— Чьи!.. А кто ваш профессор?
— Как кто? Да Бекташ Атаханович же!
Девушка поднялась с места. В ее широко раскрытых глазах мне почудились отблески какого-то смятения. Напропалую я спросил:
— Он ваш отец!..
— Вам довелось повидать Аксай и Куксай. — Белую и Синюю речки? — Это был ответ Калдыргоч, уже готовой в путь. Странно. Почему не отвечает прямо? Может, от волнения!..
Я увязался за ней. Мы — она впереди, я позади — направились в сторону кишлака Шахимардан. Уходившая вниз прибитая тропинка подгоняла Калдыргоч, подпрыгивавшую, как серна, да и меня торопила, приближала к ней. Шелестящий ветерок гладил мне лицо, веселил душу. Мне чудилось, что этот благодатный ветер смывает с меня всю хворь, и я уже казался себе совершенно здоровым человеком, переполненным надеждами и чаяниями, опьяненным любовью юношей. Да и что тут, если добрая ласка таких людей, как Калдыргоч, Бекташ Атаханович, Любовь Николаевна, омыла душу непутевого Умида, зародила в ней стремление стать человеком, жить добрыми делами. Перебороть, надо было мне перебороть бродяжью душу, чтобы жить с порядочными людьми! Любовь, моя первая любовь… Звездоокая моя…
— Ой, Умиджан-ака! — воскликнула вдруг Калдыргоч и, будто споткнувшись, уселась среди дороги. Я поспешил к ней. Из ноги струилась кровь, а лицо побелело как бумага.
— Что случилось?
— А взгляните вон на тот пенек под камнем… Кажется, щепка от него прорвала мне башмак и вонзилась в ногу… Болит нестерпимо…
— Сейчас… сейчас… — стянув с ноги Калдыргоч башмак и чулок, я принялся вытаскивать занозу. Однако она сидела глубоко, руками я не мог ее достать. Тогда, помню, потеряв терпение, страдая от ее вскриков, я пустил в ход зубы и, ощущая на губах ее струящуюся горячую кровь, выдернул причину мучений, а ранку туго перевязал ее чулком. Как взглянул — на коленях моих ножка, из тех, что создавали истинные ваятели…
— Умиджан-ака, наклонитесь ближе. У вас лицо в крови. Давайте-ка вытру!
Это приглашение, продиктованное девичьей хитростью или подлинным милосердием, я не понял, вышибло холодный пот из моего раскаленного, как железо на огне, тела.
Мы спустились в кишлак Шахимардан. Поставившие свои жилища у подножия двух гор, в излучине двух речек шахимарданцы воистину выбрали райское место природы. Куда ни взгляни — всюду несравненная красота: вода, камни, сады и горы… На плато двух противостоящих гор до сих пор соревнуются в красоте местоположения обветшалая мечеть и гробница Хамзы — места паломничества. Но то, что правда не на стороне «Во имя бога милостивого», а на стороне песни Хамзы «Славьтесь, Советы!» — было нетрудно заметить на каждом шагу: и в лицах стариков, в смехе молодых, и в сонном чмоканье младенцев, в блеске солнца и в шуме воды.
Мы пересекли маленькую, как ладошка, площадь кишлака и уселись на валуне, возвышающемся в месте слияния горных речек. Перед нами открывалась чудесная картина.
— Взгляните-ка… — в нежном голосе Калдыргоч звучала задумчивость. — Вот эту речку называют Синей, а ту — Белой. Говорят, что эта прозрачная, как небо, речка берет свое начало из кипящего в высоких горах Куполовидного озера.
— Отсюда, значит, и цвет небес, и солнечный пыл?
— Да. А та речка — из снега и льда, сверкающего на вершинах беловолосых материнских гор.
— И впрямь — материнское молоко, да и только!
— Да… — сведя брови, Калдыргоч продолжала: — По народному преданию, Куксай — это отважный джигит, Аксай же — прекрасная девушка. Два пламенных сердца, стремящихся друг к другу. Всплывающая ночью полная луна и серны, летящие быстрее ветра, — якобы посланцы между ними, посланцы любви. Жажда желанной встречи толкает обоих в путь. И, прорываясь сквозь камни и горы, расчищая себе дорогу, влюбленные наконец встречаются в этом месте. Присмотритесь-ка внимательнее, Умиджан-ака!
— К чему?
— К торжищу в момент встречи.
— Не понял. Какое торжище?
— Встречаются две речки, но не враз сливаются, а смешиваются. Смотрите-ка! Они словно бы проверяют силы друг друга, долго еще борются и препираются, будто стремясь еще и еще испытать силу и чистоту любви. Позже, уверясь, что оба равны друг другу, как две половинки золотого яблока, уверясь, что любовь их чиста, увидев своими глазами и поверив всем сердцем в истину рассказов полной луны и летучих серн, — Куксай и Аксай, отважный джигит и прекрасная девушка, сливаются в одно тело и в одну душу, текут полноводно, спешат к жаждущим полям, к цветущим садам. Теперь вы, наверное, поняли! — Взглянув исподлобья на Калдыргоч, я заметил, что она страшно бледна. В глазах стояли слезы. Я оторопел.
— Еще как понял… — Кажется, и этот мой ответ был невпопад.
— Нет! Не поняли, — сказала она, соскочила с места и, уже удаляясь, прибавила с какой-то обидой и даже злостью: — Или не желаете понять…
— Калдыргоч!.. Калдыргоч!.. — закричал я, но она уходила не оглядываясь. Я не кинулся за ней: надо было остаться одному, попробовать просеять через решето размышления минувших дней. Я пустился в путь вдоль берега Аксая. Шум реки и посвист певчих птиц подгоняли мои мысли. «Эй, парень, — говорил я сам себе, — что бы мог означать ее поступок? В чем смысл легенды, которую она рассказала, приведя к месту слияния двух горных речек!.. Хочет ли сказать, что ровня — с ровней, лишь кизяк — мешками? Что, если так дает понять: дескать ты мне не ровня и проваливай, пока совсем не сдурел!.. Да, но тогда с какой же стати так внезапно и сильно меняться в лице!.. И что в этой горьковатой злости? «Не поняли», видишь ли, «Или не желаете понять»… Постой, Умид, почему ты все принимаешь на свой счет, может, на душе у нее есть другая, неизвестная тебе печаль! Может, она сбилась с пути, вручила частицу своего сердца человеку, который ей не ровня? Кто бы это мог быть!.. А-а. Да нет… Неужто Бекташ Атаханович ей не отец… Ведь, когда я спросил: «Он ваш отец?» — смолчала же… А помнишь ли? Когда Бекташ Атаханович окликнул ее: «Слушай-ка, моя славная! Калдыргоч, говорю» — она ответила: «Слушаю, профессор!» Да-да, значит, он ей не отец, а человек, которому она по ошибке отдала чувство… Но почему же по ошибке? А если они любят друг друга!.. Или это невозможно при их разнице лет? Мир видел множество раз подобные дела… Так-то оно так, но почему с таким горьким укором объясняла она мне свою печаль, ее звездные очи взглядывали на меня то с нежностью, то с испугом. Умид, если сердце твое с треском расколется — не удивляйся: может, она полюбила тебя, может…»
Мысли мои, волнующие сердце, перегоняя друг друга, вели меня по тропинке вдоль бурливо скачущей речки. В санаторий я вернулся, когда уже кончался день и наступали сумерки. Вдруг я заметил, что стою против ее широко распахнутого окна: Калдыргоч, расположившись возле самого окна, читает. Что могло сравниться с красотой ее слегка склоненной головы, ее лебединой шеи! Я смотрел — и не мог наглядеться. Когда бы природа не была беспредельно щедра, разве подарила бы она одной девушке столько очарования и прелести! И беды мужчин, и счастье их — от подобных ей.
В глубине комнаты девушки показалась фигура Бекташа Атахановича. Едва завидев это, я задрожал, как от холода… Держась прямо, он подошел к девушке и, взяв обеими руками, повернул лицо Калдыргоч к себе.
— Ты плакала? — спросил Бекташ Атаханович и долго вглядывался в ее лицо. — Веки распухли и покраснели…
Девушка молчала, и тут Бекташ Атаханович принялся вдруг с какой-то торопливостью целовать ее звездные очи, ее смуглое лицо, ее рассыпавшиеся волнистые волосы. Спрятав в душе рыдания, я бросился прочь. Она — не дочь ему!.. Она — не дочь!.. Эта истина жгла мне сердце.
Всю ночь я не сомкнул глаз, кружась в водовороте мучительных размышлений. Наутро стало известно, что профессор в этот день обходит больных. В сопровождении помощников Бекташ Атаханович вошел в палату.
— Привет, молодой человек!
— Привет!
— Итак, Любовь Николаевна, что вы вписали в новые страницы истории болезни Умиджана? — сказал профессор и сел возле меня.
Любовь Николаевна начала докладывать.
— Общее состояние больного неожиданно значительно улучшилось. Тревожные симптомы в крови исчезли. Два дня назад произвели рентгеноскопию: легкие значительно чище. Вот взгляните на снимки, Бекташ Атаханович.
— Верно. Полностью с вами согласен, — сказал он, внимательно рассматривая рентгеновский снимок, затем, положив руку мне на плечо, продолжал: — Неплохо, что набрали весу, но, сдается, вы сегодня бледноваты, Умиджан, а?
— Не знаю.
— Не знаю!.. Снимите рубашку! Ну-ка, побеседуем с вашими легкими.
— Пожалуйста, — сказал я, и тут же мне бросилась в глаза малиновая помада на воротнике халата профессора. Именно — та… Ведь вчера на губах Калдыргоч была в точности такая же… Вдобавок от Бекташа Атахановича, приложившего ухо к моей груди, исходил запах ее духов… Тот самый аромат, который любила Калдыргоч и который для меня был связан только с нею… В мыслях моих стремглав проносились различные предположения… Да нет же! Не может быть!.. Неужели зашло так далеко… Нервы мои не выдержали: — Я здоров! Оставьте меня в покое!.. — закричал я и, повергнув всех в изумление, выбежал из палаты.
Где и сколько я бродил — не могу вспомнить. Боль любви, горечь сомнений, муки ревности разрывали мне грудь. Коль сомненья мои чернили Калдыргоч, любовь моя обеляла ее. Коль муки ревности призывали на ее голову камнепад, любовь моя становилась преградой на пути беды. Калдыргоч для меня была безупречно чиста, как цветок, на который я не хотел допустить ни крупицы пыли. Однако что же давешние доказательства? Как можно назвать действия Бекташа Атахановича вчерашним вечером? Кто же ему, в конце концов, Калдыргоч? Дочь его? Да нет, не дочь, нет. Хорошо, если не дочь, но тогда кто!.. Может, она наивная птаха, запутавшаяся в сетях искусного охотника!..
Эти смятенные, переворачивающие душу размышления похитили у меня весь день. Проступили звезды горного неба. Я, незадачливый, вновь очутился возле ее дома, против приоткрытого окна вчерашней комнаты. И, словно мотылек, кружившийся вокруг яркого огня, долго не мог отойти. Подслушивать чужую беседу, заглядывать через открытые окна внутрь комнат, конечно же, непристойно. Знаю. Однако я был бессилен: сердце мое возобладало над разумом.