Он умел утешать. Но делал это несколько своеобразно.
Года три назад у меня в диктанте была ошибка. Одна-единственная. Дурацкая. Написал не «корова», а «карова».
Я почти не писал диктанты без ошибок, а этот наверняка мог бы. Просто рука не туда повела, какой-то несчастный лишний крючок!
Костылин тогда тоже утешил меня:
— Подумаешь! Вон Фимка Соколов в слове «океан» четыре ошибки сделал. Это тебе не корова…
Позже я вспомнил: «Что ж это мне Борис говорил? Четыре ошибки в слове «океан»? Нарочно не придумаешь: тут ведь всего пять букв».
Был урок географии, но я и штришка не нанес на контурную карту, плохо слушал учителя. Я полурока думал, комбинировал так и этак, — никак не получались у меня четыре ошибки.
А слово такое в диктанте есть: «И на Тихом океане свой закончили…» и так далее — из популярной песни.
Еле дотерпел до перемены. Подошел к Фимке, попросил показать диктант.
Фимка Соколов действительно написал: «И на Тихом акияни…»
Моя «карова», разумеется, сразу поблекла…
Плохо выговаривающий «р» Фимка сказал тогда:
— Квепко? Вековд поставил!..
Плохие оценки его засасывали, как трясина, с трудом ноги вытаскивал. Но мы с Соколовым дружили. Лишь один Денис иногда шарахался от него и даже говорил:
— Плохие оценки, как вши. Могут переползти.
О Денисе я расскажу позже. А пока что мы с Борисом Костылиным, обдуваемые апрельским ветром, торопимся в военный универмаг…
Давно я не был в этом магазине. Он после ремонта, оказывается, стал вдвое больше.
На полках лежали ремни, полевые сумки, гимнастерки… Помахивая целлулоидным подворотничком, я направился к выходу, как вдруг заметил на прилавке, под стеклом, эмблемы различных родов войск. У меня было немного денег, и я накупил всяких эмблем: танковых, артиллерийских, даже медицинских. Даже лиру — знак военных музыкантов.
— Пойдем ко мне, — предложил я Борису.
До школы оставался час. Мы могли бы спокойно рассмотреть эмблемы и сделать, наконец, подкладочку под мой комсомольский значок. Я был уверен, что Борис пойдет. Но ошибся.
— На кой черт! — сказал он, сутулясь. Окурок едва держался на оттопыренной губе. Кепочка с маленьким козырьком сдвинута на затылок.
На лице Костылина — полное равнодушие. Что же, подумалось мне, ему неинтересно. Не хочет человек быть комсомольцем и военным. У каждого свои взгляды, вот и все.
Но когда мы уже расстались, я понял: равнодушие это напускное. Хочет Борис быть комсомольцем, и об армии, скорее всего, мечтает. Может быть, он перед сном, закрывая глаза, как и я, видит себя большим, рослым, в серой шинели.
Я и раньше что-то такое чувствовал. Сейчас мне необходимо было додумать. До конца… Да! Костылин просто боится, что не примут его ни в комсомол, ни в военное училище. Хочет, но боится.
А все из-за отца. Мы знали, года три тому назад его отца арестовали. Отец Бориса был крупным военным, работал в штабе округа.
Недавно я весь вечер просидел у Бориса. Он меня развлекал: показывал фокусы с картами. Потом рассматривали книги и фотографии. Я обратил внимание на одну, где военный с ромбами на петлицах. Хотел спросить… Но по тому, как он быстро и нервозно перелистнул страницу альбома, я все понял.
Была б моя воля, и в комсомол, и в училище принял бы его. Свой ведь парень, наш. Наверное, и другие так считают? Теперь я понимаю, о чем недавно говорил с ним директор школы, Иван Иванович:
— Подумай, Костылин. Если что, я тебе и рекомендацию дам. А сын за отца не ответчик.
Тогда, на большой перемене, мы с Денисом случайно оказались возле них. Директор как-то странно замолчал, будто усомнился: а правильны ли они, только что сказанные слова? И добавил:
— Главное, посредственные оценки исправь. Табель — не просто бумажка, а зеркало ученика.
Но это уже говорилось суетно, второпях. Директор ушел.
Мне показалось, Борису стало стыдно, что мы услышали этот разговор… Посредственные оценки. У кого их не бывает? Дело все-таки не в них.
Торопясь домой, я размышлял обо всем, о неравенстве. Вот у Фимки и у Дениса есть отцы, а у меня отец умер, а у Бориса — арестован. Соколовы жили хорошо, и Фимке часто покупали то, на что я просто не мог рассчитывать. Мама зарабатывает не так уж много.
Отец Дениса, наверное, получает больше всех: он директор вагоноремонтного завода. Но Денису, как и мне, тоже мало чего достается. Потому что он не один у родителей — еще два брата и две сестры у него. Костылины, видимо, и вовсе нуждаются. Вот как получается! Все живут по-разному…
Дома я проглотил бутерброд, запил холодным чаем: не терпелось рассмотреть эмблемы.
Я взял одну из них, танковую, и заскользил ею по столу. Этот маленький танк наткнулся на огромный — на пресс-папье. Огромный танк качнулся, шевельнул серым, в фиолетовых пятнах, хвостом рваной промокашки. Я мог бы еще долго «сражаться». Пора было в школу.
Шел я привычным путем, зигзагами. Дорога такая, будто одна буква «Г» приставлена к краю другой. Улица, переулок, направо, снова поворот на улицу и опять переулок. И всюду, куда бы я ни поворачивал, было сегодня солнце. Широкий поток солнца. Как месяц назад. Мне это запомнилось, потому что как раз тогда, в марте, закончилась война с Финляндией.
Казалось бы, где Ленинград — и где мы. Но ледяной ветер той войны долетел и до нас. Зима выдалась непривычно суровой. Даже в кинотеатрах мы мерзли. И, возможно, не только от холода.
Школа наша понесла потери. На зимней войне погибли два наших выпускника: Николай Тищенко и Зямка Бондарь. В прошлом году они закончили десятый класс и уехали в Москву — то ли в институт журналистики, то ли в институт философии. А потом ушли воевать добровольцами в лыжный батальон.
Я хорошо знал и того, и другого, особенно Кольку. Мы с ним марками менялись. Как-то он обдурил меня: за Сиам дал бракованный Гондурас.
Теперь я часто вспоминал ребят, старался представить их лица. Недавно я услышал, как бабушка говорила маме:
— Детей на войну посылали…
Я смолчал, не стал спорить. Но согласиться никак не мог.
Хорошенькие дети!
Колька прекрасный лыжник и спринтер. Зямка вообще здоровенный верзила… был.
Вот с этим «был», с этим прошедшим временем я примириться все-таки не мог. Ведь я их хорошо знал. Столько лет видел изо дня в день. Вместе в кино ходили…
И еще я думал, что, возможно, Колька и сам не знал… ну, тогда… что Гондурас бракованный, зубчики надклеены.
Мог же он не знать? Вполне.
Ссора с «невестой»
Зря я до начала уроков ворочал головой во все стороны. Людмилы не было. Заболела? Или, может быть, испугалась двух контрольных?
Как-никак алгебра и физика.
Только вряд ли, — не такая она. Да и Людка эти предметы знает получше кое-кого.
Вообще-то случаи побегов у нас были. Точнее говоря, не побегов, а побега: одного-единственного. Но массового. Еще в прошлом году.
Как-то в течение недели шли подряд контрольные да диктанты. Наконец, кончились. Мы едва перевели дыхание. Прошло два дня. И вдруг — предупреждают — начинается опять.
Тут же поползли слухи, дескать, какой-то инспектор из центра приехал, — вот и снова проверка. Зашумели мы, загалдели.
Была большая перемена. Мы остались в классе и стулом закрыли дверь изнутри… Кто-то из девчонок плаксиво выкрикнул:
— Не жалеют нас, не щадят!
— Нисколечко…
— Ни капельки…
Борис Костылин взобрался на парту и размахивал портсигаром. Не закурить предлагал, а просил тишины и слова.
Но какая могла быть тишина? Фимка Соколов даже пытался запеть.
— Бватцы! — надрывался он. — «Вихви важдебные веют над нами…» — Соколов стал дирижировать указкой и сразу же задел чью-то голову.
Несколько человек неуверенно подхватили песню. Но она не получилась.
Мы распалили себя. Мы бастовали.
Ася Лесина пыталась успокоить нас. Она говорила, что мы обязаны подчиняться, что наш долг… И прочее. Но Аська староста, у нее такая должность.
Денис вопросительно взглянул на меня. Может, он хотел поддержать Лесину? Я пробормотал о «целой своре» контрольных.
— Их, как собак с цепи, спустили на нас! Решили одно: бежать.
Наш класс на втором этаже. С портфелями идти опасно — рядом учительская, в коридорах народищу. Посыпятся вопросы: «Куда?..» А ведь ясно, куда! Смываемся!
Ребята открыли окно. Черные, желтые, красные портфели посыпались сверху. Слышались глухие удары о землю.
Мне не повезло. Уже года три я вместо портфеля ношу полевую сумку с длинным ремнем. Людка пыталась удержать меня от побега, и поэтому я выбросил сумку не глядя.
Выбежали мы — и что же? Она ремнем зацепилась за дерево. Само собой, смех поднялся. Спасибо, Денис помог — сбил сумку камнем со второго раза. Она тяжело шмякнулась у моих ног. Сумка пузатая: учебники, тетради да еще уставы РККА. Я их всегда таскал с собой.
За воротами мы разделились. Борис Костылин потопал домой. Мы с Денисом — за город, в сторону казарм. Остальные двинулись в кино.
Недалеко от казарм находился плац. Там военные занимались строевой подготовкой, обучались ружейным приемам. Звучали команды: «На пле-чо!», «К но-ге!».
А поодаль занимались кавалеристы. Вот на что смотреть! Мы с Денисом так и замерли… Вовсю мчатся кони, а бойцы прыгают на них — с оружием, без оружия.
— Джигитовка! — сказал я.
— Вольтижировка, — поправил Денис.
— Нет, джигитовка, — упрямился я, хотя сразу же понял, что прав Денис. Прыжки на лошадь или с лошади на рысях это, конечно же, вольтижировка. При джигитовке упражнения более разнообразные: тут и на седло встают, и под крупом висят. И почти всегда на галопе…
В школе же, как стало известно позже, разворачивались события не менее головокружительные. Пришли учителя, инспектор, а учеников — половина.
В погоню были брошены комсомольцы из десятого класса и свободные от уроков учителя. Кинулся и сам Иван Иванович, директор.
Ребята рассказывали: едва погас в кинозале свет, как его дали снова. На сцену перед экраном взбежал Иван Иванович. Его фигура — вся в черном — резко выделялась на полотне.