Римомъ, въ то хмурое время, трудно было наслаждаться такъ, какъ бы вы желали. Одно, что не обмануло и привлекало много разъ въ Ватиканъ и Капитолій, это — скульптура. Она какъ бы дополняла то, что навѣвали на васъ руины, говорившія о многовѣковомъ величіи. Ею можно было упиваться, забывая все остальное, отводить на ней душу за всѣ недочеты и пробѣлы того Рима, о какомъ вы мечтали.
Послѣдняя глава романа «Солидныя добродѣтели» была дописана въ сыроватой и темноватой комнатѣ отеля Минерва. Потянуло подъ болѣе чистое небо, въ тепло и блескъ Неаполитанскаго залива. Захотѣлось иной природы.
Неаполь взялъ у меня недѣлю. Но и тамъ бушевали стихіи. Въ первую же ночь, — въ отелѣ на набережной, — буря выперла двери балкона въ передней комнатѣ моего помѣщенія, и холодный, мокрый вихрь ворвался въ спальню. Поѣздка на пароходѣ въ Искію, въ Капри не манила, но Везувій и Помпея, уличная жизнь на Толедо и чудный видъ сверху на городъ, скульптура, музей, Санта-Лючія — все это было доступно и въ плоховатую погоду.
И тутъ же первая встрѣча съ русскими изъ Тамбова. Двѣ четы жуировъ, надоѣдливыхъ и пошловатыхъ. Мужья бѣгали, тайно отъ женъ, по всѣмъ притонамъ. Жены были едва ли еще не противнѣе мужей, съ своею безвкусною и трескучею болтовней, охами и ахами.
Послѣ Рима Неаполь всегда тѣшитъ своими красками, движеніемъ, напряженностью южнаго темперамента, вѣчно кишащимъ муравейникомъ. Точно вы попадаете изъ скита на яркое торжище. Нѣтъ такихъ руинъ, нѣтъ такой величавой исторіи, нѣтъ на каждомъ шагу памятниковъ творчества, неизмѣримо меньше собрано въ музеяхъ. Но есть не только народный бытъ настоящей минуты, жизнь крупнаго центра, полнаго суеты и живописной мизерной оборванности, — есть, въ двухъ шагахъ, на улицахъ Помпеи и нѣчто, чего Римъ уже не можетъ дать. Вы переживаете воображеніемъ весь обиходъ античнаго города, который былъ такъ же полонъ красокъ, звуковъ, шума и гама, какъ и теперешній Неаполь, хоть и въ меньшихъ размѣрахъ.
И черезъ нѣсколько дней, опять изъ Рима (на обратномъ пути черезъ Чивитта-Веккію) — все такого же хмураго и сырого, — я попалъ уже совсѣмъ на сѣверъ. Мой объѣздъ остальныхъ выдающихся городовъ начался съ Турина, гдѣ лежалъ снѣгъ и въ комнатахъ приходилось зябнуть не хуже, чѣмъ, бывало, въ Парижѣ, въ самыя суровыя зимы. Столица Пьемонта смотрѣла такъ, какъ ей полагалось: благоустроенная, совсѣмъ новѣйшая, парадная и дѣловая, созданная расой, которой суждено было объединить Италію.
Миланъ опять оживилъ, но далеко не такъ, какъ Неаполь. И тутъ хозяйничала зима. Въ типѣ населенія, въ уличной суетѣ чувствовалась и другая раса, и совсѣмъ иной характеръ интересовъ. Богатый, промышленный городъ, въ плоской мѣстности, заново точно обстроенный, съ сѣрымъ небомъ и туманнымъ воздухомъ. Соборъ своей глыбой узорчатаго мрамора и стилемъ болѣе изнѣженной готики выступалъ неожиданнымъ сюрпризомъ на фонѣ прозаическаго города, даже для каждаго, кто зналъ его по рисункамъ и фотографіямъ. А тамъ, гдѣ-то въ трапезѣ упраздненнаго монастыря, на облупленной стѣнѣ, еще сохранилась фреска Тайной Вечери — Леонардо-да-Винчи, и туда бѣжалъ каждый туристъ, прежде чѣмъ попадалъ въ музей Бреры.
Галлерея Виктора-Эммануила только еще строилась. Сосѣднее корсо и площадь передъ соборомъ были оживленнѣе, чѣмъ теперь, послѣ того, какъ весь Миланъ сталъ стекаться къ этой галлереѣ. Въ театрахъ, — и плохонькихъ, и получше, — чувствовалась привычка къ зрѣлищамъ, большая литературность и вкусъ. Въ одномъ нзъ маленькихъ театровъ показали мнѣ впервые молоденькую принцессу Маргариту, теперешнюю королеву. Ея мужъ командовалъ тогда отдѣльною частью въ Ломбардо-Венеціи. Его я видалъ въ Венеціи, въ театрѣ Фениче, а короля уже во Флоренціи, двумя годами, позднѣе. Молодую чету любили во вновь освобожденныхъ провинціяхъ.
И Миланъ, и Венеція переживали еще медовый мѣсяцъ національной независимости, особенно Венеція, всего четыре года передъ тѣмъ стряхнувшая съ себя австрійскій гнетъ.
Какъ смѣшно и даже дико видѣть теперешнее чувство итальянцевъ къ нѣмцамъ. Давно ли это было? Какихъ-нибудь 25–30 лѣтъ. Крикъ: «morte ai tedesehi» [1] — только что замолкъ, но его вибрація еще не улеглась въ груди каждаго патріота.
Слѣдами австрійскаго хозяйничанья была еще полна Венеція въ 1870 г., да и теперь не освободилась отъ культурнаго захвата нѣмцевъ.
Насладиться ею вполнѣ опять-таки не удалось въ началѣ января, въ туманную и дождливую погоду. Но хмурый колоритъ неба и каналовъ, въ тѣ дни, какіе я провелъ въ Венеціи, придавали ей особую прелесть вымиранья, накладывалъ налетъ грусти, быть можетъ еще болѣе своеобразный, чѣмъ блескъ и роскошь солнечнаго освѣщенія въ другіе разы, когда мнѣ приводилось заѣзжать въ нее. Тѣмъ разительнѣе, по сочности красокъ и смѣлости рисунка, выступали Тиціаны, Тинторетто и Павлы Веронезы изъ потемнѣвшихъ золотыхъ рамъ и говорили про минувшую рьяную эпоху республики, такъ долго умиравшей среди своихъ великолѣпій.
Пьяцца и Пьяцетта, съ своею однообразною суетней города, точно не имѣющаго никакого «raison d’être», кромѣ художественно-архаическаго, промелькали передо мною, съ ближайшими уличками, какихъ вы нигдѣ не найдете на свѣтѣ, съ чѣмъ-то, что васъ сейчасъ переноситъ въ міръ гольдоніевскихъ комедій, какой-нибудь «Il ventaglio» или «La bottega di caffé». Но Гольдони уже не давали. Въ народныхъ театрикахъ шли фарсы на мѣстномъ нарѣчіи, аляповатой работы. Въ оперномъ театрѣ Фениче только публика партера сохраняла еще черты мѣстнаго быта. Первыя оперныя залы Италіи — неаполитанская Санъ — Карло и миланская Скала — стояли еще запертыми, карнавалъ еще не начинался. Въ нихъ я попалъ въ другіе годы: въ первый — спустя почти пятнадцать лѣтъ, во второй — въ началѣ 90-хъ годовъ.
Но ни въ первую мою поѣздку, ни впослѣдствіи я нигдѣ не имѣлъ случая видѣть ту чуткость къ вокальному искусству, о какой привыкъ читать, — ни въ Римѣ, ни въ Неаполѣ, ни во Флоренціи, ни въ Миланѣ, ни въ Туринѣ, ни въ Венеціи. Вездѣ публика оперныхъ театровъ ведетъ себя безцеремонно. Въ ложахъ дамы громко болтаюгь съ мужчинами, которые обходятъ знакомыхъ, дѣлая свои визиты въ театрѣ. Правда, удачная фіоритура сопрано или высокое фермато тенора сейчасъ же вызываютъ рукоплесканія. Но серьезнаго вниманія и интереса въ оркестру, къ творчеству композитора, къ музыкѣ или драмѣ вы и тогда не находили, да и теперь они очень рѣдки. Зато партеръ рѣзче и даже жесточе къ пѣвцамъ, чѣмъ гдѣ-либо. Сильныхъ схватокъ между сторонниками и противниками пѣвца или композитора я и въ первую поѣздку не видалъ. Въ драматическихъ театрахъ, особенно въ дешевыхъ, публика до сихъ поръ ведетъ себя, какъ дома, на верхахъ смѣшлива и наивна. Среднее общество въ своихъ литературныхъ оцѣнкахъ нисколько не развитѣе, чѣмъ въ Германіи или Франціи. Напротивъ, на нѣсколько градусовъ ниже.
И тогда, въ эти шесть недѣль объѣзда Италіи, мнѣ не привелось увидать ни одной изъ тѣхъ сценическихъ извѣстностей, какія потомъ увлекали своей игрой русскую публику, — ни Росси, ни Сальвини, ни одной изъ актрисъ, сдѣлавшихъ себѣ громкое имя — между Ристори и Дузе.
Въ Тріестѣ двойственная физіономія города съ итальянской культурой служила преддверіемъ къ Вѣнѣ, гдѣ я не бывалъ съ весны предыдущаго года.
Первое знакомство съ Италіей и Римомъ дало менѣе того, что, быть можетъ, сулило. Но пробѣлы и недочеты этой поѣздки не отнимали у нея своего значенія. Это была одна изъ многихъ экскурсій по Италіи, какія дѣлаютъ туристы, въ томъ числѣ и русскіе. Однихъ онѣ сразу заохочиваютъ, другихъ охлаждаютъ. Меня судьба не особенно баловала, но и не отводила меня отъ возвращеній на тотъ югъ, гдѣ, кромѣ природы, хранится столько творческихъ произведеній.
Конечно, было бы гораздо отраднѣе и цѣннѣе ѣздить, впослѣдствіи, въ Италію, съ строго опредѣленной программой, безъ всякихъ стороннихъ мотивовъ, безъ исканія тепла и здоровья. Но многіе ли изъ моихъ соотечественниковъ бывали поставлены въ такія условія? Тѣ, у кого находятся въ распоряженіи и свобода, и матеріальныя средства, часто не умѣютъ ими распорядиться, равнодушны ко всему, что не пестрая перемѣна мѣста и погоня за новизной и минутными удовольствіями. А тѣ, кто ѣдутъ въ Римъ или Флоренцію, какъ спеціалисты, кого шлетъ академія или университетъ, художники и археологи — впадаютъ нерѣдко въ другую крайность. Они засядутъ гдѣ-нибудь на десятки лѣтъ и, какъ кроты, уйдутъ въ свою мурью, ничего не видятъ и не знаютъ, кромѣ своей спеціальности, и могутъ въ Римѣ, Флоренціи или Неаполѣ прожить, какъ въ Тетюшахъ или Царевококшайскѣ, нигдѣ не бывая, кромѣ студіи или своего кабинета, архива или библіотеки, да тратторіи и кафе, гдѣ они ѣдятъ и пьютъ кофе.
Такіе экземпляры водятся въ Италіи и по сіе время.
Не прошло и года, а я уже опять очутился за границей. На этотъ разъ болѣзнь погнала туда. Но я могъ бы ограничиться Парижемъ и Вѣной. Меня однако-жъ потянуло дать большой крюкъ и изъ Швейцаріи черезъ Симплонъ, въ дилижансѣ, по снѣговымъ вершинамъ, пробраться на итальянскія озера. Я на нихъ не попалъ зимой 1871 года.
Тогда всплыла передо мною Isola Bella на Лаго Маджіоре, поднимая въ душѣ вдохновенную страницу изъ «Призраковъ» Тургенева. Вся панорама озера была передо мною, когда я сидѣлъ на террасѣ отеля, въ Стрезѣ, куда дилижансъ высадилъ меня прямо и покатилъ дальше въ Миланъ.
Итальянскія озера и послѣ Швейцаріи имѣютъ въ себѣ нѣчто милое и тихо-радостное. Къ нимъ принадлежитъ и Лугано — швейцарское по географіи и чисто-итальянское по характеру своей живописности.
Тогда переѣздъ отъ Лаго Маджіоре до Лугано дѣлали въ таратайкѣ, съ веттурино, что было гораздо пріятнѣе. Вся мѣстность дышала еще памятью объ эпопеѣ гарибальдійскаго возстанія. Для меня лично это связано было съ разсказами покойнаго П. В. Берга, когда-то моего сотрудника по Библіотекѣ для чтенія. Онъ ѣздилъ къ Гарибальди въ эти именно мѣста и любилъ передавать подробности о «генералѣ», всѣхъ его повадкахъ и привычкахъ, о томъ, какъ онъ ѣздилъ верхомъ, командовалъ, исчезалъ въ горы на цѣлый день, внезапно появлялся здѣсь и тамъ.