Лугано изо всѣхъ итальянскихъ озеръ до сихъ поръ для меня самое привлекательное. Тогда оно меня восхитило особымъ освѣщеніемъ прибрежныхъ скалъ, ихъ розоватымъ колоритомъ и прозрачной дымкой воздуха. И, плывя по нему, вы испытываете гораздо больше отрады въ его тѣснинахъ, чѣмъ на Лаго Маджіоре, съ его низменными издали берегами, и на Конскомъ озерѣ, съ его вереницей виллъ и садовъ, не исключая и того прославленнаго раздѣла водъ, гдѣ стоятъ Белладжіо и Менаджіо.
Много разъ попадалъ я потомъ на тѣ же озера, ночевалъ въ Белладжіо, проводилъ цѣлыя недѣли въ городѣ Лугано, дожилъ до того времени, когда изъ Менаджіо можно уже было по узкоколейной желѣзной дорогѣ переѣзжать сквозь ущелья и крутизны прямо къ пристани озера Лугано.
Первый захватъ красокъ на итальянскихъ озерахъ ни съ чѣмъ несравнимъ и онъ уже никогда не повторяется; но полюбить ихъ можно надолго, и каждый разъ, когда я попадалъ въ Миланъ весной или ранней осенью, я ѣхалъ въ Комо за тѣмъ только, чтобы прокатиться по озеру хоть до Белладжіо, или отправлялся въ вагонѣ до пристани Лаго Маджіоре.
Въ то возвращеніе изъ Франціи въ Вѣну, лѣтомъ 1871 года, посѣтилъ я и Венецію и нашелъ ее во всей прелести ея красокъ, окутанную широкой зыбью лагунъ, безъ налета той печальной красоты, какую въ послѣднихъ страницахъ «Наканунѣ» русскій великій писатель умѣлъ схватить и передать художественными словами. Тогда можно было взять у Венеціи все, что въ ней есть самаго драгоцѣннаго. Но жить въ ней подолгу не привелось и позднѣе, вплоть до самыхъ послѣднихъ годовъ, ни въ городѣ, ни на Лидо, во время морскихъ купаній.
Проползъ въ Петербургѣ одинъ всего годъ, очень тяжелый, и болѣзнь, на этотъ разъ болѣе серьезная, погнала зимой, въ декабрѣ, лѣчиться, искать врачебной помощи, тепла и солнца. Изъ Праги и Вѣны занесло меня въ итальянскій Тироль, въ Меранъ и Боценъ, а оттуда, на конецъ зимовки, во Флоренцію.
Съ тѣхъ поръ, т.-е. съ февраля 1873 года, Флоренція сдѣлалась тѣмъ пунктомъ Италіи, гдѣ я всего больше и чаще жилъ. Тамъ провелъ я цѣлый годъ (съ сезономъ морскихъ купаній въ Ливорно), лѣчился, выздоравливалъ, много работалъ, написалъ романъ Полжизни и половину романа Докторъ Цыбулька, тамъ уходилъ въ изученіе итальянскаго языка и литературы, усердно знакомился съ искусствомъ старыхъ флорентинскихъ мастеровъ и всѣмъ, что Средневѣковье и Возрожденіе сдѣлали изъ столицы Тосканы, создавъ изъ нея нѣчто гармоническое и своеобразное, какъ бы огромный музей итальянскаго творчества по всѣмъ отраслямъ — по живописи, архитектурѣ, ваянію, мозаикѣ, литейному дѣлу, городскимъ сооруженіямъ, садамъ и отдѣлкѣ холмовъ.
Во Флоренціи завязалъ я впервые и личныя сношенія съ итальянской интеллигенціей. Тамъ испыталъ я тихое обаяніе жизни въ культурномъ городѣ, среди умнаго и тонкаго населенія, вдали отъ шума столичной суетни.
По здоровье погнало и оттуда. Слѣдующая зима стояла суровая, съ рѣзкими вѣтрами. Римъ былъ уже подъ бокомъ — не въ шести часахъ ѣзды, какъ теперь, но въ какихъ-нибудь восьми-десяти часахъ.
И вотъ я снова въ «вѣчномъ городѣ», передъ самымъ карнаваломъ 1874 года. Первые дни приласкали свѣтомъ и тепломъ. Бѣготня по улицамъ, въ поискахъ за квартирой, принесла съ собою простуду. Надо было гораздо зорче беречься коварнаго римскаго климата. На виллѣ Боргезе или въ другомъ какомъ нездоровомъ урочищѣ Рима, но микробъ лихорадки былъ проглоченъ, и малярія подкралась сначала въ видѣ зубной боли, а потомъ и съ болѣе яркими изнурительными признаками.
Всякій, кто получилъ этотъ подарокъ отъ Рима, знаетъ, какъ малярія дѣйствуетъ на душевное состояніе. Цѣлыми днями вы испытываете паденіе силъ, «простраціи», соединенную съ подавленнымъ настроеніемъ. Не хочется никого видѣть, ни читать, ни писать, ни говорить, ни двигаться. Когда бывало полегче, — обыкновенно послѣ полудня, — я дописывалъ Доктора Цыбульку. И эта единственная въ моемъ писательствѣ сатирическая вещь была дописана, когда римская лихорадка держала меня въ своихъ когтяхъ. Могу отмѣтить здѣсь мимоходомъ, что тогдашнее медицинское свѣтило, проф. Бачелли (впослѣдствіи министръ народнаго просвѣщенія), съ такимъ «легкимъ сердцемъ» приказалъ мнѣ взять три горячихъ ванны сряду, что послѣ второго раза я еле дышалъ. Вылѣчилъ меня покойный лейбъ-медикъ папы Пія IX, докторъ Мац-цони, по спеціальности хирургъ, чисто итальянскими прогрессивными дозами хинина, и не раньше отпустилъ меня на сѣверъ, какъ къ маю, давъ мнѣ письменную діагнозу, откуда я помню выраженіе: «Visceri sani», т.-е. здоровыя внутренности, всѣ, кромѣ, конечно, селезенки.
Этотъ подарокъ Рима давалъ потомъ о себѣ знать долгіе годы, въ видѣ головныхъ невралгій. Малярія наложила свою лапу на все мое тогдашнее трехмѣсячное житье въ Римѣ. Къ веснѣ я сталъ выходить, но настоящаго вкуса къ изученію памятниковъ, къ прогулкамъ и поѣздкамъ не могло быть, какъ у здороваго человѣка. Я больше смотрѣлъ на жизнь города изъ оконъ своихъ комнатъ, на «Piazza di Spagna», въ трехъэтажномъ старинномъ домѣ, наискосокъ отъ фонтана Бернини, у подошвы лѣстницы, ведущей на «Monte-Pincio». Каждая поѣздка куда-нибудь за черту города, въ катакомбы или «S. Paolo fuori le mura», оплачивалась возобновленіемъ припадковъ. И какъ на зло, апрѣль выдался свѣжій, съ сѣверо-восточными вѣтрами или удушливымъ «широкко».
Римъ, тѣмъ временемъ, оживлялся, сталъ болѣе похожъ на столицу, полегоньку утрачивалъ свою прежнюю физіономію.
Но эти новыя черты столичной жизни не особенно нравились иностранцамъ. Военные и чиновники, крупный и мелкій буржуазный людъ, принесли съ собою то, что извѣстно было по Милану и Турину. Даже и очень наблюдательному форестьеру трудно еще было схватить какія-нибудь характерныя черты столицы объединеннаго королевства, кромѣ двухъ-трехъ, скорѣе непріятныхъ, новшествъ.
Изъ русской артистической колоніи я видѣлся только съ Антокольскимъ. Онъ тогда уже вылѣпилъ своего „Связаннаго Іисуса“.
Какъ больной, жившій на такомъ бойкомъ пунктѣ, я не мало терпѣлъ отъ ѣзды и, главное, отъ неистовыхъ криковъ газетныхъ разносчиковъ. Свобода печати принесла съ собою бойкую уличную промышленность. Вечеромъ, до позднихъ часовъ, бывало, лежишь съ несносными болями въ вискахъ и жаромъ во всемъ тѣлѣ, а внизу, подъ окнами, мальчишки, вырвавшись изъ типографій, бѣгутъ одинъ за другимъ и бѣшено орутъ: Fanfulla. Тогда это была самая расхожая газета. Теперь она еле-еле дышитъ.
«Вѣчный городъ» во второй разъ подсиживалъ меня, не давалъ мнѣ воспринять его вполнѣ, полюбить, испытать на себѣ его обаятельную силу. И покидалъ я его съ понятнымъ вздохомъ облегченія, на пути къ нѣмецкимъ водамъ. На Германію и Швейцарію возлагалъ я самыя положительныя надежды, а между тѣмъ тамъ я заново разстроился здоровьемъ и еще болѣе года долженъ былъ убить, живя въ Вѣнѣ, до возвращенія въ Россію, въ сентябрѣ 1875 года.
Съ тѣхъ поръ прошло болѣе двадцати лѣтъ. Италія не переставала тянуть къ себѣ, — Италія, но не Римъ. Онъ пугалъ возможностью снова схватить малярію. До 1878 года я не ѣздилъ за границу, но съ поѣздки на Парижскую выставку 1878 года, почти каждый годъ, я отправлялся на весенній сезонъ на западъ и югъ. Флоренція стала моимъ любимымъ мѣстомъ. Тамъ, въ апрѣлѣ и маѣ, я обыкновенно начиналъ какую-нибудь беллетристическую работу. Флоренція чередовалась съ Баденомъ. На долю Рима пришлась всего одна ночевка за цѣлыхъ 23 года. И она меня снова смутила. Было это въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ, кажется, въ 1884 году. Я жилъ въ Баденѣ въ маѣ и писалъ пьесу, данную въ слѣдующій сезонъ въ Москвѣ и Петербургѣ, Докторъ Мошковъ. Дошелъ я до четвертаго акта и почувствовалъ необходимость сдѣлать передышку. Но тамъ же узналъ я, что въ Неаполѣ будутъ праздновать открытіе водопровода, ожидаютъ королевскую чету, готовятъ празднества всякаго рода. Это меня заохотило пролетѣть туда на нѣсколько дней. Неаполемъ и его заливомъ мнѣ не удалось насладиться вполнѣ зимой 1870 года. Разстояніе не испугало меня. Безъ передышки очутился я на Кіяйѣ и три-четыре дня съ прогулкой по морю на Капри промелькнули, какъ нѣчто лучезарное. На возвратномъ пути я пріѣхалъ ночевать въ Римъ. И весь городъ, и его Корсо, въ девять часовъ вечера, показались мнѣ чѣмъ-то мертвенно провинціальнымъ. И только что я, придя въ свой номеръ Hôtel d’Europe легъ въ постель, со мной начался приступъ настоящей лихорадки. Римъ рѣшительно запрещалъ мнѣ оставаться въ немъ. Двадцатью гранами хинина и тревожной ночью поплатился я за эту остановку.
Малярія не возобновилась, по крайней мѣрѣ, въ видѣ лихорадочныхъ припадковъ, но впечатлѣніе осталось. И мнѣ было тяжело-видѣть, что Римъ отходитъ отъ меня. Охота ѣхать въ него, пожить и пополнить всѣ недочеты знакомства съ нимъ, не явлалась довольно долго. Флоренцію я опять навѣщалъ. А съ тѣхъ поръ, какъ сталъ проводить зимы на Ривьерѣ, въ Италію и изъ Италіи ѣздилъ по всѣмъ путямъ: и черезъ Монъ-Сени, и на С. Готтардъ, и по Бреннеру, и по Зиммерингу. Миланъ, Туринъ, Венеція, Болонья, Верона; вездѣ привелось побывать за вти двадцать слишкомъ лѣтъ, всего чаще въ Миланѣ и Генуѣ. Флоренція не переставала быть доброй, милой старушкой, которую каждый разъ посѣщаешь съ примиряющимъ чувствомъ.
Въ началѣ девяностыхъ годовъ, живя въ Ниццѣ и Монако, я возвращался мыслью къ Риму. Одинъ разъ, въ концѣ зимняго сезона, совсѣмъ было собрался, съ желаніемъ испытать, могу лй продержаться тамъ хоть мѣсяцъ. Эта поѣздка не состоялась. Зато Италія, кромѣ Сициліи, сдѣлалась еще болѣе знакома, и въ ней всего ближе Флоренція.
Но безъ возвращенія въ Римъ аккордъ былъ не полный. Слыша отъ многихъ туристовъ, что «aria cattiva» уже больше не хозяйничаетъ тамъ, какъ въ папское управленіе, тридцать лѣтъ назадъ, я сталъ заново мечтать попасть въ «вѣчный городъ», на осень и зиму, какъ только будетъ удобнѣе.
Прошло полное двадцатипятилѣтіе съ тѣхъ поръ, какъ я впервые переѣхалъ границу Италіи, а впереди все манилъ городъ, гдѣ, на склонѣ жизни, еще отраднѣе уйти въ даль вѣковъ, заново испытать, неторопливо и безъ помѣхи отъ нездоровья, все то, черезъ что прошли столько поколѣній изъ всѣхъ культурныхъ странъ ста рой Европы и Новаго Свѣта, гдѣ и русскіе люди жили и работали, отдаваясь обаянію природы и вѣкового творчества, гдѣ Гоголь писалъ свои «Мертвыя души», а А. Ивановъ свое «Явленіе Христа народу».