— Вон, — показывают мне на торчащие из-под машины, облепленные грязью сапоги.
— Товарищ майор, вас бригадный комиссар спрашивает.
Сытник не спеша вылезает из-под днища танка, оторопело смотрит на меня, бросает на землю тряпки.
Бригада идет на правый фланг армии в район Люботина. Туда, где дерется дивизия Меркулова.
Немецкие танки колонной движутся по дороге. Эту колонну атаковал полк Сытника. Первый удар наших средних и тяжелых танков разрубает вражескую колонну на три части, и с коротких дистанций мы расстреливаем вражеские машины.
Однако к немцам подмога приходит раньше, чем к нам. С грузовиков спрыгивают пехотинцы. Из леса выкатывается новая лавина Т-3 и Т-4. Но и к нам по целине спешит стрелковый батальон. Полы шинелей заткнуты за ремни. Сапоги по самый верх голенищ в грязи.
Из танка мне видно, как, размахивая пистолетами, командир и комиссар увлекают бойцов вперед. Но по раскисшему чернозему трудно идти в атаку. А тут еще пулеметы и минометы, установленные у врага на машинах. Батальон залег. Двое впереди поднялись и тут же упали.
Я слышу в наушниках задыхающийся голос Сытника: «Вперед!» Обе «тридцатьчетверки» срываются одновременно. Когда мы подходим к залегшей цепи, люк машины командира полка открывается. Сытник с наганом в руках соскакивает на землю. «Вперед, братцы!» И тут же падает, как подкошенный. Подбегаю к нему. Он едва слышно шепчет:
— Нога… нога…
Вместе с танкистами я втаскиваю Сытника в машину.
…Бой этот не принес нам удачи. От Люботина мы отступили к Харькову.
Под моросящим дождем люди с лопатами и кирками в руках строили оборонительные сооружения.
— Знаете, сколько людей работает вокруг Харькова? — спрашивает начальник инженерной службы армии полковник Кулинич и сам отвечает: — Сто тысяч!
С обеих сторон в дорогу упираются противотанковые рвы, траншеи, на дне которых вода.
Разбрызгивая жидкую грязь, подскакивая на ухабах, наша машина въезжает в узкие ворота каменных баррикад. Улица ощетинилась противотанковыми ежами и надолбами. Из заложенных мешками с песком полуподвальных этажей торчали «максимы».
Мое танкистское сердце замирает. Я вижу допотопные «рено», «виккерсы», танкетки «карден-лойд»… Харьковчане извлекли откуда-то эту устаревшую трофейную технику и превратили ее в неподвижные огневые точки.
Не Алексей ли Алексеевич Епишев, секретарь обкома партии, додумался до этого? Ведь он в прошлом танкист, учился в бронетанковой академии.
В кабинете Епишева дверь не успевает закрываться. Стол секретаря окружен людьми. Епишев отвечает одному, другому, снимает телефонные трубки. Кабинет пустеет лишь тогда, когда появляется Председатель Президиума Верховного Совета Украинской Республики Михаил Сергеевич Гречуха. Мы остаемся втроем. Епишев разворачивает на столе план города.
Меня поражают цифры, названные Алексеем Алексеевичем: десятки тысяч коммунистов и комсомольцев Харькова добровольно ушли в армию, а в народное ополчение — свыше 80 тысяч харьковчан.
Секретарь обкома говорит о сотнях тысяч голов эвакуированного скота, сотнях тысяч тонн вывезенного хлеба. Сотни эшелонов с людьми будут отправлены на восток.
Мне впервые столь осязаемо представляются масштабы невиданной переброски техники, продовольственных ресурсов, людей.
— Армия продержится под Харьковом еще десять дней?
Вопрос М. С. Гречухи выводит меня из состояния задумчивости.
— Армия продержится… Продержится больше.
Нам, военным, конечно, верят. Но лишний раз переспрашивают. Очень уж часто в сводках Совинформбюро мелькают названия оставленных городов. Армия обещала не отдавать ни пяди своей земли, а теперь отошла на сотни верст от границ…
— Да, — повторяю я, — больше десяти дней. Мы еще нигде не имели таких заранее оборудованных позиций.
— Харьковчане постарались, — соглашается Гречуха.
Потом речь зашла о партийном и комсомольском подполье, об отобранных товарищах, базах оружия, продовольствия.
— Кстати, секретарь подпольного обкома Бакулин сейчас здесь.
— Что ж, рад буду познакомиться, — сказал Гречуха.
В кабинет вошел высокий худощавый человек — Иван Иванович Бакулин.
— Как подвигается дело?
— Подбираем конспиративные квартиры, явки.
— Сами где будете жить? — спросил Гречуха.
— У профессора Михайловского.
— Надежен?
— Причин сомневаться нет.
Епишев глянул на часы:
— Митинг на тракторном. Как вы. Михаил Сергеевич?
— Обещал — поеду. Может, и член Военного совета с нами?
На митинге выступали люди с ввалившимися щеками и глазами, красными от бессонных ночей. Говорили, как лучше помочь фронту, об эвакуации. Когда митинг закончился, неожиданно слово попросила пожилая женщина, стоявшая возле трибуны. Она подошла к микрофону, развязала платок, опустила его на плечи. С первых же слов все насторожились.
— Никуда я не поеду. Все тут говорили верно. Надо, чтобы и народ на Урал, и машины. Мне отсюда хода нет. Свое дело, какое надо, и здесь сделаю.
На обратном пути я сказал Епишеву:
Мобилизнула бабка-то… да не в ту сторону.
— Интересно, что за дело она себе наметила? Секретарь парткома говорит: старая производственница, семья здешняя, хорошая семья, рабочая…
Вечером мне пришлось побывать на вокзале. Все пути, насколько видел глаз, были забиты составами.
У вагонов копошились дети. Из окон теплушек свешивались пеленки. Один старик, задыхаясь и кряхтя, взбирался на высокую подножку. На соседнем пути разгружался воинский эшелон. В освободившиеся вагоны вносили ящики с оборудованием. Потом началась очередная бомбежка. В канаве, где я оказался, спорили — восьмой это или девятый налет за день.
Когда умолкли разрывы и стихли тревожные гудки паровозов, люди стали энергично расчищать пути уцелевшим эшелонам.
В одном из паровозов, в еще дышавшей жаром топке, кочегар менял колосники. Он вылез оттуда в дымящейся одежде. На него вылили ведро воды. Кочегар набрал в легкие свежего воздуха и снова отправился в пекло.
С Холодной Горы просматривались многие кварталы города. Там росли новые баррикады, появлялись новые огневые точки. В казармах танкового училища расположилась наша опергруппа. На стенках — памятные каждому танкисту таблицы пробивной силы снаряда танковой пушки. На фоне аккуратно подстриженных елочек наступают «грозные» БТ-7 и от них в панике, с перекошенными лицами бегут вражеские солдаты…
А фронт все приближался к Харькову.
По улицам, забитым обозами, подводами, едем в ремонтно-восстановительный батальон. На него много жалоб: никакой помощи линейным частям, летучки на поле не высылаются, людей не добьешься.
То, что мне пришлось увидеть, превосходило самые худшие предположения. Батальон занимался чем угодно — даже за скромную мзду чинил самовары и керосинки — только не ремонтом танков. Сменили командира батальона, назначили подполковника Зиберова.
Большинство подбитых танков ремонтируется в цеху, оставленном по указанию обкома партии. На заводском дворе мелькают знакомые лица. В их числе Сеник с разводным ключом в руках. Мы не виделись с самого Нежина.
— У нас здесь весь полк. Переквалифицировались в ремонтников.
— Кто полком командует?
— Да все он же, майор Сытник.
— Неужто Сытник не в госпитале?
— Убежал. Сейчас разыщу его.
Сытник идет медленно, тяжело опираясь на палку. На нем новенький комбинезон.
— Как из госпиталя утек, во все новое обрядился, — широко улыбается Сытник. — Не мог больше в госпитале терпеть. Стал ночью ходить, тренироваться. А потом и вовсе ушел… Теперь здесь. Скоро технику получим и опять в бой. Заводские в полк просятся. Мы с ними занятия начали. Сеник старается. Он теперь комиссар батальона…
Фронт все ближе и ближе. Снаряды рвутся на топких берегах реки Уды. Но темп гитлеровского наступления несравним с летним. Не буду злоупотреблять цифрами. Приведу лишь несколько. В июне и начале июля германская группа армий «Юг» продвигалась в сутки на 20–22 километра. Во второй половине июля и в августе — 10–11 километров. В сентябре — 8–9, а в октябре на Харьковском направлении — 3–4 километра.
Конечно, радоваться особенно нечему. Противник, хоть и медленно, однако шел вперед, а мы отступали. И все-таки в явном снижении запланированных германским генштабом темпов — предвестье. В этом нельзя было не видеть катастрофы, неизбежной для немецких войск в Советской России.
Харьковчане создали для нас глубокоэшелонированную оборону и обеспечили армию боеприпасами. В день первой атаки гитлеровцы сразу же угодили на подготовленные для них минные поля. Тут же ударила по заранее пристреленным рубежам наша молчавшая до поры до времени артиллерия.
Но не успела еще выдохнуться первая цепь атакующих, как пошли свежие роты. Немцы во что бы то ни стало хотели форсировать Уды.
У дороги оборонялся один из самых надежных наших полков — полк Иванова. Подполковник Иванов — старый пехотинец, участвовавший в финской кампании, — вынес свой наблюдательный пункт к первой траншее. Он терпеливо наблюдал, а в самую трудную минуту оставлял вместо себя заместителя по строевой части и рядом с комиссаром Серебряниковым шел с солдатами в атаку. Командир и комиссар показывали пример стойкости и мужества, были образцом честности и правдивости. Для меня Серебряников являлся, если можно так сказать, образцом комиссара. Впервые я увидел его, когда полк стоял в резерве. Окруженный бойцами, он сам показывал, как надо ползти по-пластунски.
Немецкие танки прорвались через Уды, миновали нашу первую траншею, выскочили на огневые рубежи 76-миллиметровой батареи лейтенанта Лабуса и после первых же выстрелов остановились. На них сзади бросились стрелки с бутылками горючей смеси: танки развернулись и подставили Лабусу свои меченные черно-белыми крестами борта.
Тем временем через Уды переправились немецкие пехотинцы. Ожившая первая траншея встретила их пулеметным огнем. Иванов и Серебряников подняли полк в контратаку. В грязи, у самой реки, завязалась рукопашная схватка. Артиллерия, наша и немецкая, умолкла. Затихли пулеметы. В огромном клубке на берегу не поймешь, где свои, где чужие. Только хрип, ругань, неожиданно громкие пистолетные выстрелы…