не поверил его словам, и мама, наверно, тоже.
— И все эти птицы живут у вас дома? — спросила мама.
— Конечно. Канареек или там волнистых попугайчиков я не держу. Хорошему птичнику их держать стыдно. Хочешь моих щеглов послушать? — спросил он меня.
— Еще бы он не хотел, — сказала за меня мама. — Слушать — это он любит. А вот сам стал заниматься музыкой хуже. Как будто у него какая-то пружинка сорвалась.
— С птицей такого не бывает. У нее если организм требует пения, так она запоет в любых условиях. Телефон у вас есть? Если хотите, могу как-нибудь позвонить. В выходные-то я сейчас все время буду за городом, а в будни — пожалуйста. Ко мне люди часто приходят. И с магнитофонами. У меня запишут, а дома у себя потом устраивают птичьи концерты. Вы скажите номер, я запомню. Если есть у мальчика интерес, пожалуйста.
Мама сказала ему наш телефон, а он сказал, что его зовут Федор Матвеевич.
Мы вышли на Ланской, а он поехал дальше, к вокзалу.
Утром по дороге в школу меня догнал Бабенков.
— Слышал, а? Шустрова переезжает!
— Куда?
— Ее родители поменяли квартиру с другим городом и переезжают. Она сегодня последний день.
Как-то так получается, что Бабенков всегда узнает секреты.
«Может, и руки не будут проверять», — обрадовался я и спросил Бабенкова:
— А кто санитаром будет вместо нее?
— Ты, конечно.
— Я?
— А кто же еще.
Тут уж я не обрадовался. Значит, я должен буду стоять у дверей, как она, и проверять руки. А у самого бородавка растет. Кто-нибудь увидит и скажет:
— Ты сначала свои руки приведи в порядок, а потом чужие проверяй.
Я так задумался, что даже не заметил, как мы подошли к школе.
Я уже давно слышал, что некоторые люди выводят бородавки кислотой.
На перемене я спросил у Гриши Алексеенко:
— Где кислоту продают, ты не знаешь?
— Наверно, в аптеке, — сказал он, — только на нее рецепт нужен.
Мы с Гришей пошли к его брату.
— Какая кислота? — спросил брат. — Серная, соляная, может, уксусная? Если уксусная, то дома у матери возьми уксусу, вот тебе и кислота, смотри эссенцию не бери, она жжется.
— Мне уксусную надо — сказал я, хоть и не знал, какую.
Я только сейчас услышал, что уксус — тоже кислота.
И Гриша Алексеенко, как всегда, вздохнул:
— Вырасти бы побыстрей, а то ничего не знаем.
После школы, когда мама пошла на вечерние уроки, я взял из стола уксус. Уксус я любил нюхать, он пахнет маринованными грибами.
Я капнул из бутылочки на руку. Но все сразу пролилось в раковину. Я снова капнул.
Уксус не помогал.
Когда пришел папа, я его сразу спросил:
— Какая кислота бывает самая страшная?
— Синильная, — сказал папа, — ее шпионы используют и разные убийцы.
И тогда я понял, что надо делать.
Я незаметно оделся и побежал к аптеке.
Там было много людей, а у прилавка стояла старушка в белом халате.
— У вас синильная кислота без рецептов есть? — спросил я старушку.
Старушка даже подавилась от удивления.
— Зачем тебе такая кислота, мальчик?
— Нужно, — сказал я тихо и опустил голову.
— Сейчас узнаю, подожди.
Старушка ушла куда-то, а через минуту вернулась.
— Зайди к заведующему, мальчик.
И она пустила меня прямо за прилавок в коридор, а оттуда в специальный кабинет.
В кабинете сидел старичок. Он и был заведующий.
— Это тебе нужна синильная кислота? — спросил старичок. — Тебе самому?
— Мне.
— Может, тебе другая нужна, а ты забыл, может, соляная — для желудка.
— Нет, синильная.
— Хорошо, синильная. А сколько тебе нужно?
Я подумал и сказал:
— Литр.
А старичок сразу засмеялся.
— Милый мальчик, — сказал старичок, — синильная кислота сама по себе в природе не присутствует, она сразу разлагается. И слава богу, потому что от литра ее могло бы умереть шесть тысяч человек. Теперь ты понял, что за страшную кислоту ты у нас спрашиваешь? Я знаю, ты ведь не хочешь, чтобы внезапно умерли шесть тысяч человек?
— Не хочу.
— Так зачем же ты пришел? Тебе нужно что-нибудь вылечить, или тебя кто-то послал?
— Вылечить, — сказал я.
Я больше ничего не говорил, потому что боялся заплакать, а только протянул старичку руку.
— Нормальная, хорошо развитая кисть, — сказал старичок, — даже помытая.
— Вот, — показал я на прыщик около большого пальца.
Старичок взял лупу и внимательно стал разглядывать.
— С этим мы сейчас справимся, — сказал он. — С этим мы справимся без кислот.
Он взял из белого шкафа бутылочку и капнул мне какую-то жидкость оттуда на руку.
— Я думаю, теперь все у тебя пройдет. Можешь зайти дня через три снова. Только не стремись больше приобрести вещь, о которой совсем ничего не знаешь.
Он вывел меня из своего кабинета во двор.
Через несколько дней я мылся в ванне, смотрю на руку — а она чистая и все в порядке.
Шустрова не пришла в школу. И утром у нас никто не проверял руки.
— Давай ты проверяй, — сказал Бабенков.
Но меня ведь никто не выбирал санитаром.
— Оля Шустрова улетела на Север и больше к нам не вернется. Нам нужен новый санитар, — сказала Анна Григорьевна на перемене. — Я вам советую выбрать Колю Кольцова.
Откуда только знал обо всем Бабенков? Никто в классе не догадывался, а он уже наперед мне говорил.
И Шустрова — тоже. Улетела, даже не попрощалась. Как будто не ее был класс.
Она улетела, а мы здесь учимся. И все происходит без нее так же, как и при ней, только я теперь санитар. А все остальное одинаково — будто она и не училась у нас, будто и на свете никогда не жила.
Анна Григорьевна дала мне тетрадь учета, и теперь в нее надо ставить плюсы и минусы всем ученикам по списку ежедневно.
— И сегодня тоже надо проверить, — сказала Анна Григорьевна, — проверишь на следующей перемене.
В следующую перемену все разошлись по своим группам — у нас был английский.
А я ходил по коридору из группы в группу и проверял чистоту рук.
Теперь мне некоторые говорили:
— А хочешь, ноги покажу.
И когда так сказали в десятый раз, я понял, почему Шустрова злилась. Я и сам уже разозлился, потому что надоедает подряд слушать одну и ту же глупую шутку.
Руки были у всех чистые. Я ставил в тетрадь одни плюсы.
Вдруг Бабенков вырвал у меня тетрадь и стал с нею бегать по коридору.
Я побежал за ним.
Он от меня отпрыгивал и махал перед носом тетрадью.
Потом ему надоела такая игра; он подбросил тетрадь под потолок, а сам побежал в класс.
Я прыгнул, чтобы схватить тетрадку, и наткнулся прямо на директора, на Екатерину Николаевну.
Я с директором ни разу еще не разговаривал за четыре года, только иногда видел, как строго она ругает учеников. Она строгая, но справедливая, — говорили все.
Я стоял перед ней с растрепанной тетрадкой, а она молча на меня смотрела.
— Отдышался? — спросила она меня потом.
Я не ответил.
— Что это за тетрадь?
— Санитарная.
— Так ты еще и санитар?
— Его сегодня выбрали, — сказали ребята из нашего класса.
— Хорош санитар. Тебе самому хоть «скорую помощь» вызывай да смирительный укол делай.
Я, конечно мог сказать про Бабенкова, что бегал из-за него, но молчал.
— Стыдно? — спросила директор.
— Стыдно, — тихо сказал я.
— Тогда иди умойся и отправляйся на урок. Только тетрадь не замочи.