И директор пошла дальше по коридору.
Глава вторая
У дверей нашей школы написано:
«Школа с преподаванием некоторых предметов на английском языке».
Пока нас всему учат по-русски. Но зато со второго класса у нас три раза в неделю — язык. Класс разделили на группы — по двенадцать человек — и мы учимся в специальных кабинетах. В каждом кабинете есть пианино. Весь первый год нам почти ничего не задавали на дом, а на уроках — учительница пела вместе с нами разные английские песни.
И все надписи в школе у нас по-английски. Даже над учительской и кабинетом директора. Некоторые родители долго ходят по коридорам и не могут найти нужный кабинет, пока мы им не прочитаем надпись и не переведем.
И еще к нам часто приходят разные делегации.
В этот раз делегация должна была прийти прямо в наш класс.
Анна Григорьевна сказала, что никакой показухи мы не будем делать, у нас и так в классе хорошо, и выставка самоделок — лучшая в школе. Но мы все должны принести в школу по красивой открытке с видом Ленинграда и по значку, чтобы подарить делегатам.
Мы с первого урока все ждали, когда же придет делегация.
И после большой перемены, уже после звонка, в наш класс открылась дверь и вошли человек десять ребят. А с ними — трое взрослых. Ребята боязливо на нас смотрели, будто мы их бить собираемся, и прижимались к стене, а один взрослый все время улыбался.
Этот взрослый оказался их учителем, а ребята — учениками школы города Ливерпуль.
— Сейчас для того, чтобы мы лучше познакомились друг с другом, мы проведем общий урок, — сказал учитель по-английски.
И мы все поняли. Нам даже переводить не надо было.
Свободных мест не было, поэтому английские школьники стали садиться между нами на наши парты.
Галя Кругляк болела, и рядом со мной уселся светловолосый зубастый школьник в коротких штанах — гольфах.
Я еще подумал: сразу ему дарить открытку и значок или потом?
Наша учительница английского села за пианино и заиграла народную шотландскую песенку, слова которой сочинил поэт Роберт Берне. Мы все ее хором запели, а англичане молчали — они этой песни не знали, наверно.
Их учитель только улыбался и кивал головой.
Потом он сел за пианино и заиграл нашу «Катюшу». Все англичане сразу запели ее по-английски, а мы сначала растерялись; мы могли «Катюшу» петь только по-русски. Учительница наша так и запела — по-русски, а уж потом мы.
Мой сосед пел, надувая в щеки воздух, и смешно выкрикивал слова в конце.
Мы допели до конца, немного посмеялись, как у нас получилось, а потом по очереди стали задавать классу английские загадки. И все их отгадывали.
Урок кончился быстро, но Анна Григорьевна сказала, что мы можем оставаться на перемене в классе и поговорить с нашими английскими гостями.
Я сразу достал открытку и значок и положил их перед англичанином.
— Бери, пожалуйста, — сказал я. — Это мой подарок.
«Только бы он в ответ не подарил жевательную резинку», — думал я.
Нам сколько раз в школе объясняли, что брать у иностранцев жевательную резинку стыдно. У нас скоро свою станут выпускать, и ее будет навалом на всех прилавках.
А он как раз полез в карман, долго рылся и вытащил пластик резинки.
«Ну что делать, что теперь делать? — подумал я. — Ведь гостей нельзя обижать».
И тут я вспомнил про ириски «Золотой ключик». Я их вчера купил двести граммов и забыл вынуть дома.
Я быстрей достал пакет и протянул англичанину.
— Это конфета «Золотой ключик», — сказал я.
Англичанин взял осторожно конфету, развернул и положил на язык.
— О, конфета! — обрадовался он. — Как называется?
— «Золотой ключик». Есть такая сказка.
— Знаю, — сказал англичанин, — я ее читал.
— А я «Питера Пэна» во втором классе читал.
— Я тоже, — ответил англичанин.
— А «Тома Сойера» ты читал?
— Читал. Перед отъездом в Советский Союз.
И мы стали перечислять друг другу разные книги, и оказалось, что многие из тех книг читали и он и я.
Тут к нам собрались все, брали ириски из пакета и рассказывали сначала про книги, а потом просто всякие истории.
— Как жалко, — сказал англичанин, — мы только с тобой хорошо познакомились, а уже надо уходить. Теперь мы поедем на экскурсию к рабочим, которые делают детские игрушки. Фабрика детских игрушек.
Прозвенел звонок, и английский учитель позвал своих ребят. Я даже адрес не успел записать, даже не узнал, как зовут моего англичанина.
Однажды у нас зазвонил телефон, папа снял трубку, удивился и сказал:
— Тебя, мужчина какой-то.
— Коля? — спросил мужской голос.
И я сразу понял, кто это, потому что голос был веселый.
— Это дядя Федя. Не забыл? Вместе в электричке ехали.
— Нет, не забыл, — сказал я.
— Так хочешь птиц моих послушать?
— Хочу.
— Я за тобой завтра заеду, хочешь? В четыре часа.
— Завтра у меня урок музыки в четыре часа.
— Ах ты, жалость-то какая. А перенести урок нельзя?
— Нет, учительница только в это время может.
— А я думал показать тебе соревнование. Друг из Москвы привез знаменитого щегла. Ну да ладно, в другой раз как-нибудь. В воскресенье-то я езжу, самое время. А хочешь, вместе половим, я тебя научу. В общем, ты меня не забывай, а я тебе позвоню на днях, идет?
— Идет, — сказал я.
— Ну, будь здоров. Маме привет передавай. Повезло тебе, красивая у тебя мама. Ты ее не обижай. Не обижаешь?
— Нет, — сказал я, — не обижаю.
— Молодец. Ну, будь здоров.
И он повесил трубку.
Мамы дома не было, а когда она пришла, я про звонок забыл и привет ей не передал.
После весенних каникул папа поехал в Москву, в командировку на выставку, на ВДНХ.
Папа и в прошлом году ездил туда на месяц и в позапрошлом.
И всегда он получал медали за разные свои изобретения. А предпоследний его проект прибора даже хотели представить к Государственной премии.
Папин поезд уходил поздно вечером, но мы все равно поехали его провожать.
Я люблю ездить на такси. Мчишься с огромной скоростью по темным улицам, как будто в космическом корабле по космосу. А потом громко затормозишь на перекрестке, и все прохожие проходят мимо и заглядывают внутрь такси. А ты смотришь на них из-за стекла.
Но если прохожий переходит улицу не на месте, я ужасно нервничаю, злюсь на него и чуть не кричу: «Ну куда идешь! Под машину же лезешь!»
Один раз я даже так и закричал, и водитель засмеялся:
— В шофера ты не годишься, очень вспыльчивый.
По вокзалу папа сам нес свой чемодан, мы шли рядом, а потом папа встретился с Татьяной Филипповной, с сотрудницей из его отдела.
Татьяна Филипповна два раза была у нас дома. И все равно, она сначала нас не узнала, по ее лицу было видно, как она нас с мамой разглядывает через толстые очки, и думает: «Кто же это такие?».
Когда она была у нас дома, она говорила, что с тех пор, как помнит себя, всегда ходит в очках.
Я видел иногда таких трехлетних ребят в очках. Они почему-то всегда сутулые и не очень здоровые с виду. И Татьяна Филипповна такая же. Когда она в первый раз к нам пришла, я даже подумал, что она старушка.
Мы пошли вдоль вагонов, на которых было написано: «Красная стрела. Москва — Ленинград». И папа взял чемодан у Татьяны Филипповны, хоть она и повторяла несколько раз:
— Не нужно, он легкий. Он совсем легкий.
Я так люблю сидеть в купе и смотреть в окно. Даже папа заметил и сказал:
— В этот раз я уж обязательно постараюсь, чтобы ты ко мне приехал.
— Суждены нам благие порывы, — сказала мама, отвернувшись к двери, и грустно улыбнулась.
Это она про мою поездку так сказала. Там еще дальше есть слова: «но свершить их, увы, не дано». Эти слова написал Пушкин сто пятьдесят лет назад.
— Ну почему же, — сказала Татьяна Филипповна, — я напомню Александру Петровичу. И буду помогать ему, когда приедет Коля.
А мама снова грустно улыбнулась.
Потом мы вышли, стали прощаться.
Татьяна Филипповна сразу замерзла и ушла в вагон.
— Не грустите, — сказал папа, — что ни случается, все к лучшему.
— Только я обязательно в Москву поеду, — напомнил я.
А мама вдруг отвернулась и заплакала.
Поезд как раз пошел.
Папа прыгнул в вагон и встал рядом с проводницей. Я немного пробежал рядом с ним, а потом он меня обогнал…
Мне снилось, что вся мебель в моей комнате — живая. И мой письменный стол, и диван, и стулья. Я сидел на шкафу, сгорбившись, чтоб не задеть головой потолка, а они все стояли вокруг, смотрели вверх и плакали. Но я стал петь веселые песни, чтобы их развеселить. Я так громко пел во сне, что даже проснулся.
Сначала я подумал, что сон еще продолжается, а потом понял, что это плачет мама в большой комнате.
Я долго не мог заснуть, а она все плакала.
А мне было страшно. Мне всегда делается страшно, когда она плачет, и я даже двинуться не могу, даже горло у меня становится деревянным — и ни звука я им не могу сказать.
Потом в большой комнате стало тихо, и я заснул.
Утром мама спросила:
— Ты что такой грустный?
Я не ответил. Не мог же я ей сказать: оттого, что она плакала ночью.
В эту неделю было такое теплое солнце, что весь снег растаял. Асфальт кругом был сухой, и земля во многих местах — тоже сухая. По городу еще ходили люди с лыжами, и одна тетка на улице про них сказала:
— И где они только снег находят?
А в парке на озере растаял лед. Он растаял не весь, а только сверху и теперь погрузился под воду.
С Серенады мы с мамой привезли кору, и я сделал из нее парусные корабли. Даже не простые, а двойные — катамараны. И мне давно хотелось их попускать в озере, потому что в ванне было для них мало места.
В четверг после уроков я дома поел и взял корабли на озеро. Мама в это время ушла на занятия в свою музыкальную школу.