Ела ищет в темноте руку Владо. Сильный ветер обдувает их. Сердце ее сильно бьется. Рука Владо почему-то холодная. Может быть, повинен в этом толстый портфель? Владо несет его осторожно, как если бы в нем был динамит. Он останавливается около стен и быстро приклеивает к ним большие листы бумаги. Ела широко раскрывает глаза, напрягает слух. Она стоит на страже и знает, что их никто не должен увидеть. Ела боится. Ведь она делает то, что запрещено, и, собственно говоря, понятия не имеет о том, что в листовках написано.
Владо ей объясняет: «Старый мир должен быть уничтожен. От него мы оставим только то, что имеет смысл».
«Мы», «мы», всегда говорит он. А кто стоит за этим загадочным «мы»? Ей кажется, что на них смотрят тысячи и тысячи глаз, бледные лица следят за ними из-за углов, из-за заборов, из-за фонарных столбов. Она даже вздрагивает. Но вдруг иные чувства охватывают ее. «Мы»… Это как раз те лица, те глаза, незнакомые и в то же время близкие», — взволнованно думает она.
Кисть, которую она держит, кажется ей тяжелой, словно свинцовой, в ушах стучит собственное сердце. Шум дождя заглушает тишину. Владо дышит громко. Неожиданно к этому присоединяется стук шагов. Они быстрые и увесистые. Боже мой, никак это директор гимназии? Конечно, это он. Нельзя, чтобы он ее заметил, ведь через два месяца она должна сдавать экзамены на аттестат зрелости…
Сон вдруг меняется. Вместо директора на нее исподлобья смотрит обер-лейтенант Бриксель. Он кричит, и очки прыгают у него на носу. «Нет, это все же директор», — шепчет Ела и бежит вниз по улице. Владо тянет ее за решетчатую калитку. Она затаила дыхание. Пусть шаги удалятся. Дождик шелестит в молодой сирени и стучит по плащам. Она чувствует на лице дыхание Владо и прижимается к его плечу. «Сейчас пройдет», — шепчет он ей прямо в ухо.
Ела ищет у него помощи. Для чего? Ничто ей не угрожает, но ей приятнее, если он ее защищает. И во сне она чувствует свою слабость и силу Владо — любимого, понятного и близкого. Ее жизнь — это ваза из отшлифованного стекла, блестящая и хрупкая. И все же без нее Владо, наверное, было бы очень грустно.
Он нетерпеливый. Налепит сегодня листовку с надписью «Смерть фашизму!» и хочет, чтобы завтра уже маршировали словацкие парни с винтовками в руках. Ела наполняет его жизнь светом и отгоняет нетерпение. Ее жизнь — как хрупкая ваза, поэтому ей так приятно, когда Владо приходится ее беречь.
Шаги на асфальте удаляются. Но вдруг раздается шорох за забором и слышится сердитое рычание. Два собачьих глаза светятся в темноте, как чесночные дольки белеют зубы. Ела пугается, словно собака уже бросилась на нее. Но Владо заслоняет ее своим телом и открывает калитку. Калитка с шумом закрывается, собака лает, но Еле дышится легче, хотя сердце бьется сильно. Она принимает к себе ладонь Владо, они целуются и идут дальше по сырому асфальту.
Дождик расходится все сильнее, и Ела волнуется: ведь вымокнут все листовки, краска на них расплывется, и что же будет с тем миром, о котором мечтает Владо?
Она боится за его мир, а потом смеется сама над собой. Вымокнут листовки? Боже мой, они налепят новые! Ничто не пропадет. А дождь пусть идет.
Они стоят у кое-как затемненного ее окна. У Владо на ресницах поблескивают капельки дождя. Ела пожимает ему руку, кивает головой у калитки, потом из окна и долго смотрит ему вслед, пока он не исчезает во тьме. У нее остается портфель с остатками листовок, клеем и кистью. Она гладит портфель рукой и смотрит в темноту. Ела слышит, как Владо быстро идет по направлению к станции. Нет, с ним она ничего не боится!
9
Владо кажется, что он сразу постарел, хотя седины в волосах он не видит. Она у него появилась за последние двадцать минут. Ноги и руки его окоченели. Такое впечатление, что начинает умирать тело. Еще недавно все было у него впереди — вся жизнь, а сейчас — только вопрос, кто придет скорее: подкрепление для немцев или партизаны?
Кто придет скорее? От этого зависит все, но в этой игре в его руках нет козыря. Он бессилен. Он не может ни задержать события, ни ускорить их. Ему остается только ждать.
Вспомнилась сказка «Мудрый Матько и дураки»… Висел топор на гвозде, ребенок под ним сидел, мать причитала, люди причитали: что, если топор убьет ребенка? Мудрый Матько подумал и придумал… Да, сказочному мудрецу было легко. А вот как сейчас ему помочь? Торчит он в цементной яме, а над ним висит смерть. Смерть — это не топор на гвозде, а немецкие автоматы и брикселевские гранаты.
Еще недавно в нем бурлила энергия, молодая и неукротимая. В глазах его горели огоньки. А сейчас он пристально смотрит на голый бук, затерявшийся среди елей, и лицо его напоминает оцепеневшую маску.
«Бук, толстый, старый бук. Разве это не смешно, что тот его переживет? Человек погибнет, а бук останется. Яношик[4] тоже погиб, — рассуждает Владо и пожимает плечом, — и все же о нем поется в песнях. Может быть, и он погибнет не зря. Говорят, что умереть не больно: потеряешь сознание — и все. «Смерти я не боюсь, — звучит у него в ушах. — Смерть — это трудный отрезок жизни». Кто это сказал, у кого это написано?»
Деревья останутся. Старые, трухлявые, пораженные червоточиной, выдолбленные дятлами, разбитые молнией, обглоданные, закоптелые, они будут жить еще долгие годы и погибнут гордо, стоя. Деревья, заброшенные старые сады, поросшие лишайником заборы, покинутые мельницы, высохшие русла речек — все это проходит сейчас перед мысленным взором Владо. Когда он представляет их, кажется ему, что время остановилось. Не похож ли он на дикий мак или на бабочку-однодневку. Те тоже долго готовятся к жизни, долго накапливают силы, и вдруг приходит их конец. Мак вянет, у однодневки отвисают крылышки, но скала, на которой они мужали, остается.
«И дома́ переживут человека, — думает он с горькой усмешкой. — В них одни поколения сменяются другими, люди дотрагиваются до их стен ладонями, опираются на них спинами, обнимаются за дверями, кашляют у железных печек, баюкают детей. Человек умирает, и через столетие уже никто не знает, какие руки дотрагивались до этих стен. Да и кого это интересует…»
Родители Владо унаследовали дом от бабушки. Как она любила причесывать ему волосы, которые постоянно падали на лоб. А еще бабушка без устали читала ему сказки. Он хорошо помнит ее голос, хотя она уже несколько лет лежит в сырой земле. Теперь от нее остался только прах…
Владо хмурит лоб и отгоняет от себя грустные мысли…
— Ты действительно так думаешь, что после смерти вообще ничего больше не будет? — спросила его как-то Ела.
— Будет, почему не будет, — отвечал он ей. — После нас останется много: воспоминания, дети, посаженные деревья.
Сквозь золотую листву к ним пробивались лучи солнца.
У Елы лицо нежное, немного бледное. Оно похоже на рассвет. Он видит ее улыбку, вызывающую радость и печаль, как далекую утреннюю зарю, улыбку ласковую, предвещающую высокое напряжение чувств двух людей, причудливую с головокружением игру крепких уз дружбы.
Улыбка… В ней заключено почти все, почти вся молодость: подруга и любимая, мать и жена, открытая ладонь и затаенная искра поцелуя, далекая звезда и осенний сад, ритм волн и скрип снега в лесу…
…Ему видится Ела на белой полоске снега, и слезы навертываются на его глаза.
10
На стене висят медные ходики, белеет их большой циферблат, поблескивают черные римские цифры, горят позолоченные стрелки. Ела прислушивается к ритмичному тиканию часов, кладет руку на сердце и сравнивает его биение с тиканием старомодных ходиков, переживших уже одну войну. У мамы Владо на чердаке есть тайник. В трудные времена часы пролежали там вместе с мешками муки и гречки, вместе с медной ступкой и котелком. Она правильно предвидела: медь реквизировали, а мука исчезла с рынка.
Ела смотрит на циферблат, на позолоченные стрелки. После этой войны человек будет выше золота, все сосредоточится в его руках, и плоды его труда будут распределяться за круглым столом. Как часто вспоминали об этом Владо и его товарищи. Они рисовали на бумаге квадраты и круги: прибыль, надстройка, класс. Она же познавала эти слова в новом, математически точном значении, слова осязаемые, имеющие грани, иногда выбивающие искру, как кремень.
В сенях снова раздались шаги. Кто это, денщик или майор? А может быть, это обер-лейтенант Бриксель? Шаги военные. Стук в дверь к майору. Вероятно, это Бриксель. Говорят, что он немец как немец, но не все они на одну мерку.
Бриксель — высокомерный, придирчивый, фанатичный. Майор фон Клатт — немного получше, он солидный, пунктуальный, а когда никого нет, любит даже поговорить с домашними. Кажется, что он не фашист-фанатик, а просто военный-профессионал. Что же касается денщика Ганса, то у него больше, чем у других немцев, человеческих черт. Опротивела ему война, все ему надоело, даже сам фюрер. Единственная его утеха — что ему, как денщику, не надо стрелять; он с удовольствием пересидел бы где-нибудь войну, но боится русских.
— Мой майор возит с собой альбом с фотографиями предков, — поведал он как-то Еле. — Все они военные. А мои старики всегда были подальше от пороха.
Дни немцев сочтены, поэтому они нервничают. Майор фон Клатт все чаще ездит куда-то. Земля горит у них под ногами. Сейчас они с тревогой уже перечисляют села по берегу Вага, в которые Ела не раз ездила на велосипеде. Фронт приближается, и они не в силах его остановить…
Человек будет дороже золота… На Елу снова находит сон. Она видит, как поднимаются они с Владо по винтовой лестнице и, словно две тени, проникают в набитую молодежью комнату. Они садятся на кровать, им подмаргивает курчавый светловолосый студент, лица обращаются в их сторону. На почетном месте, под лампой с розовым абажуром, сидит смуглый молодой человек и немного охрипшим голосом читает:
Потерявшие разум
Офицеры-фашисты
В бой вступили с Кавказом