— Калдыргоч, не мучай меня, — говорит Бекташ Атаханович. — Видеть в твоих сверкающих юностью звездных глазах хоть искорку, хоть намек жалости на старость, тронувшую мое лицо, — для меня равносильно смерти. Да, у меня была жена. Старики женили меня на вдове моего безвременно умершего брата. Был, оказывается, такой старинный обычай. Пренебречь желанием отца и матери, лишившихся своего старшего, своей верной опоры, значило раньше времени свести их в могилу, и я вынужден был покориться. Однако не лежало мое сердце к этой несчастной женщине, которая всегда пребывала в печали. А потом — фронт, ранение, госпиталь…
— Когда в поисках типажа… когда, разыскивая типаж для работы над портретом раненого бойца, я пришла в госпиталь… — Это был голос Калдыргоч, она говорила задыхаясь, — я сразу натолкнулась на раненого в голову человека, лежавшего без чувств. Брови, разрез глаз, строение лица — все было точно с чудесных миниатюр великого Бехзада… Три морщинки над переносицей свидетельствовали о жизненном опыте, воле, горячем уме… Словом, именно тот типаж, который я искала… Помню, уже вдохновляясь будущим портретом, я задумалась, когда вы, открыв глаза и глядя на меня, произнесли: «Воды, глоточек воды…» Бегом я принесла воды. Приподняв вашу голову, я поднесла чашку, вы захлебываясь, передыхая, напились и вдруг спросили мое имя. Поныне звучит в моих ушах ваш вопрос: «Кто вы?»
— «Калдыргоч», услышал я в ответ, — подхватил Бекташ Атаханович. — И самым необходимым лекарством для моих страданий и ран стала ты, Калдыргоч. Каждый день я с нетерпением ожидал твоего прихода. Но стоило тебе прийти, начинал я беспокоиться: «Поскорей бы ушла». Потому что боялся и за тебя и за людей, которые могли задеть тебя обидным словом…
Вот прошли годы. Мое счастье и радость — в мгновеньях, проведенных вместе с тобой… До сей поры, как гора охраняет красоту и покой небес от пыльного мусора ураганов, так и я прилагал все силы, чтоб ни пятнышко не легло на тебя, на твою честь, твое девичье достоинство. Преступил я и волю отца с матерью. Теперь я холост… и свободен… Ты ведь хотела в этот приезд дать окончательный ответ? Однако… В последние дни… В глазах твоих отчужденность, боязливость… Или ты полюбила кого-нибудь другого?
— Что за человек Умид? — спросила вдруг совершенно неожиданно Калдыргоч.
— Кто?! Умид!..
— Ну да, тот самый Умиджан… Знаете же!
— Я не знаю такого, о ком стоило бы говорить, но одного парня по имени Умид, подхватившего чахотку в скитаниях вместе с ворами и негодяями, я спас от смерти. Это я знаю.
— Что? Вор и негодяй?
— Человек, не знавший воспитания, не оставит своих черных дел. Если не веришь, вот… — сказал Бекташ Атаханович и бросил что-то в сторону Калдыргоч. — Вот письмо, полученное от его старшего брата. Прочти!
Когда разговор дошел до этого места, терпение мое иссякло. Если бы Калдыргоч была где-нибудь подальше, я бы разорвал на части Бекташа Атахановича. Посмотри, каков, а!.. «Погодите, я еще докажу, что я — человек и вам, товарищ профессор, и Калдыргоч. Глаза ваши в дреме, а разум — затянуло жиром», — погрозился я про себя и с тем бежал из санатория.
— Акмаль, друг мой, вот и вся тайна моего одиночества. Теперь все тебе известно.
— С тех пор вы не встречались?
— Нет.
— Как же сложилась судьба Калдыргоч?
— Не знаю.
— Умид, да ты же чурбан бесчувственный!
— Оставь, давай-ка спать, а то я совсем растревожил тебя. — Умид перевернулся на спину. Усиливался гул суетливого города, почуявшего дыхание рассвета. Нахлынула тоска по родным цветущим краям, и захватила сердце тихая печаль моего друга. Я поклялся разыскать Калдыргоч. Разумеется же, где бы она ни была, Калдыргоч должна знать тайну сердца такого человека, как Умид. Может, мое врачевание принесет исцеление… и моему другу, и Калдыргоч…
Дорогой читатель, как по-вашему? Посоветуйте!
Перевод Р. ГАЛИМОВА.
Эркин АгзамовЯБЛОКИ РАМАЗАНАПовесть о моем друге
Прозаику Эркину АГЗАМОВУ 34 года. Родился он в Байсунском районе Сурхандарьинской области УзССР. Окончил факультет журналистики Ташкентского университета в 1972 году.
Эркин Агзамов один из тех писателей, которые пришли в узбекскую прозу семидесятых годов со своеобразной манерой письма, актуальной тематикой. Его рассказы, появившиеся впервые в журналах «Гулистон», «Шарк юлдузи» и на страницах других литературных изданий республики, сразу привлекли внимание читателей и литературной общественности.
Большинство произведений Э. Агзамова, повествующих о жизни современной молодежи, подкупают своей достоверностью, искренностью тона рассказчика, а главное, подлинностью человеческих характеров. Читаются они легко, увлекательно. Вероятно, этому способствуют мягкий лиризм, тонкий юмор, заключающиеся в языке этих произведений.
Э. Агзамов — автор трех сборников: «Ночь негаснущих огней» (1977), «Год рождения Атаи» (1981), «Голубой мир» (1984).
Он появляется ежегодно в одно и то же время, когда сходит последний снег и задувают озорные весенние ветры. Он как бы врывается вместе с ними, такой же озорной и буйный. Внезапно. На плече — да, на плече, а не в руках — потертый чемодан с надписью «Барнаул» на крышке. Прищурив левый глаз и неподражаемо улыбаясь, он неожиданно возникает в дверях. Затем, небрежно швырнув чемодан в сторону, как кидают мешок с барахлом и широко раскрыв объятья, кричит напоминающим мне беззаботное детство звонким голосом.
— Ч а н т р и м о р э - э!
А меня при виде его охватывает тревога: прощайте спокойные дни! Теперь все вокруг погрузится в шум и гомон! Однако нет у меня права нарушать этот странный, но когда-то столь дорогой для каждого из нас обычай.
— К а л а м а к а т о р э, — невольно вырывается у тебя. — Опять приехал? И снова поступать!..
— Нет, только чтоб надоедать тебе, — говорит он и, словно стараясь еще больше разозлить меня, обнимает за талию и, приподняв, кружит по комнате. — Друг ты мой, дружище ненаглядный!
Потом, присев на корточки, он с трудом, после тысячи уловок, ухитряется открыть такой же непутевый, как сам хозяин, и такой же видавший виды чемодан. Комната наполняется запахом осенних яблок. С красными бочками в крапинку, со следами красного песка у основания плодоножки лежат в чемодане яблоки, невзрачные на вид яблоки местного сорта. Яблоки детства, запахи детства, от которых приятно кружится голова. И сразу многое вспоминается, ты глубоко вздыхаешь, и у тебя тоже появляется желание обнять его и сказать: «Дружище!» Но что-то, то ли накопившееся прежде раздражение, то ли гордость препятствуют этому, и ты только недовольно ворчишь:
— Зачем ты приехал, Рамазан? Ведь все равно не поступишь!
— А если поступлю? — отвечает он, снова прищуривая левый глаз и расплываясь в улыбке. — А если поступлю?
— Не поступишь! Ей богу, не поступишь!
— Да ладно, приятель, это я так, к слову! Мне достаточно, что ты учишься. Оставим разговоры, лучше отведай этих яблок. Таких даже в райских садах не сыщешь. — Покопавшись в чемодане, он достает нечто, завернутое во много слоев бумаги. — Это тебе бабушка сузьму[2] прислала. Пусть, говорит, внучек себе чалоб[3] приготовит — жажду утолять. А то, говорит, бегая за городскими юбками, совсем небось умаялся!..
И чемодан, известный всему свету чемодан, после долгих шуток и прибауток наконец закрывается.
Чемодан этот Рамазан привез из Барнаула, возвращаясь после службы в армии. Помню, явился ко мне, как сейчас, нежданно-негаданно; жил я тогда в общежитии. Всю ночь напролет рассказывал о Барнауле и о том, как служил в тех краях, рассказывал громогласно, никому не давая спать. У него это выходило так, словно он в Барнауле родился и провел всю жизнь. «У нас в Барнауле вот так, у нас в Барнауле вот эдак». Для пущей важности он сдабривал свой рассказ русскими словами. И когда тебя начинало коробить от этого словесного потока и ты его пытался прервать, Рамазан замолкал на секунду, улыбаясь до ушей, а потом продолжал как ни в чем не бывало.
Утром, увидев, как я намыливаю щеки, чтобы побриться, он со словами: «У-у, салага!..» вырвал у меня бритву и стал показывать, как бреются по-солдатски; потом достал из чемодана флакон, надушил выбритые щеки и предупредил, что задержится у меня в гостях. А несколько дней спустя, вечером, вдруг заявил, что, ему надо снова съездить в Барнаул. Я стал его отговаривать — в своем ли, мол, ты уме, что тебе там делать, раз уж отслужил… Тебя же, мол, дома ждут!.. Но он твердил в ответ: домой неохота. Получил, дескать, одно письмо… Что за письмо, я, однако, так и не узнал. После долгих уговоров мне, чуть ли не силком, удалось отправить его домой. И теперь, приезжая в город под предлогом поступления в институт, он каждый раз тихо вздыхает: «Может, мне куда податься, а, друг?» «Что, опять в Барнаул потянуло? — спрашиваю я раздраженно. — Ей-богу, у тебя, Рамазан, мозги не в порядке!» «Точно, не в порядке. Что делать, тянет меня туда. А-а, что тебе объяснять, все равно ничего не поймешь!».
Или вдруг — «Послушай!» скажет Рамазан, и, присев на край стоящего в углу чемодана, хорошо поставленным, как у диктора, голосом начинает вещать:
— Говорит Байсун! Начинаем свои передачи для байсунцев, проживающих вдали от родных мест! Послушайте новости вашего родного города!.. Ашур-лысый, отказавшись от курения наса[4], как пережитка прошлого, перешел на сигареты (хоть была бы от этого какая польза, что толку, если лысый вместо шапки наденет на голову модную шляпу — все равно каждому ясно: как блестела на голове его лысина, так она и продолжает светиться!), а его дед, накурившись кукнара, поругавшись с бабкой, переехал в дом к своей тетке. А теперь послушайте о событии, которое не дает покоя всему Байсуну. У деда Уккагара хранилась в доме жестяная коробочка. Ложась спать, он клал ее под подушку. Видать, коробочка была с секретом! Но когда дед умер, он прихватил ее с собой на тот свет. А мы-то надеялись! Эсанбердыев, единственный в истории Байсуна зловредный милиционер, выйдя в отставку и пройдя месяц обучения у какого-то муллы, стал носить чалму, и теперь ни одни поминки, ни одна помолвка без него не обходятся. Но однажды, проходя мимо милиции в чалме и с клюкой в руке, он, по привычке, отдал честь…