Черный дымок скользнул над моей головой к усыпанному звездами небу, и мальчик исчез. Я схватила кольцо и спрятала в карман, когда Могильный Прах пришел забрать меня. Он легко поднял меня с земли, будто я была куклой. Его рубашка пахла потом, землей и грядущими бедами.
Наказание бабули должно было меня спасти – этой мыслью я себя утешала. Божьим трудом она мена спасет. Защитит. Если я не буду ее держаться, то могу потерять душу.
Бабуля была права – я должна была искупить грехи.
Фары пикапа пронзали лес, когда Могильный Прах заходил в него глубже. Бабуля ждала возле ямы в земле с Библией в руке и ящиком для картошки у ног.
Стоун и богатая женщина с любопытством наблюдали за происходящим с крыльца. Ветер выл между деревьев. Они обменялись встревоженными взглядами, затем торопливыми фразами, а после сбежали в дом, спешно, будто воры.
Могильный Прах аккуратно уложил меня в сосновый ящик, уже опущенный в вырытую им яму. Достаточно глубокую, чтобы закопать, недостаточно – чтобы навсегда.
– Они отправятся в рай? – спросила я из гроба, когда бабуля передала мне один сверток, затем другой. Я крепко прижала их к груди. Никогда прежде мое масло не забирало кого-то настолько маленького. Они были легче воздуха. Крошки. Крошки, у которых никогда не было шанса увидеть этот мир – из-за меня. Они пахли отвратительно сладко, и от этого запаха меня тошнило.
Бабуля вложила мне в руки маленькую Библию. Я любила ее. Бледно-голубая, с морщинками на корешке от частого использования. Спереди было изображение Иисуса, рассказывающего что-то двум маленьким деткам.
– Они отправятся в рай? – снова спросила я, паникуя из-за отсутствия ответа.
Страх встал комом в горле, и я подавилась слезами. Страх, что я буду виновата, если их души не будут спасены.
Бабулино лицо было непроницаемо, когда она произнесла бессердечную правду:
– Они рождены от греха, совсем как ты. Их не желали. Их не любят. – Ее слова жалили, как всегда.
Может, я не заслуживала защиты Господа. Я ненавижу себя за то, чему послужила причиной. И Господь тоже наверняка будет меня ненавидеть.
– А что, если я буду их любить? Они отправятся в рай, если я стану их любить?
Ее морщинистые губы коварно растянулись поверх желтых с трещинками зубов.
– Ты должна искупить грех, – сказала она вместо ответа.
Затем улыбнулась, не с сочувствием, но с удовольствием. Она была счастлива исполнить свое наказание, довольна возможностью напомнить мне о своей власти.
– Я люблю их, бабуля. Я люблю их, – отчаянно заявила я. Я надеялась, что этого будет достаточно. Чтобы спасти их души. Чтобы спасти мою. – Я люблю их, бабуля, – объявила я от всего своего искреннего сердца. Чтобы доказать это, я осыпала их головки поцелуями. – Я люблю их, бабуля. – Я продолжала повторять это. Продолжала целовать их, хотя Прах схватил крышку от моего соснового ящика. Он держал ее в своих огромных руках, дожидаясь, пока бабуля не отойдет с его пути. – Ты ведь веришь мне, правда? – спросила я ее.
Страх и молитва наполнили каждый уголок моего тела. Если я буду любить их достаточно сильно, может, они попадут на небеса. Если я искуплю грех, может, и я попаду туда. Я крепко зажмурилась, раз за разом клянясь в любви.
Она нахмурилась:
– Я верю тебе, дитя. Ведь грех не приходит один.
Она резко встала. Ее черное платье с шорохом скользнуло по земле, когда она отошла. Могильный Прах тут же погрузил меня во тьму, закрыв ящик крышкой.
Приглушенный звук земли рассыпался по ней, когда он принялся хоронить меня заживо.
Глава 1Наперстянка
Четырнадцать лет спустя
Предзнаменования бывают разными. Предупреждения о приближении смерти. Практически все предвещает смерть, если корни у тебя уходят в Аппалачи. Залетит птица в дом – скоро умрет родственник. Как и если вдруг затикают сломанные часы или услышишь, как мычат после полуночи коровы.
Или черный папоротник вырастет там, где его накануне не было.
Бабуля зовет его дьявольским сорняком, говорит, что он черный, потому что кормится от дьявольской души. Дедуля же объяснял его цвет богатой углем почвой, на которой он растет выше в горах.
Миссис Пенни Хаммер, моя учительница биологии в восьмом классе, говорила, что ни уголь, ни дьявол тут ни при чем. Дело в пигменте антоциане, который окрашивает их в черный, фиолетово-черный, как в ежевике. Вот только… миссис Хаммер не понимала, что суеверия в этих местах сильнее науки. Никакая биология не убедит местных, что черный папоротник безвреден. Он пожирает местные леса. Настолько, что дал имя нашему городу.
Черный Папоротник в штате Джорджия – не просто город, названный в честь местной растительности. Здесь смерть укрывает саваном безжалостной рукой. Негласная родина заговаривающих смерть.
Безделушки, висящие на окне моей спальни, позвякивают и посверкивают на утреннем ветру. Потерянные вещички, по которым никто не станет скучать. Блестяшки. Мелочи. Обрывок рождественской гирлянды. Сломанный ключ от машины. Обломанная хрустальная капля с люстры. Серебристый пропеллер игрушечного самолетика. Блестящая медная пуговица, все еще нашитая на обрывок черного вельвета. Треснувшее зеркальное стекло из солнечных очков Синди Хиггин.
Почти десять предметов.
По одному на каждый раз, когда приходил вороний мальчик.
По одному на каждую смерть, с которой у меня не вышло.
Я годами не видела Грача – проводника душ, мальчика, который бывает вороной. Годами мне удавалось всех спасать. Чем больше проходит времени, тем больше я гадаю, не придумала ли его. Не был ли он воображаемым другом, которых дети создают, чтобы отогнать скуку, одиночество или грусть.
Раздается звяк велосипедного звонка, выдергивая меня из размышлений. Шины моего розового детского велосипеда увязли в грязи. Кузина Адэйр ждет. Рука твердо лежит на бедре. Выражение ее лица говорит: «Ты готова? Или тратишь утро на пустые мечтания?»
К сегодняшнему дню я никогда не буду готова.
Кроме того, пустые мечтания могут остаться моим единственным подарком. Я кидаю взгляд на календарь, перевернутый на июнь. Девятнадцатое. Счастливого мне дня рождения.
Я помню, как была одета Адэйр, когда в последний раз пошла в церковь. На ней была ее любимая футболка цвета золотарника, уродливее обычного желтого, и, что еще хуже, на пару с шерстяной мини-юбкой в зеленую клетку, которую она обожала. Господи Иисусе, в тот день было жарче, чем в аду. Зачем, ради всего святого, она вообще купила этот прикид, я никогда не пойму.
Я же в своем наряде чувствую себя мошенницей. Юбка-карандаш цвета хаки, чересчур обтягивающая и неприлично короткая – выше колена на два греховных дюйма. Белая блузка с круглым воротником, достаточно тонкая, чтобы просвечивал лифчик. Я перекидываю волосы вперед в надежде, что они прикроют соски. Коричневые балетки, исцарапанные до смерти и тесные, будто очерченные Библией границы. Заметно, что я выросла из этого наряда, но он самый «деловой» из всего моего гардероба. А тетя Вайолет сказала, что в суд надо одеться по-деловому.
– Иду, – шепчу я ветру, страшась сегодняшнего дня.
Бабуля и Могильный Прах уже уехали в суд. Я мысленно выговариваю себе за то, что не уехала с ними и теперь, наверное, опоздаю.
Наш домик с четырьмя комнатами – скромный прямоугольник, стоящий глубоко в джорджианском сосняке. Бедное владение, удовлетворяющее самым скромным нуждам. Не больше. Не меньше.
Бедняки – это люди, которые не могут позволить себе того, в чем нуждаются. У нас же была еда, кров и Иисус, больше нам ничего не было «нужно», но бедность очень даже ощущалась.
Утреннее солнце льется сквозь окна большой комнаты, захватывая бесконечно парящие частички пыли. Небесно-голубая краска на потолке делает комнату особо яркой, даже радостной.
Вранье. В этом доме ничего радостного нет.
Светло-голубой оттенок уходит корнями в старую аппалачскую традицию. Синий – цвет воды, а духи не могут перейти бегущую воду. Исцеление нередко притягивает то, что тащить за собой в дом не хотелось бы.
Большая комната – скорее кухня, чем гостиная, и стол из длинной доски занимает ее практически полностью. Он служит рабочей поверхностью в дни, когда мы печем, варим джемы и делаем вороньи куколки, которые продаем на рынке у дороги.
На этом же столе бабуля бальзамировала дедулю.
Куриное яйцо одиноко поджидает меня возле бабулиного ящичка с рецептами на подоконнике. Оно оставлено для меня. На солнце просвечивает красное кольцо вен и протухший кровавый желток. Идеально. Я осторожно укладываю его в полистироловый стаканчик и забираю мешочек с порошком шиповника из ведьминской коробки.
Выскакивая из двери, я против воли оглядываюсь в поисках свидетельств выпекания торта или обертывания подарка. Но я не настолько глупа, чтобы ждать праздника от бабули, а теперь из родни у меня осталась, по сути, она одна.
Сегодня посвящено не мне и не моему дню рождения, а решению судьи и справедливости, которой заслуживает наша семья.
Из-под крыльца я вытаскиваю ведьмовскую банку, которую сделала для сегодняшнего дня. Пригоршня кладбищенской грязи, девять гвоздей и бумажка с трижды написанным именем виновного.
Мой старый белый «Мустанг» 74-го года прячется в сорняках возле дровяного сарая. Кусок говна с салоном из жесткого пластика, выкрашенного красной аэрозольной краской. Я долго копила на его покупку, а он издох всего через четыре коротких месяца. Проблемы со стартером, так что приходилось парковаться на холмах и катиться под горку на второй передаче с отжатым сцеплением, чтобы завестись. Теперь сцепление сгорело, и нужно ставить новый стартер, а еще аккумулятор сел. Двести пятьдесят долларов, чтобы все это починить, сказал мой приятель Дэвис. Половина того, что я за него отдала.
Дверь машины Адэйр взвизгивает, когда я открываю ее. Солнечные зайчики расцвечивают серебристую кожу «Понтиака Гран-при», напоминающую гниющие пролежни. Потрескавшийся красный винил щиплет кожу под коленками, когда я сажусь. Ремень привода вентилятора верещит, а мотор недовольно испускает басистое рычание при пробуждении. Машина хлещет бензин быстрее пьяницы за чужой счет, но хотя бы довезет меня из пункта А в пункт Б, а Адэйр больше не понадобится.