И здесь я хочу повторить то, о чем говорил раньше: молитвы, которые мы читаем по-английски или на церковно-славянском, практически все изначально были написаны на другом языке, и наш перевод мог сузить их смысл. Поэтому нам нужно начинать с того, чтобы читать эти слова и позволить им, какие они есть, проникать в наш ум и сердце, а после этого задаться вопросом: что они означали для людей, которые составили эти молитвы? Что они означали на языке, на котором молитвы были написаны? Я дам вам пример. Мы молимся молитвой Иисусовой: «Господи Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй меня, грешного». Это – совершенная молитва, но в оригинале она звучит не просто «меня, грешного», а «грешника – меня»[17].
Я не знаю, заметите ли вы сразу разницу, но «меня, грешного» значит, что я, один из многих-многих-многих грешников, взываю к Тебе. Если я скажу «грешника – меня», это означает, что я – самый неверный, самый негодный из всех, потому что мне было так много дано, а я так мало на это отзываюсь. В каждой молитве есть слова, которые изначально имели иной смысл, иной оттенок, и поэтому мы не должны быть пленниками слов, которые употребляем. Если, произнося слова, принадлежащие тому или другому святому, мы ощущаем скованность, ощущаем, что за ними стоит нечто большее, то постараемся собрать весь наш бедный, но все-таки подлинный опыт и понять, чту именно за ними стоит.
Думаю, на этом я закончу, и в следующий раз мне хотелось бы продолжить наш поиск смысла и истины и обратить ваше внимание на начало Книги Бытия и на другие отрывки из Священного Писания, потому что они порой сообщают нам нечто чрезвычайно важное через то разнообразие мнений, которое Отцы Церкви предлагают в своих комментариях.
4. Божья любовь[18]
Я собираюсь провести одну или две беседы, которые могут показаться спорными, и мне хотелось бы предварить их тем, что я уже рассказывал некоторым из вас. Несколько месяцев назад я получил письмо из монастыря в России. В нем говорилось: «Нас предостерегают против богословия западных православных богословов. Трое из них представляют особую опасность для наших душ. Имена двоих мы знаем и знаем, кто они. Это отец Александр Шмеман и отец Иоанн Мейендорф[19]. Мы не знаем, кто третий. Не могли бы вы нас просветить: его имя Антоний Блум».
Я не смог предоставить достаточно убедительные сведения этим людям, и то, о чем буду говорить сегодня, возможно, вызовет подобную реакцию, потому что я собираюсь поставить некоторые вещи под вопрос или, по крайней мере, показать, что к ним можно подходить по-разному В моей последней беседе (вы, может быть, ее не помните) я постарался показать, как опыт святых, выраженный в молитвах, которые мы унаследовали от них, ставит нас под вопрос. Каждая прочитанная молитва принуждает нас спросить: «Могу ли я произнести эти слова честно, то есть из глубины своего собственного опыта, правдиво и искренне? Могу ли я прочитать их с убеждением, потому что они сообщают о том, что мне уже известно, или потому что я им доверяю?» Относительно каких-то отрывков мы можем сказать: «Если святой так думал и таким образом выразил свой опыт Бога, это – правда. И хотя из собственного опыта я этого не знаю, я могу произнести эти слова из доверия к нему, стараясь найти в своем собственном духовном опыте, в своих мыслях нечто приближающееся по глубине и величию к тому, что он говорит».
Но если мы будем честными, то обнаружим, что некоторые слова святых мы не можем повторить за ними со всей верой и убежденностью. Порой нам приходится признать, что – нет, я этому не верю, это превосходит меня. Больше того, во мне есть такой греховный опыт или такая незрелость, которые вынуждают меня сказать: «Я не могу поверить этим словам, я не могу их произнести, это будет все равно что лгать перед Богом». Я настаивал на этих вещах в моей последней беседе и хочу не возвращаться к ним сейчас, но подчеркнуть тот факт, что мы все, все без исключения, должны пользоваться молитвами святых честно и говорить о том, что нам достоверно известно из собственного опыта, с абсолютной уверенностью, о том, что нам представляется возможным, с осторожностью, а о чем-то сказать Богу: эти слова я никак не могу произнести искренне.
Это, разумеется, относится не только к молитвам. Это относится к отрывкам из Евангелия, из Ветхого и Нового Заветов, в которых говорится о вещах несомненно истинных, потому что в них непоколебимо верила и верит вся Церковь, но которые для нас представляют проблему. И опять же есть слова и выражения, знакомые нам из повседневной жизни, но в контексте Священного Писания или опыта святых они не обязательно обозначают то, что мы привыкли ими обозначать. Одно из таких слов, которым мы небрежно пользуемся и над которым нам необходимо очень серьезно задуматься, слово «любить». Что мы подразумеваем, когда говорим, что Бог – это любовь? Простой ответ: это значит, что Бог любит каждого из нас так отзывчиво, так открыто, что, как бы мы ни поступали, если обратиться к Нему и сказать: «Я виноват, прости!» – Он обнимет и благословит нас. И до определенной степени это так, но при условии, что наше обращение к Богу будет заключаться в чем-то гораздо более серьезном, чем в мимолетном изменении поведения или настроения.
Порой легко обмануть если не других, то себя, переиначивая смысл слов. Я помню разговор, который у меня состоялся много лет назад с одним священником – почему бы не назвать его имя? – с владыкой Виталием, который стал главой Зарубежной Церкви[20]. Мы говорили о Боге, о любви в частности, и он высказывался очень резко о всех, кто не разделял его взгляды и мнения. И я ему заметил: «Не призывает ли нас Бог в Евангелии не просто любить друг друга, но любить наших врагов?» Он оживился и сказал: «Безусловно, и я люблю своих врагов, но ненавижу врагов Божьих». Как видите, даже представление о любви можно извратить странным и ужасным образом.
Но существует и другой подход к пониманию любви. Можно сказать, что любовь – это готовность, разумеется, не только теоретическая готовность, а готовность, воплощенная в действии, всей нашей жизнью послужить ближнему. И когда я говорю «ближнему», я не имею в виду человека вообще. Речь идет о готовности уважать конкретного ближнего, служить ему, посвятить ему свою жизнь и даже, если это необходимо, послужить ему своей смертью. Любить всех и каждого без разбору в некотором смысле просто, конкретный человек представляет собой проблему. Те из вас, кто читал Солженицына, возможно, помнят, как в одной из своих книг он рассказывает о персонаже, который любил человечество в целом и поэтому ненавидел каждого человека в отдельности за то, что тот уродливо искажал воображаемый идеал. Мы не придерживаемся таких крайних взглядов, не всегда так остро реагируем, но разве мы не разделяем, в большей или меньшей степени, подобного отношения к людям? Не поэтому ли даже такие понятия, как доброта, любовь к Богу, любовь к человеку, вынуждают нас к глубокому, серьезному и суровому пересмотру нашего душевного состояния и нашего поведения?
Когда мы говорим, что Бог – это любовь, мы не имеем в виду, что Он – одна чувствительность и доброта. Мы ничего не знаем о той любви, которая есть Сам Бог. И все-таки на вопрос, в чем проявляется Божья любовь, ответ мы знаем: Он вызвал к существованию весь мир, и это поставило перед Ним серьезные и опасные проблемы. И самая опасная проблема связана с сотворением человека. Если бы Бог создал человека наподобие механизма, который, будучи приведен в действие, отлаженно работал, то в этом не было бы любви, а была бы изобретательность, возможно, гениальность. Но в сотворении человека и на самом деле во всем творении присутствует трагический момент: каждому человеку Бог дал свободу, право быть собой по собственному выбору, и последствия этого выбора пали на все остальные творения Божьи, повлияли на их ответ и выбор, а также трагически отозвались для Самого Бога. И право, данное человеку, принимать решения о себе, о своей судьбе, о своих отношениях с Богом, с самим собой и с ближним, неразрывно связано с Воплощением Сына Божьего. Воплощение Сына Божьего (я уже приводил это высказывание неоднократно) означает, что Бог принял на Себя плату за предательство человеком своего «я», за предательство им своего призвания, за предательство своего Создателя. И результат этого – Воплощение Сына Божьего, Который стал одним из нас ради нашего спасения.
Любовь, понятая так, – нечто совершенно иное, нежели сентиментальная доброта или дружба. Она означает готовность Бога взять на Себя все последствия Своего творческого акта; но еще и последствия того, каким образом всякое творение Божие распорядится собственной жизнью. Такая любовь трагична[21]. Мы часто забываем то, о чем писал много лет тому назад отец Лев Жилле[22], французский православный священник: «В Боге присутствует трагедия. Жизнь Святой Троицы сияет славой, верно, но слава эта сияет изнутри трагедии, сквозь нее». Об этом мы забываем, в действительности мы об этом умалчиваем: в Боге присутствует трагедия. Нам зачастую кажется: если так сказать о Боге, то мы принизим Его, сделаем как бы уязвимым, а не великим, всемогущим Богом во славе. Но мы забываем, что слава Божья сияет бесконечно ярче в Его самопожертвовании, чем если бы Он пребывал в невозмутимости безмятежного бытия, наблюдая со стороны трагедию тварного мира. В Боге присутствует трагедия, потому что Он – Бог любви.
Вы можете спросить: разве возможно, чтобы человек стал причиной трагедии для Бога? Разве возможно, чтобы человек оказал воздействие на Бога, ранил Его своим решением? Нет, не совсем так, и это делает ситуацию еще трагичнее, еще серьезнее, потому что трагедия присутствует в самом бытии Святой Троицы. В начале вечерней службы в субботу или под праздник священник становится перед святым престолом и произносит: «Слава Святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице…» – и в момент, когда он говорит эти слова, он совершает кадилом крестное знамение, вписывая крест в провозглашение Святой Троицы. Мы можем поставить перед собой вопрос: как это может быть? И будем не первые: сотни лет тому назад этот вопрос ставил святитель Григорий Богослов