Плавно поворачивая, пароход начал огибать мысок с густой рощей. В самой ее глубине что-то звонко щелкнуло раз, другой и раскатилось долгой трелью. Немногие пассажиры, которые были на палубе, прислушиваясь, перестали разговаривать.
Сережа подбежал к кают-компании, где за запертой стеклянной дверью видны были девушки, накрывавшие столы к ужину, и постучался.
Подошла Ирина и, вглядевшись через стекло, со строгим и удивленным лицом повернула ключ.
- Соловей! Вы только послушайте: соловей пробует голос.
Сохраняя на лице осуждающее, строгое выражение, Ирина переступила через порог и прислушалась. Валя выглянула из буфетной. Обе руки у нее полны были хрустальных фужеров, которые она держала веером, зажав между пальцев их длинные ножки.
- Что такое? Что там такое? - говорила Валя, боком пролезая в дверь и придерживая фужеры на отлете, чтоб не стукнуть их обо что-нибудь.
Заметив, что все молчат и прислушиваются, она тоже стала слушать, и выражение любопытства на ее круглом, простодушном лице вдруг как-то сразу, без перехода сменилось обрадованной улыбкой.
Последней появилась и остановилась в дверях Агния. Она усмехнулась сквозь сжатые губы и снисходительно сказала:
- Это первый... Сколько их дальше будет по Волге, слушать надоест!
Темная роща, где щелкал соловей, как ножом отрезанная, кончилась на краю оврага, до половины налитого белым туманом, и медленно стала уплывать назад, когда пароход, обогнув мысок, вышел на прямую...
Попозже вечером все решили идти на палубу, ждать соловьев, простояли минут сорок, продрогли на ночном ветру и, ничего не дождавшись, пошли ужинать.
Сережу, как своего человека, позвали в каюту, где накрыт был маленький столик.
Агния сидела в уголке на своей койке, прихлебывала сладкий портвейн из маленькой рюмочки и, глубоко затягиваясь, курила папиросу. Немолодое лицо ее с черствыми морщинками около губ и сухой кожей, обрамленное жесткой, точно из проволоки сделанной прической, как всегда, имело снисходительно-насмешливое выражение.
Ирина была в полосатой кофточке с открытым воротом. Сережа впервые видел ее такой: усталой после работы, в мягких туфлях, одетой по-домашнему, и этот ее вид казался ему необыкновенно трогательным и милым.
Валя, та все время так и смотрела Сереже в рот, в ожидании, что он скажет что-нибудь смешное, и готовясь захохотать первой.
Нетерпеливо дожидаясь, когда же можно начать смеяться, она не выдержала и спросила Сережу:
- Соскучился там без вас ваш друг?
Сережа не сразу понял, совершенно позабыв свою шутку.
- Ну как же вы позабыли? Как вы фамилию его назвали? Бубликов, что ли?
Сережа подхватил:
- Ах, Вася?.. Вася ждет не дождется нас с Ириной. В особенности меня, конечно.
Агния вопросительно посмотрела на Ирину, приподняв брови.
- Да ну его, - усмехаясь, отмахнулась Ирина, - это он все над моим Васей Сушкиным измывается... Знаешь? Ну, кому я посылку везу.
- Ах, и посылка есть? - отчаянно весело воскликнул Сережа, хотя почувствовал глухую тревогу от этого неожиданного известия. - Как это я мог позабыть? Где же она лежит? Надо сейчас же вытащить, посмотреть, не погрызли ли мыши.
Не очень охотно уступая настояниям Сережи и Вали, Ирина позволила развернуть длинный пакет, завернутый в оберточную бумагу.
- Тут четыре предмета, - объявила Валя. - Скрипка в ящичке. Бумаги какие-то. Очки в футляре. Книжка: "Всадник без головы".
- Это что? Все по его просьбе?.. - удивленно спросил Сережа, перестав на минуту дурачиться.
Ирина пожала плечами:
- Не сама же я ему такой ассортимент подобрала. Значит, по просьбе.
- Важно... - сказал Сережа, делая значительное лицо и поворачивая скрипку с боку на бок. - Теперь друг мой Вася заживет по-культурному: очки на нос, чтобы смычок с кочергой не перепутать, скрипку на плечо - и пошел скрипеть...
Валя закатывалась от хохота на все Сережины глупости, Агния снисходительно усмехалась, прихлебывая из рюмочки, а Ирина, то хмурясь, то улыбаясь, останавливала расходившегося Сережу:
- Хватит вам, все про моего Васю да про Васю. Давайте про что-нибудь другое, найдите себе другую тему.
- Другую? Не-ет. Зачем нам разбрасываться? Васю мы не оставим. "Главное - это не распыляться", как сказал фашистский генерал, когда взлетел вместе со своим штабом в воздух на партизанской мине!..
Тут даже Агния улыбнулась, покачав головой, и потом Сережа, по просьбе Вали, надел очки, сделал подслеповатое и очень глупое лицо и стал представлять, как Вася Сушкин играет на скрипке, все время путая скрипку с балалайкой и держа смычок за середину...
Ночью, у себя в каюте, уставясь открытыми глазами на стенку, где лежали полосатые тени от жалюзи, Сережа почти с отчаянием думал: "Разве это был я, тот дурак, который высмеивал этого Сушкина, хотя в глаза его никогда не видал, балагурил, из кожи лез, чтобы рассмешить девушек? Правда, все смеялись, и ей тоже нравились мои глупости. Но ведь это очень плохо, если такое нравится. Завтра найдется другой, который сумеет гораздо смешнее меня трепаться, и ей он понравится больше. Нет, завтра буду себя вести по-другому, как нормальный человек..."
Но, выйдя утром на залитую ярким, негорячим утренним солнцем палубу, увидев вокруг сверкающую тихую воду в зеленых, плавно убегающих назад берегах, мелькнувшее светлое платье Ирины и веселую рожицу Вали, он почувствовал, как та же самая бессмысленная радость переполняет сердце. Улыбаясь, он вошел в кают-компанию и начал:
- Можете себе представить, девушки, кто приснился мне сегодня?
- Бубликов!.. - смеясь, крикнула Валя, и все началось сначала.
На третий день плавания, поздно вечером, они стояли с Ириной на палубе притихшие и неразговорчивые, какими они делались всегда, оставаясь одни.
Обоим хотелось вспоминать о чем-нибудь совместно пережитом, задушевном. Хотелось каждую фразу начинать со слов: "А помните?.."
Но знакомы они были все-таки очень недавно, так что материала для общих воспоминаний было маловато.
- А помните, - все-таки спросила Ирина, - как мы в оперетте вместе были? Мне ребята ведь передали, что вы для чего-то два билета взяли. Я сидела, ждала и все думала: с кем это вы придете? Так и думала, что с какой-нибудь девушкой.
- У меня... девушка? У меня? - с возмущением воскликнул Сережа и вдруг совсем другим тоном твердо добавил: - Ведь вы же знаете.
Начиная вдруг волноваться, Ирина пристально вглядывалась прямо перед собой в темноту, не оборачиваясь, напряженно хмуря брови. Потом сурово проговорила:
- Ничего я не знаю.
- Знаете, - настойчиво повторил Сережа.
Она, быстро полуобернувшись, мельком заглянула ему в лицо и снова упорно уставилась в темноту, но, перестав хмурить брови, сказала:
- Ну, немножко знаю.
- Немножко? - горько повторил Сережа. - Вы про это можете сказать "немножко"?
- Я не сказала, что "немножко". Я сказала, что знаю немножко. - Ирина легко положила руку поверх его руки, лежавшей на перилах, и вдруг со странным любопытством быстро спросила: - А разве правда... очень?
- Ирина!.. - не то умоляющим, не то угрожающим голосом тихо проговорил Сережа. - Пускай вы рассердитесь, пускай вам это не нравится...
- Нравится, - перебивая его, сказала Ирина и вдруг, крепко и коротко сжав его руку, лежавшую на поручнях, быстро пошла, почти побежала к двери, обернулась, проговорила: - Спокойной ночи, Сережа, - и исчезла.
Сережа простоял некоторое время не двигаясь, потом пробрался, стараясь ни с кем не встретиться, к себе в каюту и лег. Руку, которую она пожала, он осторожно положил поверх одеяла к себе на грудь. Полежав так некоторое время, он поднес ее к лицу и провел тыльной стороной по щеке, ощущая еле уловимый запах.
Уже засыпая, он все еще чувствовал теплоту руки, лежавшей у него на груди.
Вечером следующего дня Сережа сидел в полном одиночестве на палубе и думал о том, как это правильно кто-то подметил, что человеческая жизнь течет волнообразно. После хорошего бывает обязательно плохое, после удачи обязательно какая-нибудь неприятность, и так далее. Конечно, правильно. Вчера было так все хорошо, когда она пожала ему руку и так хорошо разговаривала, а вот сегодня уже все переменилось и стало плохо. Ничего не осталось от его вчерашней радости.
Всего час назад, когда он чувствовал себя еще на гребне волны, он подошел к Ирине, разговаривавшей с третьим помощником. Она спрашивала помощника о чем-то, и тот ответил:
- В четыре часа утра.
Тогда она досадливо сморщилась и сказала:
- В такую рань? Ну, ничего не поделаешь.
Сережа сразу понял, что разговор шел о времени прибытия в то самое Сумароково, приближения которого он ждал с противным замиранием сердца, как человек может ждать решающего экзамена, когда половина билетов ему незнакома.
Немного позже он видел через открытую дверь их каюты, как она тщательно и неторопливо гладила себе белое в больших синих кружочках платье, готовясь приодеться, чтобы сойти на берег.
Агния и Валя сидели рядом, и по их оживленным, заинтересованным лицам Сережа догадался, что разговор идет у них о предстоящей встрече Ирины с Сушкиным.
- ...это правда, даже очень любит. Вася всегда меня любил, - говорила Ирина, и Сережу резнуло выражение, с каким она говорила эти слова: самоуверенное и как будто самодовольное.
- Ну, ну? - со снисходительным интересом спрашивала Агния. - А ты?
Ирина склонила голову к плечу, не переставая внимательно гладить, и, задумчиво улыбнувшись, протянула:
- Ведь мы сперва ребятишки были с ним... а после привязались... А теперь с прошлого года я его не видела, даже представить себе его не могу, какой он, Вася...
Нечаянно подслушав разговор, Сережа, багровея от стыда, ушел на самый дальний от каюты конец парохода и сел в темном углу, раздумывая о волнообразном движении жизни, мечтая о разных несбыточных выходах из положения, вроде того, что вдруг Ирина подойдет к нему и скажет, что Сушкин ей все равно что брат, а любит она одного Сережу... или что утром она вернется с берега заплаканная и скажет: "А бедный Вася скончался от гриппа..."