къ въ губернскомъ городѣ не было и намека на какое-либо художественное собраніе. Толковыхъ собирателей тоже не водилось даже и между богатыми людьми.
Едва ли не «Послѣдній день Помпеи» было то русское произведеніе, которое, къ началу пятидесятыхъ годовъ, заставило провинцію говорить объ искусствѣ, о личности знаменитаго живописца, о ого жизни въ Римѣ и тамошнемъ громкомъ успѣхѣ. Случилось такъ, что романъ Бульвера съ этимъ же заглавіемъ былъ раньше прочтенъ многими и въ русскомъ переводѣ.
Тогда только, т.-е. передъ самымъ моимъ поступленіемъ въ университетъ, міръ искусства и его колыбель — Италія, Римъ и наши пансіонеры, вмѣстѣ съ сильнымъ увлеченіемъ итальянской оперой, шедшимъ изъ столицъ, стали немного расшевеливать провинцію. Но Римъ, какъ вѣчный городъ, и другіе центры Италіи: Флоренція, Миланъ, Венеція, Неаполь — лично притягивали ничтожное меньшинство и почти только изъ столицъ. Тогда уже началась мода на зимніе сезоны въ Ниццѣ, Флоренціи, Неаполѣ. Стоитъ вспомнить встрѣчу героя «Тарантаса» съ княземъ, возвращающимся въ имѣніе, и ихъ разговоръ о русскихъ «львицахъ», проводящихъ сезоны въ Неаполѣ и другихъ мѣстахъ.
Тогда уже большіе баре — одни съ толкомъ и знаніемъ, другіе изъ тщеславія — стали болѣе интересоваться древностью, искусствомъ Возрожденія, жить домами въ Италіи, изучать Римъ по цѣлымъ годамъ. Но все это было тамъ гдѣ-то. Это отражалось на вкусахъ и настроеніяхъ высшаго столичнаго общества; а провинція оставалась почти въ томъ же равнодушіи и незнаніи, въ такомъ же смутномъ или несвободномъ отношеніи къ той странѣ и къ тому городу, откуда можно было вывезти:
«И папы римскаго зеленые очки».
Университетскіе мои годы начались также въ провинціи — въ Казани. Цѣлыхъ два года прошли въ пробъ своихъ силъ и способностей, въ грубоватомъ прожиганіи жизни студенческой братіи, въ выѣздахъ въ губернскій свѣтъ и въ осмысливаніи дальнѣйшей научной дороги. Италія и Римъ были такъ же далеки, какъ и въ гимназія. Къ искусству, кромѣ музыки, къ археологіи, къ исторіи культуры, вообще къ красотѣ — не хватало повода обращаться всѣмъ тѣмъ, кто попадалъ въ факультеты, кромѣ словеснаго. Словесникамъ читалось о древности. Существовало даже нѣчто вродѣ кафедры исторіи архитектуры, съ кое-какимъ собраніемъ моделей; но слушатели были, сколько помню, не словесники, а математики.
Кто оказался серьезнѣе и воспріимчивѣо ивъ моихъ ближайшихъ товарищей, тотъ увлекался точными науками, правомъ, читалъ журнальныя статьи по критикѣ и публицистикѣ; но врядъ ли кто-нибудь мечталъ о той странѣ, откуда пришла Миньона. Не думаю, чтобы на сто человѣкъ хоть одинъ читалъ «Вильгельма Мейстера» или «Italienische Reise» Гёте. Можетъ быть, «Письма изъ Франціи и Италіи» и попадались въ руки моимъ товарищамъ (Современникъ въ то время уже не выдавался ни студентамъ, ни гимназистамъ); но такія «Письма» могли возбуждать скорѣе политическій интересъ къ событіямъ до и послѣ революціи 1848 года — картинами тогдашняго римскаго движенія въ искристой и хлесткой передачѣ уже и тогда знаменитаго автора романа «Кто виноватъ».
Въ Дерптѣ, въ университетѣ съ чисто-нѣмецкими традиціями и нравами, куда я перешелъ въ 1855 году, нашлось больше поводовъ расширить свой кругозоръ по части Италіи и Рима. Не говоря уже о филологахъ, которымъ читалась исторія искусства и культуры, эстетика, какъ отдѣлъ философіи, всемірная литература (на эти лекціи можно было попадать и студентамъ другихъ факультетовъ, въ томъ числѣ и мнѣ), не трудно было встрѣтить людей развитыхъ болѣе по-европейски, читавшихъ авторитетныя тогда книги по эстетикѣ, знакомыхъ съ Винкельманомъ и Лессингомъ, знавшихъ по-итальянски, изучавшихъ Данте, Аріоста, Петрарку и Боккачіо, видавшихъ если не подлинныя статуи и картины, то хорошія копіи и цѣнныя собранія эстамповъ. Историческая начитанность обращалась часто къ классической странѣ изящнаго творчества, въ связи съ изученіемъ судебъ Рима — древняго, средневѣковаго и эпохи Возрожденія. Не даромъ же такіе нѣмцы, какъ Нибуръ и Ранке, дали, въ свое время, толчокъ научнымъ трудамъ въ этихъ двухъ направленіяхъ.
Нечего таить грѣха, въ средѣ ближайшихъ моихъ сверстниковъ по Дерпту, въ русской корпораціи, да и вообще въ буршиюзной сферѣ, на сходкахъ и «кнейпахъ», «коммерсахъ» и «шкандалахъ» — все дышало смѣшноватымъ ухарствомъ и поглощено было своими пересудами, «вицами», задорной болтовней, въ которую истые бурши погружались на цѣлые годы.
Но мнѣ лично посчастливилось — именно въ русскомъ кружкѣ— сойтись съ человѣкомъ большого образованія, учившимся когда-то въ Берлинѣ, въ ту эпоху, когда тамъ слушалъ лекціи Кудрявцевъ. Онъ выдержалъ въ Дерптѣ на магистра и доктора словеснаго факультета (съ диссертаціями на обязательномъ тогда латинскомъ языкѣ) и остался вѣчнымъ студентомъ — энтузіастомъ, вплоть до тѣхъ годовъ, когда я, въ послѣдній разъ, встрѣтилъ его — послѣ тридцатилѣтней разлуки.
Въ немъ культъ Рима и Италіи нашелъ я какъ нѣчто совершенно особенное, исключительное, даже и среди тогдашней нѣмецко — балтійской умственной культуры. Онъ уже побывалъ въ Италіи, страстно любилъ поэзію Данте и Аріосто, чувствовалъ обаяніе Рима и античнаго, и папскаго, умѣлъ, въ бесѣдахъ со мною, ббразно возстановлять цѣлыя эпохи. Изученіе античнаго мира, особенно эллинской жизни во всѣхъ ея изящныхъ проявленіяхъ, въ пластикѣ и драмѣ, придавало всѣмъ его оцѣнкамъ, характеристикамъ, указаніямъ и личнымъ воспоминаніямъ особую привлекательность и часто глубину, рядомъ съ проблесками своеобразнаго юмора, въ которомъ сказывался высококультурный русскій баринъ сороковыхъ годовъ.
Безъ знакомства съ этимъ знатокомъ и любителемъ античнаго міра и Ренессанса и мои дерптскіе годы прошли бы, быть можетъ, безъ всякой подготовки къ тому, что Италія и Римъ представляютъ собою въ дѣлѣ гармоническаго развитія человѣка. Меня затягивало въ Дерптѣ, послѣдовательно, изученіе естественныхъ наукъ и медицины; а досуги шли на слушаніе лекцій по философіи, исторіи литературы, политическимъ наукамъ, на чтеніе нѣмецкихъ классиковъ, на Шекспира, на все, что тогдашніе русскіе журналы, возродившіеся съ 1856 года, давали оживляющаго и содержательнаго.
Римъ напомнилъ о себѣ въ ту поѣздку на вакаціи, когда я попалъ въ Петербургъ, какъ разъ во время выставки картины Иванова «Явленіе Христа народу». Я очутился на Васильевскомъ островѣ въ воздухѣ рьяныхъ споровъ на студенческихъ квартирахъ и, въ особенности, въ томъ ресторанѣ, по близости университета, гдѣ былъ недорогой общій столъ. Молодежь была за картину Иванова, но болѣе университетская, чѣмъ академическая. Нападали на нее художники съ именемъ и тогдашніе присяжные критики. Личность Иванова трогала своей беззавѣтной и полумистическоЙ любовью къ «святому» искусству. Имя его было связано съ именемъ Гоголя. Черезъ него на всѣхъ насъ пахнуло Италіей и Римомъ сороковыхъ годовъ, когда тамъ заживались русскіе люди, какъ въ какомъ-то Эльдорадо, жертвуя всѣмъ счастью оставаться въ Римѣ, дышать тамошнимъ воздухомъ, видѣть тамошнее небо, наслаждаться, цѣлыми годами, сокровищами вѣчнаго города.
Но тогда въ беллетристикѣ стали уже появляться вещи изъ жизни русскихъ художниковъ, вродѣ повѣсти Григоровича «Неудавшаяся жизнь», гдѣ отмѣчались рисовка и смѣшноватое фразерство разныхъ широкихъ натуръ, въ плашкахъ Альмавивы, съ закатываньемъ глазъ и безпрестаннымъ возгласомъ: «Roma, Napoli!»
Такъ подкрались и шестидесятые года. Я выступилъ какъ писатель въ самомъ началѣ этого десятилѣтія, и Петербургъ взялъ у меня около пяти лѣтъ усиленной работы и житейскихъ испытаній, куда затягивало меня издательство журнала.
До Италіи и Рима было и изъ тогдашняго Петербурга еще далеко. Жизнь захлестнула такъ, что не привелось проѣхаться за границу даже до Берлина. Но въ Петербургѣ міръ искусства, все, что связано съ классической страной красоты и ея центромъ — вѣчнымъ городомъ — стало все-таки ближе. Это сдѣлалъ Эрмитажъ, его богатства, до сихъ поръ такъ мало воспитывающія вкусъ нашей публики, ежегодныя выставки, знакомства съ артистами, новые русскіе таланты, толки, споры, борьба русскаго гражданскою направленія съ академіей, участіе, въ качествѣ сотрудника и редактора большого журнала, во всѣхъ художественныхъ интересахъ столицы.
Италія и Римъ стали въ началѣ шестидесятыхъ годовъ ближе къ нашему обществу не потому одному, что поднялось эстетическое развитіе, и не потому также, что античная старина или эпоха Ренессанса сдѣлались предметомъ всеобщаго культа, — нѣтъ, тутъ подоспѣло политическое движеніе. Гарибальди былъ уже и для насъ легендарнымъ героемъ. Освобожденіе и единство Италіи радовало и волновало и столицу, и провинцію. Въ крестьянскихъ избахъ появились лубочные портреты «генерала» въ красной рубашкѣ. Мы всѣ ненавидѣли чужеземное иго итальянцевъ, бурбонскіе дворы, сильнѣе всего черную братію и папскій тронъ — не первосвященника, а прислужника Австріи и Наполеона III, засѣвшаго въ своемъ Ватиканѣ, подъ прикрытіемъ цѣлаго французскаго корпуса.
Тогда и потянуло въ Италію не однихъ пансіонеровъ академіи или досужихъ любителей искусства, богатыхъ и скучающихъ баръ или чахоточныхъ петербургскихъ чиновниковъ, а всякаго, кому можно было проѣхаться за границу. Дешевизна паспортовъ уже существовала. Обаяніе новой, освобождающейся Италіи было гораздо сильнѣе, чѣмъ притягательная сила вѣчнаго города и музеевъ и памятниковъ зодчества Милана, Флоренціи, Неаполя, Венеціи.
Эстетическій интересъ, даже и въ разгаръ русской кампаніи противъ «итальянщины», антиковъ, Рафаэля и флорентійской «византійщины», все-таки поднялся. Этому помогъ, несомнѣнно, и Тэнъ — его книга объ Италіи, его первыя статьи по философіи искусства. Едва ли не тогда только русскій средній читатель сталъ зачитываться блестящей прозой, гдѣ такъ ярко и образно, горячо и многосторонне говорилось о томъ, что, до того, ученые нѣмцы, проникавшіе къ намъ — Куглеры и Любке — описывали сухоивязко, хотя и очень основательно, безъ красокъ и даровитыхъ, широкихъ обобщеній. У нѣмецкихъ историковъ искусства, вродѣ этихъ двухъ знаменитостей, развитіе изящнаго творчества во всѣхъ его областяхъ являлось слишкомъ отрѣшеннымъ отъ дѣйствительности, при всѣхъ ихъ ученыхъ указаніяхъ на связь между исторіей и искусствомъ. Тэну посчастливилось свести красоту къ живой жизни. Даже излишняя прямолинейность его метода помогла тому, что и, тѣ, кто смотрѣлъ на искусство и красоту съ пренебреженіемъ (а такихъ тогда въ средѣ русской молодежи было не мало), поддавались обаянію его обобщающаго таланта, мирились съ красотой и творчествомъ, какъ съ яркими признаками расы и эпохи какъ со средствомъ изучать настоящую суть жизни, общественные устои и нравственныя задачи прогрессирующаго человѣчества.