Вырвавшись изъ Петербурга, я съ конца 1865 года по январь 1871 года провелъ за границей, съ однимъ только пріѣздомъ въ Россію на нѣсколько мѣсяцевъ въ 1866 году. За цѣлыя почти пять лѣтъ заграничнаго скитанья, до конца 1870 года, я не нашелъ ни времени, ни случая попасть въ Италію, а въ то же время доѣзжалъ до Кадикса и Севильи.
Почему такъ вышло? Неужели совсѣмъ не тянуло туда? Доказательство тому, что къ Италіи я не былъ равнодушенъ за этотъ періодъ — налицо. Въ Парижѣ я впервые сталъ довольно усердно заниматься итальянскимъ языкомъ. Національное возрожденіе этой страны, геройская эпопея Гарибальди, завоеваніе имъ цѣлаго королевства, дальнѣйшая судьба, война 1866 года, окончательное освобожденіе отъ нѣмецкаго ига, французская оккупація Рима — все это и волновало насъ, особенно за границей, и дѣлало итальянцевъ ближе и симпатичнѣе.
Но Парижъ, Лондонъ, Вѣна, Берлинъ тѣхъ годовъ удерживали въ центрѣ Европы. Пришлось многое заново изучать, откликаться на разныя движенія въ философской мысли, наукѣ, политикѣ, соціальныхъ вопросахъ, литературѣ и искусствѣ центральной Европы. Одинъ Парижъ захватилъ на нѣсколько зимъ. На Лондонъ пошло около двухъ лѣтнихъ сезоновъ. Къ Вѣнѣ привлекалъ театръ, музыка, приволье ея нравовъ. Берлинъ разрастался послѣ войны 1866 года и для всякаго, кто писалъ о текущей жизни Европы, дѣлался важнымъ пунктомъ. Лѣто и осень шли на разные съѣзды, конгрессы, экскурсіи по Швейцаріи, Германіи, славянскимъ странамъ. Время летѣло. И поѣздка въ Испанію, лѣтомъ 1869 года, была вызвана обязанностями корреспондента: тогда въ Мадридѣ, послѣ сентябрьской революціи предыдущаго года, разыгрывалась политическая трагикомедія съ Примомъ, Серано, новою конституціей, поверхъ болѣе скрытыхъ федеративно-республиканскихъ теченій.
Вотъ какъ и почему русскому писателю, отдавшемуся изученію среднеевропейской жизни въ постоянной работѣ публициста и беллетриста, не удавалось осуществить мечту о поѣздкѣ въ Италію. А мечта эта не замирала. Она только заслонялась пестрою вереницей событій, знакомствъ, переѣздовъ, все новыхъ и новыхъ вопросовъ, идей, книгъ, лекцій, парламентскихъ преній, знакомствомъ съ нравами, учрежденіями, свѣтлыми и темными сторонами культуры, съ упованіями тѣхъ, кто заявлялъ двигательные протесты и у себя на родинѣ, и въ изгнаніи.
Но въ эти же пять лѣтъ заграничнаго житья и въ центрѣ европейскаго материка, и въ Лондонѣ, незамѣтно происходила постоянная подготовка къ тому, что необходимо для всякаго, кто собирается въ «вѣчный» городъ. Область красоты, исторія изящнаго искусства, всѣ высшіе образцы всемірнаго творчества, собранные въ музеяхъ, коллекціяхъ, библіотекахъ, рядомъ съ памятниками архитектуры, съ продуктами музыкальнаго и драматическаго генія, на фонѣ разнообразныхъ картинъ природы — все это переплеталось съ остальными проявленіями культурной жизни. И въ этой школѣ росла и закрѣплялась потребность въ воспріятіи прекраснаго, выяснялись взгляды и симпатіи, развивалась привычка къ болѣе систематическому знакомству со всѣми областями общечеловѣческаго творчества.
Начиная съ Берлина, въ каждой столицѣ вы проходите черезъ наглядную школу. Передъ вами развиваются всѣ фазы искусства отъ самыхъ дальнихъ эпохъ. Парижъ, какъ бы онъ ни захватывалъ васъ своимъ ежедневнымъ кипѣньемъ, хранитъ такія богатства въ Луврѣ, въ Музеѣ Клюни, въ Люксанбургѣ, въ памятникахъ средневѣковаго зодчества, такъ приподнимаетъ, ежегодно, интересъ къ искусству на своихъ выставкахъ, что невозможно, живя въ немъ подолгу, не развиваться и въ этомъ направленіи. И въ немъ же раздавалось живое слово того критика-мыслителя, который и раньше сумѣлъ уже сдѣлаться для людей моего поколѣнія желаннымъ руководителемъ.
Цѣлыхъ три курса по исторіи пластики и живописи Тэна въ парижской Ecole des Beaux-Arts посчастливилось мнѣ выслушать съ 1867 по 1869 годъ. Онъ читалъ при мнѣ объ эллинскомъ искусствѣ, итальянской живописи эпохи Возрожденія и голландской школѣ. Эти лекціи, вошедшія потомъ въ его «Philosophie de l’art», получили всемірную извѣстность. Обсуждать ихъ значеніе въ исторіи критики изящнаго я здѣсь не буду. Я высказывался много разъ въ печати о методѣ и обобщеніяхъ Тэна. Если и то, и другое и не представляетъ собою совершенства, то преподаваніе Тэна было въ высшей степени привлекательно, будило въ слушателяхъ множество попутныхъ идей, позволяло, слѣдя за его изложеніемъ, чрезвычайно ярко и рельефно воображать себѣ самыя произведенія искусства и уходить въ воздухъ данной эпохи, понимать ея жизнь, чувствовать, какъ она текла, видѣть липа, костюмы, домашнюю обстановку, улицы, залы, площади, слышать тонъ и звукъ рѣчей.
Высшаго лекторскаго мастерства я никогда и нигдѣ не встрѣчалъ, а могу сказать безъ преувеличенія, что слышалъ лекціи всевозможныхъ профессоровъ и лекторовъ за цѣлыхъ сорокъ лѣтъ и въ Россіи, и на Западѣ, вплоть до самаго послѣдняго времени.
Курсы Тэна объ Элладѣ и ея творчествѣ и объ Италіи Возрожденія были самымъ благодарнымъ средствомъ войти душой въ пониманіе и чувство того, какъ происходила эволюція человѣческаго творчества, не въ формѣ метафизическихъ измышленій, общихъ мѣстъ и афоризмовъ, произвольныхъ правилъ и каноновъ академическаго совершенства, но въ выводахъ, руководимыхъ методомъ точныхъ изученій, въ характеристикахъ, полныхъ жизни и красокъ.
Элладу, въ ея драгоцѣнныхъ памятникахъ пластики находите вы, послѣ Лувра съ его Венерой Милосской, въ Британскомъ музеѣ, съ его мраморами Парфенона, въ тѣхъ тихихъ залахъ, гдѣ, бывало, ходишь, отдыхая отъ работы въ библіотечной ротондѣ надъ какою-нибудь срочною статьей.
И «Національная галлерея» Лондона внесла свой вкладъ въ знакомство съ своеобразнымъ складомъ британскаго искусства, съ тѣмъ, какъ даровитые англійскіе живописцы трактовали природу, животныхъ, человѣческое лицо, домашній бытъ, общественную жизнь.
Памятники готики и въ Англіи, и во Франціи, и въ Германіи, и въ Австріи нуждались также въ пониманіи и оцѣнкѣ. Ихъ прелесть уживалась для тѣхъ, кто связывалъ ихъ съ эпохой, рядомъ съ признаніемъ другихъ очертаній, другихъ поисковъ идеала — съ эллинскою прямотой линій, съ римскими сводами, съ куполами, арками и украшеніями итальянскаго Ренессанса.
А тѣмъ временемъ поѣздки въ разные концы Европы давали случай и досугъ знакомству съ другими хранилищами. Вѣнскій Бельведеръ, Дрезденская галлерея, Пинакотека и Глиптотека Мюнхена, галлереи и собранія Амстердама, Гаги, Брюсселя вносили свою ноту, расширяли кругозоръ, изощряли отзывчивость на всякій оттѣнокъ искуства и мастерства.
Испанія дала свой взносъ — и какой! Еъ ней каждаго изъ насъ давно уже влекла книга Боткина. Добровольная лямка корреспондента, погнавшая въ Мадридъ, лѣтомъ 1869 года, позволила видѣть то, что готика и арабское зодчество оставили великаго и своебыт-наго, а Мадридскій музей — богатѣйшее хранилище первоклассныхъ произведеній живописи — манилъ къ себѣ, и въ самые душные, нестерпимо — жаркіе дни, отъ которыхъ русскому корреспонденту приходилось страдать больше, чѣмъ его тогдашнимъ собратамъ южанамъ.
Вотъ и подползла предательски-неожиданно война 1870 года. Пришлось продѣлать ее, съ перомъ въ рукѣ, исколесить окраины Германіи, а потомъ и Франціи — съ востока на сѣверъ и съ запада на юго востокъ. Тогда было не до Италіи, не до красотъ вѣчнаго города!…
Къ ноябрю, усталый и полубольной, увидавъ, что мои письма «съ театра войны» идутъ въ явное противорѣчіе съ тономъ газеты, куда я писалъ, гдѣ стали слишкомъ сочувствовать нѣмцамъ, я, доѣхавъ до Марселя, самъ отказался продолжать свою корреспондентскую службу и тутъ увидалъ, что я въ двухъ шагахъ отъ той обѣтованной страны, къ которой жизнь долго готовила меня, вопреки всѣмъ житейскимъ передрягамъ и диверсіямъ въ сторону.
Тогда же я рѣшилъ и свое возвращеніе домой, не пугаясь зимы.
И, въ видѣ желаннаго и заслуженнаго отдыха, предстала передо мною поѣздка въ Италію, — правда, не въ то время года, какое сулило бы прелесть климата; но съ этимъ я заранѣе мирился и откладывать поѣздку въ Италію боялся. Въ Россіи жизнь могла затянуть на долгіе годы. И было бы слишкомъ обидно, послѣ пятилѣтнихъ заграничныхъ скитаній, вернуться, не видавъ ни Миланскаго собора, ни Тайной Вечери Леонарда, ни музеевъ Ватикана, ни Колизея, ни Фарнезскаго Юпитера, ни Неаполитанскаго залива, съ Везувіемъ и Помпей.
Въ Ниццѣ, тогда совсѣмъ опустѣлой, былъ я — на порогѣ Италіи.
IПо Италіи за четверть вѣка
Съ театра франко—прусской войны. — Ницца, перевалъ черезъ Корничо. — Генуя. — Флоренція. — Римъ „итальянцевъ".—Неаполь. — Итоги первой поѣздки зимой 1870 г. — Лѣтомъ 1871 г, — Озера. — Послѣ петербургскихъ сезоновъ. — Болѣзнь. — Годъ въ Тосканѣ.—Римъ въ 1874 г. — Малярія. — Позднѣйшія поѣздки по Италіи. — Частое житье во Флоренціи. — Римъ не давался» — Новое стремленіе въ вѣчный городъ.
Первая поѣздка въ Италію отошла уже въ моей памяти больше чѣмъ на четверть вѣка. Всего сильнѣе тянула туда потребность отдохнуть отъ войны, разъѣздовъ, тяжкихъ картинъ, адской погоды, грязи, переутомленія, все надвигавшейся бѣды на ту страну, которую, въ то время, я жалѣлъ почти какъ свою родину.
Шесть недѣль положилъ я на эту прогулку. Къ русскому новому году хотѣлось быть уже дома.
Изъ Ниццы путь лежалъ тогда по Корниче, во французскомъ дилижансѣ на Ментону, до которой еле доходила желѣзная дорога, на Бордигьеру, Санъ-Ремо — вплоть до Савоны, гдѣ пересаживались въ поѣздъ и ѣхали въ Геную.
Ницца, гдѣ черезъ двадцать лѣтъ я сталъ жить по зимамъ — тогда оставила по себѣ совсѣмъ непривлекательную память. Погода стояла хмурая. Городъ совсѣмъ пустой. Въ Грандъ-Отелѣ кое-какіе иностранцы-игроки, въ томъ числѣ и русскіе, жившіе для рулетки. Въ столовой блестѣлъ даже ведерный самоваръ — не знаю ужъ кѣмъ подаренный. Монте-Карло еще съ тѣсноватымъ казино — и то хмурое, какъ будто и безшабашнымъ игрокамъ было совѣстно предаваться своему безпутству тутъ, на порогѣ Франціи. Еще печальнѣе, чѣмъ игорныя залы, показался мнѣ спектакль въ самой Ниццѣ, гдѣ плохіе актеры играли «Le gendre de m-r Poirier».