Я простился съ этимъ «парадизомъ» безъ всякаго сожалѣнія. И роскошная природа казалась мнѣ тусклой, горы голыми, прибрежье плосковатымъ. Море не тѣшило. На всемъ лежала дымка чего-то тусклаго и ординарнаго. Солнце упорно не хотѣло выглянуть. Уличная жизнь отзывалась провинціей; кафе съ кое-какимъ сбродомъ мрачнаго вида, проститутки съ непріятнымъ мѣстнымъ акцентомъ.
Дилижансъ оживилъ сразу. Съ высотъ Корниши видно было, какъ море дѣлаетъ безпрестанные загибы; оно искрилось подъ проглянувшими лучами солнца. Безпрестанно мелькали городки и поселки съ итальянскими крышами. Лимонныя и апельсинныя деревья золотились отъ назрѣвающихъ плодовъ. Рыбаки въ цвѣтныхъ колпакахъ, дѣти, мулы, ослики. И надо всѣмъ небо — темносинее, бездонное, умиротворяющее. А внизу — въ заливахъ — изумруды тихаго прибоя.
Поѣздка начиналась, какъ я мечталъ. По дальше пошло не совсѣмъ такъ. Наступила скорая — въ томъ году — зима и накинула на все свой невеселый пологъ.
Ъхалъ я безъ малѣйшаго намѣренія писать объ Италіи. Я слишкомъ много работалъ перомъ, съ самаго объявленія войны. Каждый день я отправлялъ корреспонденціи и долженъ былъ съ августа каждый мѣсяцъ высылать въ Отечественныя Записки по цѣлой части романа Солидныя добродѣтели, который еще въ іюлѣ обязался доставлять на послѣднія четыре книжки 1870 г. И я выполнилъ это обязательство. Вездѣ, и по окраинамъ — въ Германіи, въ Бельгіи, и во Франціи, и въ Швейцаріи я продолжалъ писать романъ. Мнѣ предстояло его доканчивать въ Римѣ, гдѣ я разсчитывалъ пробыть болѣе трехъ недѣль, чтобы вернуться въ Россію, объѣхавъ сѣверъ Италіи — Туринъ, Миланъ, Венецію, Тріестъ, передъ обратнымъ переваломъ черезъ Альпы.
Но объ Италіи не думалъ я писать и не писалъ ни въ эту первую поѣздку, ни потомъ — на протяженіи цѣлыхъ двадцати семи лѣтъ. Никогда я не былъ корреспондентомъ изъ итальянскихъ городовъ, и если мнѣ случалось задѣвать итальянскія темы, то развѣ въ рецензіяхъ, вродѣ, напримѣръ, статьи «Генеральскія нескромности», появившейся въ Отечественныхъ Запискахъ въ началѣ 70-хъ годовъ, по поводу книги генерала Ламармора, надѣлавшей тогда много шуму. Писалъ я ее во Флоренціи.
Поэтому въ этихъ «Итогахъ пережитаго» и не рискую повторяться. Если Италія и Римъ прошлись по моему писательству, то почти исключительно въ беллетристикѣ, и я перечислю здѣсь то, что читатели могутъ найти у меня итальянскаго въ повѣстяхъ, романахъ и разсказахъ.
Это, во-первыхъ, цѣлая вторая часть романа Полжизни, гдѣ дѣйствіе происходитъ лѣтомъ, во Флоренціи и Ливорно. Весь романъ и былъ написанъ въ этихъ двухъ городахъ въ 1873 г. Потомъ одна глава въ началѣ повѣсти Въ усадьбѣ и на порядкѣ, съ картиной изъ римской жизни на Piazza di Spagna, у лѣстницы къ S.-Trinita de monti и фонтана Бернини у «барки». Есть пейзажи и штрихи въ повѣсти Презрѣнный а въ романѣ По-другому, навѣянные Неаполитанскимъ заливомъ и Капри — гораздо позднѣе, въ девяностыхъ годахъ, и цѣлый разсказъ прямо изъ флорентийской жизни, за зиму 1873 г., Вамбино, написанный болѣе десяти лѣтъ спустя. Вотъ, кажется, и все.
На мою первую поѣздку въ Италію я смотрѣлъ какъ на то, что въ оперѣ представляетъ собою увертюра. Мнѣ хотѣлось вѣрить, что я ѣду не въ первый разъ. Поѣздка могла выйти удачной или нѣтъ; я съ этимъ заранѣе мирился.
Переѣздъ по Корнишѣ до Савоны далъ сейчасъ чувство страны, непохожей ни на что остальное. Франція, Германія, Австрія, Швейцарія — все это уже успѣло примелькаться въ цѣлыя пять лѣтъ. То же было и съ картиной вечерней уличной жизни въ Генуѣ—первомъ большомъ городѣ, куда я попалъ по желѣзной дорогѣ изъ Савоны.
Разумѣется, Парижъ или Лондонъ захватываютъ въ первый разъ сильнѣе — нѣтъ никакого сравненія. Но Генуя, ночью, съ своею характерною толпой, въ улицахъ, похожихъ на проходы между дворцами, и по мостовой точно изъ бѣлаго мрамора — давала чувство «заграницы»— какъ нынче говорятъ, не меньше, чѣмъ Севилья или Барселона. Тогда ѣхать прямо въ Ливорно еще нельзя было. Приходилось нанимать «веттурино» на площади, гдѣ театръ Карло-Фличе. Мой гидъ (первый по счету гидъ, какихъ мнѣ привелось брать) посовѣтовалъ мнѣ переѣхать на пароходѣ. Погода стояла еще прекрасная. Въ одну ночь я могъ очутиться въ Ливорно. Я такъ il сдѣлалъ и проспалъ въ каютѣ безъ малѣйшей тревоги.
Приступъ къ Италіи былъ удачный. Генуя не всѣмъ нравится, но она даетъ сейчасъ же предвкусіе того, что влечетъ къ Италіи. Архитектура домовъ, палаццо съ удивительными Ванъ-Диками, оперный театръ, уличное оживленіе, типъ женщинъ, ихъ кружевныя косынки, суета порта, Кампо-Санто, воздухъ, апельсинныя деревья и оливы, садъ Паллавичини, вблизи города, морской берегъ вправо и влѣво; вы уже чувствовали себя совсѣмъ въ Италіи.
И послѣ Франціи, тогда зловонной, унылой — васъ молодила жизнь объединенной страны, только что достигшей исполненія своихъ завѣтныхъ упованій. Римъ былъ уже взятъ 20 сентября 1870 г. Во всемъ сказывалась свобода конституціоннаго государства. Дышалось полною грудью. Было какъ-то особенно отрадно и ново — проводить цѣлые дни на воздухѣ, до поздней ночи; а въ дома, церкви, театры заходить только затѣмъ, чтобы видѣть и слышать что-нибудь художественное.
Послѣ Пизы съ ея четырьмя памятниками архитектуры, выстроенными точно на большомъ подносѣ — для удобства форестьеровъ — во Флоренціи сразу измѣнилось настроеніе. Это было въ самыхъ первыхъ числахъ заграничнаго декабря. Выпалъ снѣгъ, задулъ вѣтеръ, которымъ Флоренція такъ богата зимой. Пришлось «работать» въ галлереяхъ и церквахъ — на атотъ разъ уже безъ гида ища убѣжища отъ погоды.
Но тогда Флоренція была еще столицей Италіи. Дворъ еще не переѣзжалъ окончательно въ Римъ. Тотчасъ же по пріѣздѣ, я присутствовалъ на какомъ — то патріотическомъ парадѣ, на Piazza Signoria, въ Palazzo Vecchio. И площадь, и палаццо сразу захватывали васъ и давали вамъ ноту итальянскаго средневѣковья, какъ, быть можетъ, никакой другой пунктъ старыхъ городовъ Италіи. И Уффици, и палаццо Питти, и соборъ, и бабтистерія, и другія церкви и зданія Флоренціи интересовали и нравились; но не было приволья для созерцательной жизни. Погода продолжала хмуриться. Этотъ милый городъ не могъ тогда привлекать такъ, какъ позднѣе, когда судьбѣ угодно было поселить меня въ немъ на долгій срокъ.
Флоренція была тогда гораздо люднѣе и бойчѣе. Съ тѣхъ поръ она все пустѣла и засыпала. Никогда уже потомъ не случалось мнѣ видѣть такіе блестящіе, оперные спектакли въ Pergola, какъ въ тотъ пріѣздъ. Тогда во Флоренціи жило, кромѣ свѣтскаго итальянскаго общества, много иностранцевъ, особенно русскихъ. Жило тогда и посольство, пріѣхавшее звать принца Амедея на испанскій престолъ. Въ театрѣ Никколини давали придворный спектакль, гдѣ Ристори — уже очень пожилая, въ костюмѣ театральной пастушки, выходила произносить по-испански монологъ изъ шиллеровской «Іоанны д’Аркъ».
Заживаться во Флоренціи мнѣ не хотѣлось. Тянуло въ Римъ, съ надеждой на другое небо и другой воздухъ. Римъ взялъ болѣе трехъ недѣль, и въ немъ мои дни неизмѣнно проходили такъ: все утро до двухъ — прогулки и поѣздки по городу, развалины, музеи, церкви, палаццо, Ватиканъ, Колизей, Термы. Съ двухъ до поздняго обѣда работа надъ концомъ Солидныхъ добродѣтелей въ темноватой и сыроватой комнатѣ отеля Минерва, до сихъ поръ существующаго, у камина, который надо было топить каждый день. Время продолжало стоять сѣрое, дождливое, но гораздо болѣе мягкое, чѣмъ во Флоренціи. Задавались и солнечные дни, и тогда все получало совсѣмъ другое освѣщеніе и вызывало тѣ думы и состоянія духа, черезъ какія проходишь только въ Римѣ.
Но въ это первое посѣщеніе «вѣчнаго города» въ душѣ еще не сложилось чего-нибудь цѣльнаго. Прошлое Рима чаще давило, чѣмъ восхищало. Трудно было отрѣшиться и отъ вчерашняго дня. «Итальянцы», — какъ ихъ зовутъ и до сихъ поръ римляне, — только что овладѣли Римомъ, гдѣ рѣшена была судьба папской власти. Прошло всего два съ небольшимъ мѣсяца послѣ взятія Рима. Ватиканъ облекся въ трауръ и въ добровольное затворничество папы. И, въ связи съ погодой, на всемъ городѣ тяготѣло что-то тяжеловато-сѣрое и тусклое. Хотѣлось видѣть что-нибудь болѣе яркое и оживленное. А находили вы вездѣ слѣды стараго порядка, вѣковые устои церковной власти, физіономію города, гдѣ живописность и оригинальность дворцовъ и церквей выступали на фонѣ неустройства, грязи, запущенія цѣлыхъ кварталовъ, бѣдности жизненныхъ соковъ и интересовъ. Корсо — узкая и цѣлыми часами пустая улица, съ плоховатыми лавками. Сотни и тысячи запущенныхъ каменныхъ ящиковъ-домовъ, безъ всякой архитектуры, плохіе театры, тѣсные и закопченые кафе. Никакихъ еще признаковъ обновленія національной жизни. Ничего, въ чемъ бы бился ея пульсъ.
Этому помогало и житье въ отелѣ Минерва, гдѣ, за табльдотомъ, вы были окружены пріѣзжими патерами и клерикальными иностранцами.
Доступъ къ хранилищамъ Ватикана, въ станцы Рафаэля и Сикстинскую капеллу требовалъ особыхъ разрѣшеній. И я долженъ былъ подниматься на самый верхъ дворца, — въ канцелярію кардинала Антонелли, — выправлять входные билеты. И обстановка тогдашняго «узника» не вызывала особенной симпатіи во всякомъ, кто въ первый разъ попадалъ въ Ватиканъ и проходилъ черезъ пикеты швейцарцевъ въ разноцвѣтныхъ камзолахъ и жандармовъ на каждой площадкѣ и на каждомъ дворикѣ громаднаго помѣщичьяго дома главы католичества, создававшагося на долгихъ, безъ фасада, съ пристройками и флигелями, поражающаго своею гадательною цифрой 30,000 комнатъ.
Не скажу, чтобъ и Петръ сразу поразилъ меня. Ему недоставало уже тогда торжественныхъ папскихъ служеній. Его тишина и безлюдье говорили ежедневно о томъ «non possumus», какое, съ тѣхъ поръ, все еще не сдается.
Колизей настраивалъ иначе. Безъ всякихъ, комментарій вы выносили оттуда чувство универсальности древняго Рима. И все остальное античное — Палатинъ, Форумъ, Термы Діоклетіана и Каракаллы, арки, своды отнимали у васъ охоту осматривать церкви, если и не одного и того же стиля, то, въ большинствѣ, испорченныя семнадцатымъ вѣкомъ. А религіозная жизнь куда-то ушла въ то время. Вы не видѣли ни процессій, ни богомольцевъ, ни благоговѣйныхъ службъ.