Я вопросительно посмотрел Денису в глаза.
Но он не перехватил моего взгляда, он смотрел, как прежде, в небо. Но видел ли уходящие облака, стайку голубей, этого я с уверенностью сказать не мог. Уж очень задумчиво лицо. Распахнуты ресницы, влажно блестит снеговая полоска зубов.
Нет, настроение Дениса, конечно же, вызвано встречей.
Меня она тоже растревожила.
Воздух какой!.. Медовый, густо-весенний. Так и льется, льется… А кто-то, значит, задыхается, судорожно глотает его?
— Ты пойми, — продолжал Денис. — Вот, к примеру, человек попал под машину… Понял?
— Понял, — вздохнул я.
— Ну, ребра сломаны, голова пробита. Как говорится, на волоске от смерти. Но тут… приходят врачи. Одна операция, другая, целый год продолжается борьба. И вырывают человека из лап смерти… Понял?
— Понял, — сказал я, на этот раз веселее.
— …И человек тот будет жить, ну, еще пятьдесят лет.
— Понял! — закричал я, хотя сейчас Денис меня не спрашивал.
Солнце снова заливало улицы, стадион, скамейки. Весь мир. И была, конечно, весна. И радужные капли росы. И все такое.
Денис вздохнул:
— Ничего ты не понял. Сколько прошло лет, как человек снова стал здоровым? Пятьдесят. А с тех пор, когда был на волоске от смерти? Все-таки пятьдесят один… Вот что такое время… Ты чего?
Я, наверное, побледнел. Почувствовал страх. Я физически ощутил не просто жизнь, а жизнь, посекундно уходящую даже тогда, когда ты выходишь победителем из болезней и бед. Когда кладешь на лопатки врагов, воюешь с горем. Когда беспечно лежишь, как мы сейчас. Всегда, всегда… Я крикнул:
— Ты! Дуралей! Прекрати сейчас же свою гнилую философию!
Денис рассмеялся и рывком сел на скамейке.
— Ну, чего ты, Сережка? — примирительно сказал он. — Расстроил я тебя? Плюнь. Это все ерунда… Я ведь к чему веду? Раз такое дело, нужно, значит, жизнь прожить по-настоящему. Все нужно делать хорошо. Если любить лошадей, то как Буденный. Играть в шахматы, как Ботвинник… А смерть? Что ж, за великое дело можно и жизнь отдать. С этим ты согласен?
— Согласен, — буркнул я.
Мне казалось, что лучше о смерти не думать вовсе, не рассуждать. Обходить ее в мыслях, в книгах, в жизни… А Денис? Мы — одногодки, но он во всем взрослее меня, умнее, может быть.
Вчера мы полдня читали вслух роман Ремарка «На западном фронте без перемен». Его принес Борис Костылин. Борис всегда приносил что-нибудь редкостное. Герои книги — вчерашние школьники, попавшие в окопы первой мировой войны.
Это нас, понятно, взволновало. Но и здесь Денис был зорче других, прозорливее. Он заговорил тогда о поколении тех, кто родился в начале и середине двадцатых годов. И сейчас незаметно перевел разговор на это.
— Я хочу быть не просто хорошим бойцом, а бойцом-фронтовиком. Хочу заранее испытать кое-что… Понял?
Я еще ни о чем не догадывался и только, хмурясь больше и больше, продолжал слушать его.
— Вот мы читаем в книгах, у Толстого, например. Ранили солдата. Лежит он, бедолага, на поле боя. Забытье, картины всякие проносятся перед ним… От потери крови, что ли? Я ведь, Сережка, чего хочу? Ну, ранят меня, ребра перебьют, ноги… А сознание я терять не должен до конца. Оно должно быть чистым, незамутненным. Надо тренироваться…
— Ах, вот ты о чем! — обрадовался я. — Ребра тебе перебить?
Я шутил. Но Денис просил именно об этом. Почти об этом.
Он отошел в сторону, к будке, где душевая. Вернулся, неся в руках увесистую короткую кочергу. Где он достал ее, когда успел припрятать? Не знаю.
— Я буду бежать. А ты… со всего маху… мне по ногам. Лады?
Я держал кочергу и никак не мог поверить, что разговор идет всерьез.
— А, может быть, — сказал я, — тебя сразу по кумполу съездить? Так надежнее.
Он задумался на мгновенье, будто допускал и такую возможность.
— Не надо, — сказал он наконец, — делай, как я прошу.
Итак, шутки кончились.
Денис вышел на беговую дорожку. Приготовился. Махнул мне рукой.
Бежал он, чуть пригибая свою стриженую голову. Во всей его фигуре была решительность, упрямство. Может быть, даже ослиное.
Что делать?.. Я насильно бросил кочергу, она скользнула по траве и чуть задела каблук Дениса. Он машинально пробежал еще несколько метров. Остановился. И подошел ко мне.
Впервые я видел такие глаза. В них был холодок, что-то очень и очень чужое. Капли пота наискось перерезали лоб Дениса. Я понял все и мне стало не по себе. Он ведь внутренне изготовился, он ждал удара. А я? Шляпа!
Все же я нашел в себе мужество и честно признался:
— Не могу…
Я ожидал насмешки и заранее опустил голову. Но он положил мне руку на плечо. И сказал:
— Сережка, а ты… через «не могу».
И все началось сначала: он встал на дорожке, а я замахнулся кочергой. Мне хотелось закрыть глаза. Но ведь тогда я мог бы попасть ему в голову, в туловище. Нет уж…
Он рванулся. А я, прицелившись, бросил кочергу, что было сил.
Она ему попала чуть ниже колена. На мгновение он как бы переломился в поясе, коснулся руками земли. Но сразу поднялся и, ковыляя, побежал дальше. Я — к нему. Хотелось оправдываться. Ведь я сперва не соглашался, он сам настоял.
Денис дышал трудно и сквозь зубы шептал: — Зараза чертовая… Ух, зараза!
Все это ко мне не относилось. Мне было сказано лишь одно:
— Больно-то как!.. Давай еще раз попробуем.
Минут через десять мы подошли к колонке. Денис закатал штанины. Ноги его были в кровоподтеках и синяках. Я открутил кран — ударила толстая, как трос, струя. Мы сели, подставили под нее ноги… Я-то зачем? Просто механически.
Стало неловко за свои, без ссадин. Я вскочил и побежал на другую сторону стадиона. Там была полоса препятствий.
Ну и гонял же я! Как скаженный. Ров… стена… забор… бревно. И снова, — но уже в обратном порядке. И ни разу не упал. Как назло. Только штаниной зацепился и оставил клок на заборе.
Денис подходил, опираясь на кочергу.
— Ну, чего ты тут навоевал?
Я думал — он смеется, но нет, голос спокойный, почти будничный.
— Пойдем ко мне, — добавил он, — зашьем как-нибудь. Ростик поможет, он даже футбольную покрышку зашивал.
Ростик?.. И тут я вдруг вспомнил, как еще зимой Ростик рассказывал, что Денис уже полгода спит на голом полу, а вместо подушки кладет книгу или стопку газет.
Тогда я не обратил на это внимания. К тому же Денис отвлек меня, перевел разговор на другое. А сейчас, после всего, родилась догадка.
Рахметов из «Что делать?» Чернышевского! Вот, оказывается, кому подражает Денис.
Зная характер друга, я не стал говорить об этом. Он бы смутился. И стал бы наверняка отнекиваться.
«Посмотрим, кто раньше будет генералом»
Экзамены кончились. Наступила самая счастливая пора.
Но когда человеку отводится слишком много счастья, он перестает его ценить. Так и мы. Бывало, объявят в школе карантин или дезинфекцию, лишний свободный денек выпадет — и радость! А сейчас…
Дни катились, горячие, докрасна раскаленные солнцем. Мы валялись на желтом речном песке, и время текло, как песчинки сквозь пальцы. Его было необозримо много. В июне мальчишки не думают о сентябре.
Чувство меры нам было незнакомо. Мы купались и загорали до изнеможения. Во второй половине дня на Днепре появлялись взрослые — после работы. Их поступки не всегда были понятны. Зачем, к примеру, стелить на песок какую-то ткань? Или к чему выкручивать трусики? Вышел из воды — и валяйся на здоровье на горячем песке. Красотища!
Ну, если уж домой собрался, тогда можно ополоснуть, выкрутить. Но и это не обязательно: песчинки, когда высыхают, сами осыпаются.
Во второй половине дня мы чаше всего уходили домой. Двор зеленый: цветы, трава. Было приятно лежать, смотреть в небо и наблюдать за облаками, если они появлялись.
А можно смотреть не вверх, а в землю, в траву. Тут своя жизнь. Ползут муравьи, перетаскивая зеленые бревнышки, божьи коровки, букашки всякие. И, наверное, у каждой есть свое название. Или нет? Может какую-либо букашку еще предстоит назвать? И это сделает кто-то из нас?
Вчера мы валялись на траве рядом с Борисом. Я спросил у него о букашках и сейчас думал над ответом.
— Нет, — сказал Борис, — все букашки названы, все острова открыты. Все в мире известно
— Ты хочешь сказать, что на нашу долю ничего не осталось? — спросил я, стараясь спрятать легкую тревогу.
— Ну, что-то все-таки осталось… — Борька сплюнул прилипший окурок и замолчал.
Денис, наверное, развел бы тут целую философию..
Когда тень заняла половину двора и все подсолнухи, как по команде, повернули на запад свои диски, украшенные протуберанцами, я решил, что пора собираться в город.
«В город» — это просто так сказано. Ведь не в деревне мы живем, а на проспекте. Даже в центре. Но все почему-то говорили «в город», а не на улицу.
Я встал, свернул толстое рядно. Оно сделалось похожим на длинную подзорную трубу. Я стал смотреть в нее. Солнце медленно скатывалось. Уже не колесо, полколеса осталось. Солнце слепило, но мне было интересно смотреть. Тут вышла бабушка и забрала «подзорную трубу». Незачем, сказала она, прижимать к лицу всякую грязь.
Я поплелся мыть ноги. Налил тазик, поставил табурет.
В это время звякнула щеколда. Во дворе появились Борис и Фимка.
— Нет, ты погляди на него, — кипятился Фимка. — Ножки свои моет. А в это время…
— Что в это время? — перебил я и рассмеялся. — Пожар? Где горит?
— Хуже, чем пожар, — мрачно пробасил Борис и кинул в рот папиросу. — Людка… знаешь, чем она сейчас занимается?
«Чем же она может заниматься?» — пронеслось в моей голове. Но спросил я как можно спокойнее:
— Ну, чем? Фимка взвизгнул:
— Он еще ухмыляется! Твоя Людочка сейчас на танцульках с летуном танцует. Дошло?
— С каким летуном? — не сразу понял я.
— Нет, он пвосто неновмальный… С летчиком! С лейтенантом!
Мне показалось, что вода в тазике стала холодной-холодной. Иголочки вонзились в ступни. Я сидел на табурете и опирался локтями в колени. Наконец спросил: